Егор Щукарев «Финский священник или Манифест инфантилизма»

Во втором классе в нашу школу пришла удивительная новость – к нам должен был приехать финский священник. Разницы между лютеранством и католицизмом не понимали даже взрослые, тем более не понимали мы, потому обозначен гость был как священник католический. Для нас, детей из провинциальной школы девяностых годов, встреча с таким человеком была волнительна – иностранец, занятый некой таинственной деятельностью. Кроме того в стране был продовольственный кризис, а финские меценаты подкармливали русских школьников гуманитарной помощью, преимущественно шведской тушёнкой. Школу намыли и нарядили, в коридорах расстелили дорожки, учительница начальных классов Нина Петровна попросила всех родителей причесать своих чад и одеть их во всё приличное. Дети, что были на больничном, по такому случаю тут же исцелились, сопливые и измазанные зелёнкой, но приглаженные и нарядные, пришли в школу.

В заветный день новости о передвижении иностранца по кабинетам параллельных классов приходили быстро, вот он всё ближе. На математике чувствовалось волнение, все знали, что урок прервётся. Стук в дверь, Нина Петровна обратила на нас свой взор, подняла ладонь вверх, сказав негромко «Дети, встаньте». Когда класс послушно поднялся, вошли завуч и несколько незнакомых нам учителей. Все тётки, все в лучших бусах и с пышными причёсками встали в ряд у двери. За ними в кабинет зашла молодая переводчица и священник. Человек, чья наружность выказывала одновременно скромность, инаковость и благополучие, был в годах, безволос, худ, носил тонкую оправу очков, чёрные одеяния и большую наплечную сумку. Освятив нас белоснежной улыбкой, он поздоровался на своём свистящем языке. Нина Петровна опустила вниз ладонь: «Дети, садитесь». Со сцепленными в замок пальцами завуч начала заранее обговоренный ритуал: «Ах, Нина Петровна, простите, что прерываем урок, но наш уважаемый гость из Финляндии очень хотел поговорить с ребятами…» Мы наблюдали как в интонациях и жестах наших учителей угадывалось любопытство и в тоже время услужливость перед гостем.

Через переводчицу святой отец начал свой рассказ. Простыми словами он говорил о создании мира, о первых людях в раю, об Иисусе и его добродетели. Что-то казалось сложным, но компенсировалось наблюдением за самим священником. Этот другой человек говорил с нами на другом языке на очень другую тему. Ещё большего авторитета он заслуживал взорами учителей, что продолжали стоять у стены, внимая каждому слову.

Дойдя в своей лекции до рассказа о большой и очень умной книге, священник достал из сумки стопку «Библия для детей». В тишине класса прозвучал коллективный вздох и заскрипела мебель – дети, упираясь локтями в парты и попами в стулья, тянули шеи, чтобы разглядеть красивые книжки. Яркая финская полиграфия с преобладанием насыщенного жёлтого цвета, глянцевая бумага, на которой красивые люди в античных одеждах втянуты в сюжет полный чудес. Максимум картинок, минимум текста. Это вам не «Филлипок» Толстого и не рассказы о том, как Ленин, сидя в тюрьме, делал из хлеба чернильницу. Это что-то умное, как для взрослых, и полное волшебства, как в сказке для детей.

Священник и переводчица, пошли вдоль рядов, раздавая книги детям в подарок. Но случилась незадача: с собой у них было тридцать экземпляров, а класс насчитывал тридцать одного человека. Естественно, единственным, кому не досталась книжка, был я. До задней парты стопка книг не дошла. Думаю, что даже если б раздача осуществлялась в алфавитном порядке, я бы оказался всё равно обделён, так как моя фамилия стояла в конце журнального списка.

Сделаю небольшое отступление. Многим позже, когда я рассказывал об этом своей бабушке, она выразилась так: «Это всё не просто так. Не просто так тебе одному не досталась книжка. Это Боженька тебя наказал. Наказал! За твои прегрешения». Бабуля была человеком старой советской закалки. Комсомольский активист, секретарь партийной ячейки на фабрике игрушек, в восьмидесятые поверила в демократию, перестройку и плюрализм мнений. А в начале девяностых смела с домашних полок труды по марксизму-ленинизму, заполнила их христианской литературой и вырезками репродукций икон из журналов «Смена» и «Огонёк». Главным же источником информации были газеты и телевизор, из которых каждый день рассказывали об основах веры в Иисуса, в «Белых братьев», домового, барабашку, НЛО, демократию, телепатию, рок-н-ролл, СПИД, и новое понимание Владимира Ленина, который оказался грибом и радиоволной. Все темы, рождаемые десятилетиями советских кухонных посиделок, вырвались на полосы газет и чёрно-белых помех телевизора, оседая в головах ошарашенных зрителей, в чьих рядах были и мы с бабушкой. Несмотря на мои расспросы, она мало что могла понятно рассказать про мироздание и основы христианской веры. Казалось, что идеологическая концепция, выбранная ею как новое направление, было самой трудно для понимания, но состояло в соблюдении схематичных обрядов и расстановки запретов. В её педагогическом подходе одним из самых эффективных карательных методов было запугивание Боженькой. «Ты не слушаешься взрослых? Боженька тебя покарает! Ковыряешь в носу? Боженька тебя накажет! А ну что ты там делаешь? Руки на одело, ну-ка спать, иначе Боженька не простит!» Исходя из её рассказов, в моей голове сложился образ всевидящего сознания, которому есть дело до каждого моего вздоха, которое постоянно следит за каждым моим шагом и очень меня ненавидит, стараясь найти любой повод для возмездия. А теперь от бабушки узнал, что и красивой книжки я лишился из-за его осуждения. Почему?

