Иерусалим

I.

На Духов день, раз в сотню лет, падает в чаще сосна, валится на мягкий мох и лежит так, покуда прорастает вокруг малинник и папоротник разворачивает спиралевидные свои ростки вдоль длинного соснового ствола, красноватого в медный отлив. На Духов день поминаем мученика Аверкия, римляне привязали его среди пчельника нагим к древесному стволу и пчелы жалили Аверкия до самой его смерти. Мученик потом простил пчел, не держал зла.

Лежит во мху сосна и со временем превращается в исполинскую веретеницу-васкицу, если распилить ствол, то вместо годовых колец увидим срез хребта, ребра, всякую требуху змеиную, но никто не пилит ту сосну железной пилой, бережет ее Аверкий, святой покровитель пчел и васкиц. Лежит сосна-васкица лето недвижно, над ней зреет малина, жужжат пчелы, собирая нектар с иван-чая и морковника, колышет папоротник-орляк кружевными вологодскими листьями, лезут через мох и сосновые иголки к солнцу грибные шляпки, замшевые на ощупь, как лошадиные губы.

Лежит исполинская васкица так до августа, и на Усекновение головы Иоанна Предтечи как будто дрожь по змеиному стволу проходит и распадается он на тысячи маленьких васкиц, растекаются они медным расплавом, текут в мох и траву, расползаются по лесу. Как не лежало ствола, только папоротник слегка покачался. В песчаной яме, что от выворотня осталась, была рубиновая скляница.

II.

Рубиновую скляницу везла царю Соломону царица Савская. Берегла ее, держала на груди под парчовым платьем. Караван царицы долго ехал пустыней, до Иерусалима добирались три месяца. За день пути до Иерусалима в шатер царицы ночью пробрались мыши и завладели рубиновой скляницей, одна мышь легла на спину, прижала добычу к груди, другие ухватили первую за хвост и потащили осторожно, вереницей. Скляница тяжелая, одной мыши с ней не справиться, а разбить никак нельзя было. Вокруг шатра был разложен волосяной аркан, это чтобы змея внутрь не заползла и не ужалила царицу, чтобы уколола змея об конский волос свое медное брюшко и повернула назад. А мышам до конского волоса дела не было.

III.

Васкицы расползлись, спрятались в лесной подстилке, шуршали еле слышно, переговаривались, окучивали грибы, чтобы грибные ножки крепче были, ловили в солнечном луче пляшущих комариков. Мученик Аверкий ласково смотрел с неба на васкиц.

Ветер шумел в верхушках деревьев. Шумели сосны, березы, клены, сливы, вишни, ели, рябины, шумели деревья ольхи, сирень, морковник, осины. Небо почти затянуло. По полю шла на коровьих копытах царица Савская, месяц в ее остроконечном головном уборе, как на Куполе Скалы, сомкнул свои золотые рожки. В лесу лошадь поцеловала дуб в кору. Волки выли в брусничнике, царапали землю, выкусывали блох, катались в ягодах, давили их. Грызла волков мошка. Царица в лесу била в тамбурин, шептала по-фински. Шумела электричка, на насыпи осыпался вниз гравий, из шпал росли растения, тоже шумели, осина как монетами звенела красноватыми листьями. На болоте такие как бы ваточки на стеблях покачивались, под ними длинная зеленая личинка жука-плавунца ела головастиков. Ай, головастики, прочь бегите скорее!

IV.

