Давид Чанидзе «БЕСКОНТАКТНОСТЬ НЕУСТОЙЧИВОСТЬ НОЯБРЬ»
Я запёкся в своем шарфу. Пар в нем становился твердым и мыслящим. Когда пар обретал ощущение окружающих лавочек, супермаркетов и тележек с обвисшими бабушками, чьи рты отупело присыхали слюнями, когда пар понимал, что не может различить большую груду черного дома от начала неба, когда пар ощущал себя в колючем шарфе, застывшем от соплей и табачных смол.Тогда пар бросался душить меня, хватаясь мультяшными пальцами за зубы, смешно припискивая. Пар кинул частичку своего тела мне в глаза и я перестал чувствовать оттенок льда под собой, все сдвинулось в черный глянец дезориентации, я замахал руками и кажется неловко вскрикнул.Мне в тело ударилось что-то мягкое и легкое, я обнаружил этого врага из тьмы и опрокинулся с ним вперед, чтобы наверняка. Как муха под пальцем, которую нужно пересилить в хрусте и вдолбить слякотью в подоконник. Так я уничтожил этого врага.
- Что ты… Блять!!, паскуда, уйди от моего ребенка!!!
Пар скрылся в складки шарфа, как дерганный зверек. Я столкнул ребенка. он был в куртке набросанной кистью черного пуха как попало.
как попало как попало как попало как попало как попало как попало
Я извинился впервый раз, поднимаясь и заглядывая в лицо ребенку, я извинился второй раз, когда по мне ударили, я извинился в третий раз когда мои руки выдернули ( я хотел поправить ребенка), я извинился быстрых пару раз, мои глаза чуть-чуть ослезились когда я почувствовал ужасную вину перед этим ребенком. Я так по человечески, честно и по правилам всего адекватного этикета говорил простите простите простите.
- Уйди, пьянь! Хватит, отстань от моего ребенка!
Вокруг женщины стояло еще 3-4 ребенка, их глаза лоснились черной шапочной шерстью, они краснощёчно сопротивлялись миру. Мне было очень неприятно и неудобно. Мне было очень нехорошо, я чувствовал как все не хотят меня видеть.
все не хотят меня видеть все не хотят меня видеть все не хотят меня видеть.
Я опомнился и срезался с места по льду, догнал группу детей и злую маму. От безнадеги я будто просил прощения у каждого ребенка, заглядывая им в глаза, я чувствовал свою грязную никчемность. Колени больно ударились о лед, я начал в спешке срывать с себя шарф и протянул его одному из детей. Я понял, что ребенки не умеют надевать шарф и тут-же елейно начал аккуратненько, так бережно обволакивать его шарфом. Когда я заметил, что мать меня видит, я тут-же извинился как минимум 24 раза.
извинился как минимум 24 раза извинился как минимум 24 разаизвинился как минимум 24 раза
пулей пулей извинился двадцать четыре раза пулей пулей извинился двадцать четыре раза
Мать начала орать, звать на помощь и ударила меня огромным каблуком прямо висок. Я на четвереньках отпрыгнул и закутался в в шарф, вскочив, в ужасе кинулся на догорающий светофор и под гудения скрылся в противоположную сторону. За шаурмечной я затаился. И вытягивал голову наблюдая маму с оравой детей. Она держала одного ребенка на руках, остальные придерживали какую-то невидимую ледяную труху вместо руки и послушно направлялись вдаль, во дворы.
Огромная дискомуникация, гигантская мрачная злоба, исполинский приговор, серые ошметки крахмальных лучей
большие эшафоты панельных плит и приговорбольшие эшафоты панельных плит и приговор
большие эшафоты панельных плит и приговорЯ мельтешил в гущу светофора. Шарф повис на мне верным оруженосцем или бравым, пылающем здоровьем, гнедым. Я отважно грыз челюсть. Злить может только та часть в человеке, что похожа на нас самих. Это никак не оправдывает мир, это никак не придает веса ничему, это никак не оправдывает усилие, усилие жизни никак не стоит результата. Это никак не оправдывает то что я делаю шаг я делаю шаг дышу дышу, вижу краем глаза облачко детей и фигуры мамы, скалюсь. Я скалюсь. Решился. Ошарашенная злоба, пропащая нравственность, прошу простите меня прошу простите меня. Я всегда тоненько мажу хлеб сыром виола и чуть чуть хлюпаю сладкий чай. Я всегда выключаю новости про стрельбу. Моя мама плачет когда я смотрю губку боба. Это никак не оправдывает то, что моя мама плачет когда я смотрю губку боба.Утро как кошмар теплой батареи перед детским садиком, утро как колготки пропитанные черным снежным окном.
Я мечтаю о завязанной под подбородком шапке.Гвоздь как минированная зима.Хочу гвоздь в черепе как минированная неустойчивость.Хочу резать снег как ржавым протестом бесконтактности.Длинные дряблые антенны развесили свои хоботы в стылый воздух, как медузы антенны скрипят бесконечной тяжестью информации.Вокруг зеленые громады мусоробаков.Фонари предзнаменовывают отрывок мамы и детей.В их желудках нити часовых стрелок.
Обреченные тюрьмой языкиОбреченные тюрьмой языки
Обреченные тюрьмой языкиЯ чувствую, что больше невозможно терпеть.Нитка под моей курткой рвется в двадцать четыре взрыва.
Я механически хватаю капюшон красного ребенка, влево кидаю его в твердый лед. Я бью исступленно в голову. Один раз под скулу, второй раз в кость где бровь. Третий раз разрываю куртку и изувечиваю коленкой ребра (тремя- четырьмя правильными ударами).
страшная тема из смешариков. страшная тема поэта в пальто из смешариков. смешарики - страшная тема.
Я за кисть ребенка протаскиваю в лед шершавый я за кисть ребенка протаскиваю в лед шершавый я за кисть ребенка протаскиваю в лед шершавый я за кисть ребенка протаскиваю в лед шершавыймного раз слово ад плескалось, слово ад не оправдания всему этому.слово не оправдание этому. Височная доля секунды о стальной столб не оправдание. раз не оправдание два не оправдание.Когда я чувствую, что ребенок пропал, то конечно бросаю его в сугроб.Теперь я смотрю на маму с детьмиОни смотрят в бок и будто стоят в тягомотной очереди.Уставше стоят в невозмутимой очереди.Опустивши глаза стоят в очереди.они точно стоят в очереди и смотрят в бок.за справкой за продуктом за новым велосипедом из выпечки в полиэтиленеони стоят не замечая меня остывшим лицом в очереди