Николь Воскресная «Потерявши голову по волосам не плачут»
Я предала от своего жениха, и Дьявол даровал мне голос.
Паранойя складывается из терпения,
сколько бы тебе не было будешь избит за «двойки»,
но это не огонь(пожар), это тихое тление,
голова просто свалка разрозненных элементов,
не твое, не твой смех, и чужой чей-то танец.
Что могло быть удачным моментом,
самоисполняющимся пророчеством станет.
И тогда висок затрещит как подстанция,
оставаясь с собой один на один, растеряв воображение,
так реальность настигнет любого скитальца,
нанеся не совместимое с фантазиями поражение.
Какая разница чем кормить червей или печь крематория?
это въелось в кожу как седьмая симфония,
как дитя без глаза и лихо без фунта.
Дай мне сил не бороться с их не любовью,
равнодушие дело лишь опыта, как умение быть неподвижным,
перед угрозой, грозой или бойней,
только делать красоту бессмертной не бывает излишним.
Божество неверности ждет и смеется,
скоро станешь менять одну на другую,
выбор только иллюзия, когда с грацией канатоходца,
понесешь сквозь таможню ада себя вслепую.
пожелтевших страниц старой прозы.
И дешевою брошью закрытую брешь,
Ощутить в их дыхании каждую смерть,
переправа, которой не будет и нет,
тень картонного ангела в грязном окне,
не бывает забыт, тот, кого и так нет.
водную гладь - зеркал лабиринт.
Душа застегнута на все пуговицы,
горечь любви выдыхается за три дня.
Солнце пробивается золотистой тюльпановой луковицей,
но дергается не значит живет, а ровня не значит родня.
сколько времени в твоем городе.
След веревки беспомощно первороден,
ускользнувший из связки к прикосновениям охладеет.
все дороги заранее были известны,
ты пожертвуешь вечностью ради меня,
а я проклятье твое, если честно…
Таять на кончике языка, грехопадение,
кто способен приручить эту страсть?
Сквозь границы твоего сопротивления,
контрабандой я провезу соблазн.
Маска невинности – билет в рай,
сколько выручишь если её продашь?
Ведь одно только важно – не проиграй,
удержи культовый ритм, священный раж.
так лоза оскверненья должна дать росток.
дикой птицей таящуюся в ветвях.
чтобы снова познать, что такое страх.
Отойду на два шага и жизнь отхлынет,
пусть сгорит вся бумага и забудется имя,
если узорами вен их начертать.
Живы ли те, кто мне предназначен?
Умерли может от несовершенства,
есть ли ответ еще однозначней,
на краю медитативного транса, остром пике блаженства.
Если окружающий мир навсегда исчезнет,
от него останется только реклама.
кофемолка времени заржавела и крутит назад.
Сбросьте солнца желтый, резиновый мяч,
Как чудовище из детской сказки:
где в бутылочке яд из печальной ласки,
безымянна бесчисленность легионов.
Там, где некогда быть счастливым,
а прекрасное некогда, поистрепалось,
из тех мест где она начиналась.
кровь ведь не пьют из кого попало.
Сердце отпустишь как пилигрима,
и чем моложе, тем будет горчее,
искры злых слов высекают ножи,
Прими волчий бог ее в свою стаю
и звёздною ночью гони тех, кто проклят,
собачьей душе легко будет таять,
и вволю залиться и лаем, и воплем.
В холодном и черном гремящая трасса,
пустые обочины, больше не вздрогнет,
разорванным лесом и смятым пространством,
живое наткнется на то, что безмолвно,
на все то, что серо и великодушно,
искусственной вспышкой раскроет объятья,
но сломанной костью, искромсанной тушей,
становятся все, кто не побоялся.
рекам от крови быть злоречивыми,
Бой часов, временем как осколочной миной.
Не именуемое, не исчислимое, не называемое зло.
Колокол если перевернуть – чаша,
в чем различно святотатство и сватовство?