Пришла домовая мышь в гости к полевой мыши. Хозяйка поставила на стол различные яства, мышиный горошек, молодые шишечки, комариный настой, мягкие брюшки кузнечиков и хрустящие их окорочка, белых древоточцев из под сосновой коры. Гостья угощалась охотно, разглаживала усы и бахвалилась. “Ах, милая моя сестрица, - говорила домовая мышь, - живу я среди людей как у Христа за пазухой. Все они мне прислуживают - ведь ночью я забираюсь к ним на подушки и шепчу в ухо особые слова, известные нам, мышам, и потому люди повинуются мне, сеют зерно и собирают его, хранят в амбарах, куда я могу зайти в любую минуту и взять столько зерна, сколько захочу. Люди давят масло из конопли, льна или подсолнечника, собирая его в бочки и бутыли, и я достаю оттуда это масло, обмакивая в него хвост и слизывая масло с хвоста, и также я поступаю с молоком и пивом, я прокусываю своими острыми резцами яичную скорлупу и выпиваю яйца, ем горох, сушеные грибы, собранные лесу, ем ягоды и другие плоды, и чего только я не ем, а на пасеке тем временем жужжат пчелы и собирают мед, которым я также люблю полакомиться, и воск, и восковые свечи горят в церкви, где священник крестит людей и венчает их и так род людской длится вечно и верно прислуживает мне”.

Полевая мышь слушала вполуха, она знала, что ее сестра страшная хвастунья и, завравшись, может нести много чорт знает какой ерунды.

“Что же, сестрица - так отвечала она на эти россказни, - твоему благополучию позавидует любой, но ты верно, знаешь, что под сосновыми корнями в песчаной яме наш мышиный род столетия назад спрятал рубиновую скляницу. Переломишь ей горлышко - так тут и конец твоей привольной жизни, придется в поле бежать”.

Домовая мышь кивнула согласно. Горько ей было слышать слова сестры. За разговорами мыши и сами не заметили, что солнце давно уже покатилось к западу. Было тихо. С высокого неба солнце струило лучи на верхушки сосен, медные в закатном сиянии. Шелестел в поле кипрей. Донесся из леса крик неясыти. Сестры прижались друг к дружке, задрожали в мышином страхе, холодок бежал по животу.

V.

Через поле дорога, за дорогой лес, в лесу чаща, в чаще муравейный терем, в муравейном тереме еловое креслице, в еловом креслице сидит царица Савская, в одной руке держит костяную гребеночку, в другой костяное веретенце. Чешет царица свою косу костяной гребеночкой, волосы на костяное веретенце наматывает. Крепок муравейный терем, стены высокие, корнями обвиты, заросли хвощом да папоротником, серыми подберезовиками и чагой, кислицей, дорога к терему тайная, петляет по болоту, гати во мху утонули, заросли клюквой, багульником, красными росянками. Веретеница поползет по гати, да в сторону свернет, мышь пробежит с колоском, просыпет из колоска куриное просо да и повернет назад. Никому в терем ходу нет. Плачет царица в высоком своем креслице о пропаже, мотает пряжу на костяное веретенце. Стучит вдали товарняк, везет гравий, мелкий, будто червь Шамир нагрыз.

VI.

У одного пасечника пчелы внутри улья воздвигли миниатюрное подобие Масджид аль-Акса и ползли вокруг хороводом. Воздух дрожал, густой от трепетания прозрачных крылец. Пасечник побежал на улицу звать людей, чтобы те посмотрели на чудо, но, пока он ходил, пчелы разобрали мечеть и разлетелись. Только лежала в лужице меда рубиновая скляница. Пасечник спрятал ее. Звали пасечника Фоад Фаридов.

Ночью к Фаридову из леса пришел старец в чалме ходжи, на нем был желтый халат, расшитый листьями папоротника и какими-то надписями, которые неграмотный Фаридов принял за арабскую вязь, но это не была арабская вязь. В зарослях одичавшей венгерки громко стрекотали кузнечики, зеленые и крупные. Лицо старца было закрыто шелком, руки он прятал в рукава. Старец говорил тихо, будто скрипело сухое дерево, пахло от него мхом, торфяной болотной водицей, хвоей, вороньим глазом. Старец попросил Фаридова подарить ему скляницу, и Фаридов не умел отказать святому человеку, даже если бы захотел.

VII.

С васкицей-то какое дело? Сбросит она к середине лета старую кожу, ты ту кожу подбери и иди ночью на гороховое поле, потри глаза медянкиной кожей, скажи нарочные слова и жди. Увидишь - в полночь из леса прибегут лембои и ну как по полю скакать, мять горох, кататься. Любят горох, значит.

