Кроу Рейвенс «Глаза»

Есть один жуткий случай, очень крепко засевший в моей памяти. Я постоянно пытаюсь его забыть, выкинуть из головы как детскую одежду, ставшую не по размеру тесной. Но любой знойный день, любая заброшенная хибарка, а особенно – зелёные глаза, всегда напоминают мне о пережитом страхе. Видимо, я буду помнить его всегда.

Это произошло года четыре назад. Летом. В раскалённый солнечным светом полдень. Я изнывал тогда совсем не от жары, скорее от ужасного безделья, потому что родители отправили меня в скучную и полупустую деревню, где у меня не было ни единого друга. Работа в огороде, порученная бабушкой, давно была выполнена, и я со спокойной душой отправился бесцельно бродить по узким сельским улочкам. Вдали – на золотых полях – тарахтели комбайны, собиравшие пшеничные зёрна, в некоторых домах звучала музыка, тихий говор и смех. Ветер ворошил изумрудные листья, незримой ладонью прохаживался по траве, легко касался волос и щёк. Я помню, что он пах свежескошенной травой, речной свежестью и, совсем немного, небом.

Я смотрел, как дорога, уходя вперёд, сливается с горизонтом, и линия слияния дрожит, будто морская гладь. Я всё шёл и шёл, пока асфальт не кончился и не началась почти заросшая песчаная тропа к лесной чаще, обочины которой до самых сосен были заставлены очень старыми, давно покинутыми домами. Я решил гулять дальше и, набрав пригоршню камней, побрёл к лесу. Каждый мой шаг поднимал небольшое облако из песка, от которого хотелось кашлять, проросшие на тропе колючие растения царапали колени, а солнце, похоже, встало в самый зенит, и даже ветер больше не помогал своей живительной прохладой. Но я тогда твёрдо решил добраться до самого конца тропы.

Идти было скучно, поэтому я развлекал себя обстрелом стен, дверей и окон камешками. Это место было безлюдно, дома – пусты, поэтому никто не мог увидеть меня и поругать. Этим я пользовался с удовольствием. Камней среди песка таилось очень много – они летели в сторону построек нескончаемым потоком. В один момент маленькие закончились, и я поднял довольно увесистый булыжник. Этот самый момент всегда вспоминаю как поворотный. Я бы даже сказал, роковой. Булыжник полетел в сторону небольшой, но хорошо сохранившейся, хибары с целыми окнами и лишь немного обвалившей крышей. Булыжник ударился о дверь. Та скрипнула – что-то за ней хрустнуло и обвалилось. Я прошёл калитку, схватился за ржавую ручку и дёрнул на себя. Дверь распахнулась.

Меня обдало сыростью и кислым спёртым воздухом. Внутри дома царил полумрак. Стены были покрыты мхом, углы – забиты комьями серой паутины. Через пол прорастала трава и пробивались кротовые норы. Везде валялась покорёженная мебель и древняя кухонная утварь. Внутреннее убранство выглядело покинутым, отчуждённым. Мёртвым. И хоть мне было любопытно, хотя я ощущал себя первооткрывателем и исследователем, я очень хотел покинуть это место и сделал бы это, если б не услышал шорох откуда-то сверху – явно с чердака. Сразу подумалось: это летучие мыши, устроившие здесь ночную стоянку, решившие в прохладе переждать жаркий день. Я много о них слышал, видел по телевизору, мельком замечал их стремительные полёты в ночной темноте, но вблизи рассмотреть необычных животных никогда не удавалось. Я думал, это мой шанс. И да, я решил рискнуть.

На чердак вела обычная лестница. С виду, целая. Перекладины скрежетали и шатались под моим весом, но добраться до небольшой комнатки под самой крышей удалось. Она была такой же тёмной, как и остальное помещение, но дыра в крыше, образовавшаяся после обрушения потрескавшейся черепицы, пропускала столп жёлтого света. И только увидев, во что он упирается, я понял, почему с обычной сыростью в этом доме соседствовал незнакомый мне кислый запах, – над самым потолком под толстой балкой висел мужчина. Он мерно раскачивался в такт налетающим порывам ветра. И скрипел. Что-то в нём постоянно скрипело.

Я мало что больше помню. Всё точно закончилось моим криком, долгой темнотой, испуганными лицами взрослых и болью в голове. Какое-то время я провёл в больнице, но доктор не лечил меня, а почему-то только разговаривал, постоянно задавая вопросы. А я иногда отвечал. Я говорил ему, что видел.

Коричневый – истлевший от времени – костюм, пыльные ботинки, морщинистые пальцы рук с длинными грязными ногтями, тонкая шея и обескровленное лицо со впалыми щеками и выступающими на коже синими венами. И волосы, длинные, но совсем не прикрывающие глаза.

Я говорил врачу, что больше ничего не помню. Я сам поверил в это и, похоже, сумел его убедить.

Но сейчас, сев описывать единственный жуткий случай, случившийся в моей жизни, я наконец вспомнил то, что так отчаянно пытался забыть.

На окутанном полумраком чердаке я всматривался в нефритовые, совершенно живые глаза мертвеца. И в то же самое время он всматривался в мои.