Где-то там внутри, шумит темная чаща,
над которой не властно ни одно всё колдовство.
И даже если все известное сгинуло,
превратилось в песок в одночасье,
обернется и станет твоим причастием
Реальность – бред шизофреника,
Терять равновесие, ценного пленника,
измена, к которой привыкнешь как ни крути.
Ведь тело от тела закрыто прочно,
так зверь сладострастный темен
Бог ревнивец и первое слово было: «хочу»,
но иные рождаются всем на погибель.
лиловеет атлас всех твоих изгибов,
воет волком в тебе воплощенная скука,
воплощенная пошлость воет что волк,
разбудив всех чертей по обочинам.
Пусть мать жребия бросит игральную кость,
выпускай на дорогу свой темный полк:
всех кривых, одноглазых и скособоченных,
наливается ярче других, всех пороков гроздь.
Возжелавший темень, познает грозу,
не скрывай от других великолепия,
не держи свое тело на привязи,
чашу ярости полную, в дар пронесу
свозь все мертвое и то, что пепельно
но не буду ждать твоей милости.
судьба быть раскаленным порохом,
Страсть победы, влеченье – беда
боль, что не поддается наркозу.
попав в темноту исчез в никуда,
так розгу грозы остановит воздух.
Потерявши голову по волосам не плачут,
безумие только повод сменить причёску.
словно вырезанный в книге рисунок.
разве череп не более чем ракушка?
где же гвоздь, на котором висело,
посеяв железо, пожнешь надгробья.
Где солнце алеет – кровавая рана,
не выковано ни стрелы, ни капкана,
убитое, чтобы убить был способен.
Это я растерялась во множестве,
Это я расплескалась как дождь,
Чья-то слабость и чья-то дрожь,
сотней лезвий, ночь – воплощаемый нож,
вновь обрушилась в город, который терзал.
Гореть и сгорать, к черту все!
сияющим током истечь как родник,
водою отравленной, растекшийся лик,
стекает, не выражая никаких чувств.
Порождение температурного бреда
там, где город столкнется с гетто,
так сминается пружина в часах,
истлевает карнавал потерявший размах,
Радость превращается в истерический смех,
век не сносить этот волчий мех,
власть не оживает без ненависти,
там, где цветет всеочищающий гнев,
частное дело, лишь обстоятельство,
Тот, от кого нельзя отвести глаз,
скрип нервов заглушает гитару.
листа, что с другими не схожий.
едва прикоснется и тут же отступит,
забытое имя, за давностью лет,
святой, непорочный преступник.
как горят чужих жизней костры.
Город отсутствует как категория,
разве убийца ты, нет скандалист.
Ты кричишь имена демонов в пустоту,
но цветы в твоем саду больше не зацветут,
«Не имей ни с кем лишних отношений,
если можешь вложить в голос еще больше остервенения,
мир всегда меняется словно угол зрения,
ублажи любую едва ощутимую нечисть,
пересчитывать хлам бестелесный.»
Снег не хрустит под твоими шагами,
черная городьба взрастёт городами
и заплатки помоек то там, то тут.
Пробки лишь городской тромбоз,
на промерзшей в асфальте земле,
Черти в телевизоре хороводят, заводят проводы,
Звезды — это мелкие дырки в сплошном заборе,
но болит ли отрезанная голова?
Волчья пасха, голоса изводятся в общем хоре:
отрицай всё, то, что отрицает тебя.
И что ты будешь делать, когда твой алебастровый принц,
загнется в подворотне от передоза,
так словно в вене застывший шприц
среди остывающего города телевышка – средство наркоза,
когда поймешь, что сознание – донный моллюск,
душа стоит не дороже елочной игрушки,
переписывая из тетради в тетрадь за крестом крест, за плюсом плюс,
словно перекладываешь тело черное в белый сугроб подушки
вписывая в башню из пыльной бумаги,
бессмысленное барахло родословных,
там, где ты потомок тьмы, и власть проклятых как тлеющие язвы отваги,
а мир делится на прекословящих и обреченных.