На одном из них будет красный колпак. Хватай тот колпак и держи крепко, за него тебе лембой что хочешь принесет, что хочешь сделает, что хочешь проси, только торговаться крепко надо, слабины не давать. Слабины они не любят, чуют ее, обмануть захотят.

А если глаза медянкиной шкурой не натрешь, то и не увидишь ничего, так, покачаются гороховые плети под луной и все.

VIII.

Лембои жили в овраге за цыганским поселком в Пери. Катались пыльными клубками по дороге, пугали прохожих, лущили мышиный горошек и куриное просо в холщовые мешки, воровали на кладбище кости, искусно резали из них всякое, низали мертвяковы зубы c собачьими зубами на нитку через один. Заполночь пели тихонько осиными голосами, дрожали осиные голоса в сентябрьских сумерках. По утрам уже прохладно бывало, летели в прозрачном воздухе осенние паутинки, легкие, как из косы царица Савская костяной гребеночкой вычесала.

Собрались лембои в Иерусалим. Сели на лавочку на перроне, ждали электричку. Ветер по грунтовке пыльные смерчики гонял, шевелил сентябрьский сухостой. В садоводстве парники были мутным полиэтиленом обтянуты, полиэтилен хлопал на ветру. Цыган стоял на перроне, через белые зубы в пыль сплевывал на рельсы. Лембои ему не нравились, он их видел, потому что третьего дня глаза медянкиной шкурой натер. Красный лембойский колпак ему был не нужен, цыган хотел ячмень лечить.

Ко второму перрону подали электричку и покатили лембои в Иерусалим. У главного лембоя в кармане была рубиновая скляница.

IX.

А у тех веретениц, что на Усекновение из соснового ствола народились, кожа вообще волшебная. Разотрешь ее в порошок, проглотишь, и потом садись в любую электричку, и она тебя довезет, куда тебе надо, хочешь на Финляндский вокзал, а хочешь и в Иерусалим. Только осторожно ехать нужно, считать перегоны и остановки, выйти на правильной, не ошибиться, а то выйдешь где-то на незнакомом перроне, а там ветер фонарь качает, гаражи ржавые, собаки лают вдалеке, на земле битые кирпичи и бутылки, пахнет жжеными покрышками, на горизонте градирни дымят.

X.

Долго ли, коротко - оказались лембои в Иерусалиме. Шли по городу, озирались, дивились на желтый известняк, на оливы, на кипарисы, на розмарин. У Гефсиманского сада на газоне бабка в платке щавель собирала, хотела его продать у Дамасских ворот. Незримые пробрались лембои за стены старого города и бросили там рубиновую скляницу об желтый известняк. От осколков поднялось вверх облачко рубиновой пыли.

XI.

Пыль летела по улице Яффо к железнодорожному вокзалу и тахане мерказит, стелилась по улице Пророков и текла в Меа-Шеарим, текла невидимая рубиновая пыль, она сплеталась в виноградные усики, усики цеплялись, ползли, завивались лозой и на лозе набухали рубиновые виноградные гроздья, глянцевые ягоды зрели и лопались, разбрасывая облачка пыли, и пыль летела, и текли медными ручейками васкицы среди мха и брусники, мышь точила зерно, госпожа Савская царица расчесывала густую свою рыжую косу костяной гребеночкой, жужжали пчелы на пасеке Фаридова и прилежно несли мед в ульи, в вышине ослепительно сиял белый мрамор Иерусалима, неприступные стены, покрытые золотыми и лазоревыми мозаиками и искусной резьбой, ажурные невесомые башни и высокий акведук с самой сладкой в мире водой, и вода текла по акведуку, гнала перед собой сухие иголки, и летел в эмалевом финском небе белый самолетик из Бен-Гуриона, рассыпая вниз с легких крыльев рубиновую пыль над спящей в голубом сиянье планетой так, как колхозный кукурузник рассыпает с двойных своих крыл порошок на гороховое поле, раскинувшееся до самого горизонта, там, где небо отделено от земли зубчатой кромкой леса.