4 — 'О том, как Дон Кихот, прикованный к колесу, скрывал в сердце то, чего не осмеливался сказать даже самому себе'

Он не признаётся себе, что за сотни лет до шлема, парка и крови, он мечтал быть спасённым, а не спасителем. Что он носит своё сострадание как доспех, потому что не может позволить себе быть нуждающимся.

Он не признаётся, что, глядя на Санчо, видел не только дочь, но и попытку исправить ту пустоту, что оставила его собственная неисполненная мечта — стать любимым. Он говорил ей, что она свободна, что может выбирать, куда ехать на Росинанте, но в его груди таилась робкая надежда: что она всегда вернётся. Что она не покинет его, как когда-то ушли все прочие лица.

Он не признаётся, что Бари была для него не просто соперником и зеркалом в бою — она была трещиной в его броне и мягким светом на рассвете, который он пытался не замечать, боясь обжечься. В ней он увидел путь, по которому не пошёл. И когда она рассказывала свои истории, он хотел быть в них. Хотел быть одним из тех храбрецов, живущих в мире, где битвы заканчиваются не пеплом, а домами, детским смехом и поздними разговорами под звёздами.

Он не признаётся, что истина Бари — о том, что жажда Кровопийц - это одиночество — пронзила его не как откровение, а как проклятие. Потому что в эту секунду он понял, что не одинок среди врагов. Он одинок в себе. Его одиночество — это не пустая комната, а бесконечный зал с отражениями. Он искал других, чтобы заглушить голос в собственной голове. Чтобы забыть, как звучит тишина, когда никто не зовёт тебя по имени.

Он не признаётся, что мечта о мирном сосуществовании — не стратегия и не философия, а форма бегства. Бегства от необходимости выбирать сторону. Он никогда не был ни с Кровопийцами, ни с людьми — он был между. В этой трещине он построил себе трон из компромиссов, сидел на нём с лицом короля и сердцем изгнанника. Ла-Манчаленд был его утопией, но и темницей — нарисованной дверью на стене пещеры, за которой не было выхода.

Он не признаётся, что знал: парк обречён. Что Ла-Манчаленд был не проектом, а попыткой зажечь звезду на небе, которую мог бы видеть лишь он, да те, кто осмелится мечтать. Он сажал деревья в земле, зная, что, возможно, никто не увидит их кроны. Но продолжал, потому что остановиться — означало признать поражение одиночеству.

Он не признаётся, что шлем Мамбрино нужен был ему не как символ власти, а как щит от собственной уязвимости. Ведь если лицо увядет, если глаза покажут тоску, если губы дрогнут от боли, кто поверит, что он всё ещё Дон Кихот?

Он не признаётся, что иногда чувствовал страх к своим Сородичам. Не потому, что они стали монстрами, нет — он сам породил их. А потому, что в них он видел собственную слабость, размноженную и гипертрофированную. Он дал им всё: кров, волю, надежду. Но сам не смог научить их жить. Он хотел семью, но создал стаю. И когда они начали жаждать крови, он винил не их — а себя. За то, что построил дом без фундамента, за то, что играл в отца, не умея быть им. И за то, что путал любовь с опекой.

Он не признаётся, что иногда, поздно ночью, когда Сородичи спали, он снимал плащ, распускал волосы и сидел перед зеркалом, всматриваясь в себя. И видел там не Кровопийцу, не Старейшину, не основателя и не мечтателя, а старого мужчину с пустыми руками. С руками, не удержавшими никого.

Он не признаётся, что настоящая причина, по которой он продолжал жить после каждой дуэли, каждой потери, каждого предательства, — это страх. Не страх смерти — её он давно принял, как старого знакомого, чьё дыхание ощущал за спиной на протяжении веков. Он боялся исчезнуть, не оставив за собой ничего, кроме мрачного мифа и горьких рассказов у костра. Боялся, что никто не вспомнит, зачем он начал, за что страдал, почему однажды вышел из замка, где время стояло на месте. Он выстраивал вокруг себя легенду, надеясь, что однажды она заменит ему душу, которую он больше не чувствовал.

Он не признаётся, что испытывал странную зависть к тем, кто так просто забывал. К тем, кто терял память, начинал сначала, строил из обломков новое. Он же помнил всё — до мельчайших деталей, до дрожи в голосе, до взглядов, что уже некому бросать. Он носил свою память, как цепи, с улыбкой и благородством, будто она — его заслуга, а не наказание.

Он не признаётся, что хотел быть не идеей, не символом, не предводителем. Он хотел быть просто мужчиной с усталым сердцем, держащим чью-то руку. Хотел знать, как звучит смех за ужином, когда не нужно быть сильным. Как это — быть слабым, не будучи осуждённым. Он создал утопию, но сам так и не стал её частью. Стоял на входе, встречал гостей, провожал их, наблюдал, как они смеются, строят, живут. А сам — оставался в стороне. Как актёр, что так увлёкся своей ролью, что забыл, кем был до начала пьесы.

Он не признаётся, что последние двести лет пыток были для него не только мукой — но и покоем. Там, прикованный к колесу, он не должен был принимать решения. Не нужно было спасать, вдохновлять, верить. Боль была ясной. Она не требовала идеологии. В этом аду он нашёл своё странное равновесие — как будто весь мир замер в одном бесконечном моменте страдания, где он больше не чувствовал вины.

Он не признаётся, что, сражаясь прикованным к колесу, чувствовал не боль — а облегчение. Наконец всё было ясно: никаких компромиссов, никаких иллюзий, никаких семей, что рушатся, как карточные домики. Только бой. Только правда, сказанная в каждом ударе. И если его дети хотели крови — пусть получат её от него. Пусть он будет последней стеной, последней жертвой, последним, кто примет их гнев. Если нужно быть чудовищем, чтобы спасти их от самих себя — пусть будет. Только бы они выжили.

В последнем бою, глядя на Санчо, когда копья скрещиваются на фоне луны, он не признаётся, что хочет проиграть. Потому что в поражении есть свобода. В поражении — путь домой.

И, наконец, он не признаётся, что, глядя на пробуждённую Санчо — новую Дон Кихот — чувствует не только гордость, но и пронизывающую, неизбежную утрату. Всё, ради чего он жил, теперь было в ней. Он стал ненужным. И в этом был высший смысл его пути. Он мечтал не быть вечным — он мечтал быть последним. Чтобы после него остались только те, кто может смеяться, жить и любить без боли, которую он нёс. Чтобы его мечта — наконец — перестала быть его.