Стереть себя как грязное пятно,
и в дым, от жертвы, переходит тление.
и потеряем цвет и обратимся в воду.
всё что угодно потеряет форму.
Бесцветное, бесцельное, ничто,
всего священней то, что поднимает воздух,
а исчезать однажды станет так легко,
подобно капле дождевой потерянной в одном из дней промозглых.
Мне твои глаза – болотная топь,
мне твои слова стальной силок,
птицы кричат, предчувствуя скорбь
прикосновения – заиндевевший ток.
Пусть черным ядом тебе станет моя любовь
и только петля удавки будет с тобой нежна,
где каждый вздох как последний глоток и не прекословь,
ведь бессмертие – вечная нагота.
а тишина звучит как воображаемый диалог,
в судорогах танца бьётся луна – старый бог.
когда реальность смешалась с воображением,
так изменяется густота напряжения,
искусство – в том, чтоб забывать имена.
только пепел, прошедшего пепел,
С тех пор как мы достались друг другу,
Выключи свет, жжет граница круга,
мел и пепел, обреченное обручено.
Время разъедает что угодно как соль,
пусть спалит всё без сожаления.
Три коротких выдоха на один длинный вдох,
азбука Морзе для познающих все без прикосновений
тех, кто никому никогда никто-
Раствориться в танцах наощупь,
Нельзя позабыть того, кого никогда не знал.
Тебя никто не забудет,
облаченный в строгий корсет из будней,
замер, выдохнув, опустевший вокзал.
ветра шум в телефонной трубке,
у всех проклятых особая стать,
заключенная простотой в незабудке.
и торжественной речью светлейших месс,
заглушить разве вой, или плач волчиц?.
могу стоять тут вечно, точно камень,
так, словно оттолкнувшись ото дна,
как мысль, ускользнувшая змеёй
И, открывая город ящиком Пандоры,
где лабиринты, стены, коридоры,
Голубая роза. (одному скончавшемуся)
пусть даже свет твоего полыхания
всему, что смело тебя коснуться,
познать, как хрупок бывает трепет,
что укрывает дорогу распутства,
остывший, серый, безликий пепел.
Оттрепетало пустое, блестящее,
как будто вышло в часах всё время,
кто так и не смог стать настоящим
тот даже не проклят, и вовсе не темен.
Сегодня весельник, а завтра висельник.
и черт потянет тебя(его) на дно,
Глаза опустит на водную гладь,
молись и смейся, только не сглазь,
того, кого бы лучше и задушить.
искрится снег неземных вершин,
предлог, остаться навечно живым.
Победа обратилась в сигаретный пепел,
преврати свою голову в автоответчик,
в черном блюзе оборванных строк, твой советчик.
Запиши у себя на запястьях, на ладонях и на фалангах,
что твой дар раскаленная флейта,
а начало строки сродни бою на флангах,
протяни в никуда билетик, докажи, что ты просто ефрейтор,
из распахнутых окон в заброшенном доме:
карта звездного неба, разорванная пополам,
тени вынутых фото в чужом альбоме,
отзвук голоса что зовет по ночам.
Я чувствую дождь, когда он еще облака,
изгоем вернется и маски в зеркале превратятся в лица.
Дождь никогда не кончится, он будет длиться,
шуметь и литься со стен и потолка.
Намокнет небо из блеклого ситца,
осколками блюдец фарфоровых, каплями молока,
так время в минутах станет греметь и дробиться,
в незримых часах секундная стрелка отстала слегка.
Пророчество, обреченное сбыться,
где все что угодно только частица,
и грусть невесомая как пыльца
в сошедшей воде чешуей останется чтобы мерцать.
Реальность смотрит Дорианом Греем с портретов витрин,
провинциальный город сидит на тебе как влитой.
Наряжен, выглажен будто бы для смотрин,
как бы не стали экраны могильной плитой.
