1 — 'О том, как Дон Кихот возжелал съесть закат, и что из того вышло'

В зале без окон, угрюмом и мрачном, где потолок, столь высок и покрыт паутиной, напоминает старинное кружево, сплетённое неумолимым временем, танцует Дон Кихот Ла Манчский с существом неведомым, именуемым Грехом.

Время в сей дивной палате, созданной, несомненно, чарами или же забавами какого-нибудь лукавого чародея, течёт не так, как в прочем мире. Оно спадает тяжкими каплями, коими иной раз благословляют засушливую ниву небеса, и рвётся, как тончайшее полотно. Дон Кихот ловит те клочья истерзанными руками, тщась сложить из них карту пути к несокрушимой истине, но усилия его тщетны.

О, странное создание! Ни зверь оно, ни мужчина, ни женщина — нечто из плоти, сшитое из тончайших желаний и ароматов несбывшегося, словно яблоки, вечно висящие над землёю, что никогда не упадут, ибо сами они сотканы из ожидания. Оно ступает босыми ногами по мраморному полу, столь белому, что отражает он и звёзды, и тень, и тайные мысли. Каждый шаг звучит безмолвной песнью, и сей беззвучный вальс влечёт за собою Дон Кихота.

— Ты не алчешь крови, — шепчет оно, обвивая его шею прикосновением, которое не ощущается кожей, но отзывается в самой сердцевине души, — ты жаждешь вкусить саму бесконечность.

Грех, коего имя — Чревоугодие, ведёт его далее, подобно незримому поводырю. А вдоль стен стоят зеркала — но не те, что отражают облик, а иные, в коих мерцают мечты. В одном Дон Кихот, воспарив над ветреной башней, обнимает небеса; в другом — плывёт по реке, усеянной звёздами, будто по полотну неведомого художника; в третьем — держит младенца на руках, чьи очи светятся утренней лазурью. Но горе! Стоит ему лишь приблизиться — и видения рассыпаются в прах, словно костёр, задушенный ливнем.

— Я хочу съесть закат, — изрекает он, прерывисто дыша, — чтобы он остался на языке сладковатым привкусом мечты, ускользающей в час, когда петух ещё не крикнул.

— Ты не насытишься, — шепчет создание, касаясь его губ пальцами, сотканными из тоски — древней, как сама ностальгия по Раю.

Дон Кихот лишь улыбается, кружась в танце с Вечностью.

— Я ведаю. В этом и есть мой путь.

И в том танце, длящемся вне времени, где каждый шаг — удар сердца по ту сторону живого, Дон Кихот, забывший вкус крови, питает душу иными блюдами: он пьёт глазами мир, вкушает кожей запахи, насыщается пустотой под рёбрами. И, хотя меч его, быть может, проржавел, душа ликует — о да, будто хор ангелов в вечернюю пору.

Каждый день для него — пиршество, но не из мяса и хлеба, а из невозможного. Каждый вдох — глоток мечты, ускользающей, как мираж на горизонте, и всё же вечно зовущей вперёд.

Он — чревоугодник не плоти, но духа. И грех его — если грехом назвать можно великую тоску — заключается не в насыщении, а в вечной, благородной, изнуряющей жажде.

Таков Дон Кихот Ла Манчский — Кровожад пустоты и утончённого голода.

Тогда Чревоугодие, владыка сей обители, улыбается беззубой улыбкой тоски:

— Всё, что ты любишь, обречено оставаться недосягаемым.

Дон Кихот не пререкается: ибо его любовь — любовь голодного к хлебу за запертой дверью. И хотя утолить свою жажду он не в силах, именно в сей безутешной алчбе познаёт он суть бытия.

Танец, коий начался без свирели и барабана, ускоряет свой бег. Ноги Дон Кихота, лёгкие, словно дым от кадильницы, ступают по пыльному полу, оставляя незримые следы. Каждый шаг — клятва, вознесённая к звёздам: «Не остановлюсь! Буду искать! Буду мечтать!»

И вот — по милости небес или прихоти злого гения — ему чудится, будто потолок расступается, и сквозь узкую щель проникает в зал луч света. Дон Кихот, ведомый надеждой, протягивает к нему руку… Но Чревоугодие хватает его своими лапами, прижимая к груди, в коей бьётся сердце — полое, как высохшая тыква.

В этом безмолвном танце, свидетелями коего становятся лишь стены да небеса, наречённый Первый Родственный Кровожад становится тем, кем ему суждено быть: вечным странником, жаждущим обрести недостижимое, ненасытным в своей любви ко всему, что ускользает сквозь пальцы.

Его грех заключается не в слабости к плоти — а в неуёмной, нескончаемой любви ко всему, что ему не принадлежит.

И когда благородный Кровожад кружится, пол под ним стонет и трещит. Из зияющих разломов поднимается не благоухание мёда и вина, а смрад сырых подвалов, горечь заброшенных трав и горьковатый дух солёных берегов, кои, быть может, давно стёрлись из памяти мира. Но он, ведомый ненасытной жаждой постичь сокровенную тайну бытия, вдыхает их жадно, вбирая каждый миг, словно то — крупицы великой истины, небрежно обронённые у края стола.

Чревоугодие, хитрое и многоликое, меняет обличья: то является голосом барда, вещающего о далёких землях, где горы сами поют на закате; то — тёплой, забытой ладонью матери; то — трепетным крылом мотылька, бьющегося о холодное стекло. И вот Дон Кихот, благородный в стремлении своём, ловит образы сии, прижимает их к сердцу, пожирает взглядом, пьёт отчаянием… И всё равно остаётся алчущим.

— Разве мало тебе? — шепчет ему коварный Грех.

И он, опуская глаза, шепчет в ответ:

— Мало.

Ибо жажда его безмерна — стремится он вобрать в себя весь мир, до последней дрожащей песчинки.

Кажется ему сей мир великим пиром, устроенным для единственного гостя, но — увы! — все яства оказываются дымом, лишь призрачным ароматом. Дон Кихот, с душою паломника-безумца, собирает крошки невидимых пиров, тщась ими насытить пустоту сердца.

И всё же — о чудо! — не страдает он от сей жажды. Напротив, видит в ней благословение, ибо она открывает ему очи. И ищет он, и находит, и теряет — и вновь устремляется в путь.

А вокруг — особняк, недвижимый в своём падении, продолжает безмолвно разрушаться. Родичи-Кровожады смотрят на него с тревогой и страхом. Им пир представляется простым и понятным: кровь, крики, разящие удары. Но Дон Кихот странствует дальше — туда, где голод становится сутью бытия, где невозможность насытиться и есть высшее блаженство.

В вечном голоде, в бесконечном танце с призрачным Грехом обретает он свободу.

Когда же в последнем обороте закрывает он очи свои, видит внутри себя мир: зыбкий, хрупкий, невозможный. Мир, где и Кровожады могут смеяться при солнце, и люди — воспевать при луне. Мир, где каждый вздох — не бессмысленная жертва.

И улыбается Дон Кихот, охваченный неведомой радостью. И танец продолжается.

Ибо что ещё остаётся тому, кто мечтает съесть закат — и никогда не насытиться?