Но вернёмся к священнику. Попрощавшись с нами и выслушав благодарность от завуча, иностранец ушёл. «Дети встаньте». Классная руководительница Нина Петровна, проводив делегацию за дверь, обратила взгляд на наши стоящие фигуры.

– Ну что, ребята, вам понравился дяденька священник?

– Даа! – довольным возгласом ответил класс.

– Так, Коля перестань жевать. Понравились вам книжки, которые он подарил?

– Дааа!

– Ннну как... – буркнул я с задней парты.

– Хорошо. Ребята, но вы же понимаете, что бога нет.

Тут класс издал вопросительное мычание. Дети потерянно переглядывались, ища в коллективном поведении выражение правильных реакций. Нина Петровна начала пересказывать какую-то вчерашнюю телепередачу, но её уже никто не слушал. Мгновенно разрушенный авторитет учителей, пускай на какое-то время, сделал нас невосприимчивыми к поучению взрослых. Люди, которые всегда утверждали, что они умнее нас и что мы должны у них учиться, потеряли для нас какую-либо значимость. И в тот момент нам уже не было интересно, был ли Иисус, существует ли ад, кем был создан окружающий мир. Это казалось второстепенным. Куда важнее было сейчас понять, а для чего это всё было? В чём обман? Зачем нужен был этот священник? Почему нас так готовили к его появлению? Почему так услужливо вели себя учителя? Неужели всё ради гуманитарной тушёнки? Или сказывался авторитет иностранного гостя?

И не понятно, к чему нам были нужны эти фольклор и иносказание. Если, вроде, совсем недавно, полжизни назад, тебе всё было понятно. Ты был крохой и познавал сопротивляемость мира своим неуклюжим телом, а мир рассказывал все свои секреты, которые были видны в любом природном явлении, в ощущении пространства, в колючем свечении окружающих предметов. Всё было наполнено смыслом, но ты обладал инструментами для его понимания. Любой образ, звук, ощущение появлялись шипящей картинкой и исчезали в движении золотистых волокон. Мир был эгоцентричен, подобно кинотеатру для единственного зрителя. Точка, из которой ты смотришь на мир, и есть центр бытия.

Можно было создавать и свои реальности. С помощью пары солдатиков, плюшевого зайца, сломанной линейки и железки, найденной во дворе, создать свою вселенную со своими правилами и ограничениями. И этот игровой мир был для тебя не менее реален, чем просмотренный по телевизору мультик или увиденная в продуктовом магазине гудящая очередь из высоких фигур. Всё было тайной, которая позволяла себя раскрыть. Большинство тайн были заключены в некоем невыразимом понимании, что пришло к тебе от момента рождения. Ты оглядывался на своих трёхлетних сверстников и понимал, что они тоже видят и знают этот простой секрет. Не было ни знания умных слов, ни навыка формулировки концепций. А главное, не было необходимости в обсуждении с другими детьми этого понимания. Это всё равно что обсуждать воздух, которым ты дышишь. Иногда ты пытался поделиться со взрослыми о природе окружающих вещей. Тыча в пространство пальцем, ты усердно складывал изученные тобой слоги, но взрослые умилялись твоему лепету, принимая его за пробу слова или фантазии.

С какого-то момента, оставаясь ребёнком, ты начинал взрослеть, и вместо понимания мира пришло его думанье. Ты узнавал всё больше слов и запоминал их значение. Взрослые учили тебя общепринятому пониманию природы, системе нравственных запретов и окончательным точкам мысленного тупика, за которыми нет ничего более. Ты становился твёрд умом, перенимая чужие привычки и правила, а тайн становилось всё меньше. Вместо них пришли чужие идеи и необходимость подчиняться.

Эта память образовала связь между разными формами моего восприятия. Сейчас на четвёртом десятке годов я могу вспомнить себя восьмилетнего в момент воспоминания себя четырёхлетним и понять на сколько мудр человек в первые годы своей жизни и на сколько он потерян позже, оказавшись в обществе. Эта память роднее любых мистических концепций. Эти воспоминания спасительны от вранья окружающих. Зачатки критики окружающей действительности пришли в момент утверждения миром своего авторитета, но спасительный от его диктатуры вывод, который я сделал в тот день – взрослым верить нельзя.