Не отражаться вовсе бы и не отражать,
трамвай идущий в бесконечность сбился с маршрута,
и выцветает луна за минуту до серого как почтовая печать,
так словно кто-то адреса перепутал.
Когда ты выключишь свет музыка все еще будет звучать,
но не держи огонь, все равно не удержишь.
Так напряжен дверной глазок, пуста скважина без ключа,
когда однажды внутри тебя будто ломается стержень.
Удушлив запах розового куста в дождливый день,
крадется угасанье в сумерках что тень
и мягкий аромат стал пасмурным как наважденье.
Шиповник прячется от глаз между колючими кустами,
и цвета терпкого вина плоды, не прикоснись губами,
остерегайся колкости, шип лаской обжигающ.
Включи меня в путеводитель своих снов,
обманна манкость самой горькой злой травы,
один есть ядовитее других всех сорняков,
но ягод, опьяняющих тела красны.
Из земли руками чуждую силу поднять,
не касаясь, так словно в экстазе,
не пытаться укротить и понять.
словно нищая старуха подаянье.
Возвращаться в место, ставшее пустым, седым как снег,
принимать обыденность, она одна правдива,
выцвела луны печальная печать,
отраженный свет так жжет, как жжет крапива.
Никогда не вспомнишь что с тобой случилось, когда было шесть,
и почему так легко покупать на ласку снова.
Твой бог колдун и веретник, и твоя правда - месть
а имя как не существующее слово.
скользящий и саднящий вальс затих на время,
как нарисованное мелом колесо,
одушевленным быть и пустота, и бремя
и превращаться в собственную тень,
но музыка что без досады, вся фальшива,
изображение двухмерно и мельтешит мигрень,
словно коня девятиногого распущенная грива.
Шарф, как можно туже стянуть узлом,
фарш не прокрутишь как время назад.
в нем самого себя бы не опознать.
Снять наговорное с ножа языком,
я в черный лес по своей воле бреду
кому-то все же суждено уцелеть.
И если свеж как кровь, в молодых венах,
но недоступен как камень на дне реки,
то открывая охоту, смеясь гиеной,
тебя учую на расстоянии вытянутой руки.
Сентябрь - так словно упал в костер
делает вид что не знает где, вас связавшая нить.
Здравствуй оборванный ветром день,
просить разрешения стать не тем,
Бесконечно воющим о своей любви,
Но особый вид святости - молчание,
что на этот раз изъело изнутри?
Целомудрие? Смирение? Желание?
Торговля голодом под видом изыска,
торговля смертью под видом шоу.
Уходишь городом в поисках смысла:
повешен гордый, смелый смешон.
А в чем различны крысолов и крыса,
Там, где облезет краска с кадра реальности,
но зло не может иметь срока давности,
оно кристально бессмертно, хоть и не знает дыхания.
пустяшный повод стать еще идеальней
где каждый взгляд становится схваткой,
а каждый круг еще инфернальней.
обречён стать жертвой сакральной.
Не заказывай по мне сорокоуст,
смех ангелов звучит невыносимо громко,
когда ты знаешь, что внутри так пуст,
и вытерлась душа магнитной пленкой.
За линией событий весь засадный полк,
и смотрит темнота в тебя устало,
также как в детстве, всех опаснее игрушечный злой волк
Почти молчанием из всех богов темнейшего,
но не смотри в лицо своей судьбе,
тягучий омут тканями реальности трепещущей,
прочнее чем оковы и нет мольбы больнее и верней.
Наш поезд возвращается из ада,
так словно горевать осталось лишь по листопаду,
засада дней всем и судьба, и мать.
И дымом сладковатым станут клятвы,
слова все разрываются будто снаряды,
вне зарева огня перестают играть.
кто-то значимый заменяется собственной тенью.
Заливать огнем похоти этот овраг:
Приручить бы грусть словно ласточку,
отгоревшее сердце - пустая свинцовая форма,
расскажи мне еще эту сказочку,