Книжный шкаф

Лето 2022 года я помню урывками: то ли сон, то ли явь. Помню, жарко было.
После проклятого мая жила как под колпаком: до меня почти не доходили звуки и образы внешнего мира.

И так шумно было внутри… мне кажется, в аду так: крики, стоны и невозможность прорваться на воздух. Полнейшее одиночество в толпе.

Дальше будет не специально про события моей жизни того года (события? какое странное неподходящее слово, когда хочешь сделать отсылку к потере близких людей), но упоминаю о своем тогдашнем состоянии лишь постольку, поскольку это имеет значение для описания восприятия книги, о которой хочу рассказать.

Приехала Маша. Я сейчас смутно помню: было ли это к 40-ка дням Влада или она ещё раз приезжала позднее. Не помню. 40 дней у Влада — это за пару дней до 40 дней мамы. Кома, я была почти в коме. Под колпаком. В аду. Поэтому я точно не помню. Лето 2022 года.

Помню, что мы с ней поехали к её тёте: туда свезли все книги и документы Влада. Маша хотела что-то разобрать, что-то забрать в Сочи. Предложила посмотреть книги, захочу ли я взять что-то прочитать.
Захочу ли.
Все наши годы Влад возил мне из своей библиотеки книжки, я читала, возвращала. И вот опять предлагается взять у него что-нибудь. Но уже без точечных рекомендаций. Сама поди разберись, что читать тебе теперь.

Я трогала глазами корешки книг, что стояли от потолка до пола на полках шкафа. За многие глаз цеплялся: читала, читала, читала… и вспышками возникали картинки, как у меня в руках оказывалась та или иная книга.
Вот я пришла в офис, а на краю стола лежит она, оставленная забежавшим в кабинет на минуту Владом, пока я была в суде.

А эту он мне протянул, достав с заднего сидения машины, когда я уже собиралась выходить: он часто подвозил меня до дома, если мы зарабатывались допоздна.

А эту он достал из рюкзака и вручил мне, как рекомендацию: вот только что сам прочитал.

(А сколько у меня дома их, подаренных им мне на всякие праздники и просто так).

Я рассматривала книги, к некоторым осторожно прикасалась, вспоминая. У меня в голове, по мотивам историй об узнаваниях сюжетов за этими обложками, созревала какая-то своя книга, которая будет ли написана? Не знаю.

Я уткнулась глазами в толстую темно-зеленую, цвета морской волны обложку книги с курсом лекций Мераба Мамардашвили «Необходимость себя».

Что-то прям заныло в груди, рука потянулась взять её. Тяжелая, прохладная… я зачитывалась, не понимала, понимала, отлистывала обратно… Я вдохнула запах этих пожелтевших страниц.

На некоторых остались пометки карандашом. На полях.
Знакомый почерк: удивительно все же Влад умел сокращать. Вроде совсем пару букв, а всё понятно.
Я бы сейчас все эти пометки перечитала бы с той же жадностью, что и эту книгу. Книгу поставила обратно: если возьму прочитать, то обратно не верну.
Слишком она многое мне дала в свое время. В печати этого издания больше нет. Да и если была бы, что мне от этого? Ведь именно эта книга мне показывала меня. И заметки Влада на полях, которые я расшифровать могла с одного взгляда на них.
Просто потому, что я сама бы их могла написать. Наверное, поэтому.

Я подошла к Маше, которая разбирала документы и какие-то тетради, блокноты из большой картонной коробки. На дне обнаружилось штук 7 блокнотов Молескин: любимые блокноты Влада.
На клетчатых страницах кремового цвета, спрятанных под черно-матовыми плотными обложками, размашистый, но при этом компактный почерк Влада фиксировал планы:
— рабочие проекты с подробной режиссурой действий: роли, сюжеты, действия, легенда и бюджет (Влад, если я справлюсь со своей неразберихой внутри, если сумею построить сама себя, если перестану, наконец, заниматься п*здостраданиями: я обещаю, что твоя методика думать и работать ещё проявит себя миру),
— финансы,
— творчество,
— спорт,
— путешествия,
— семья,
— мышление,
— психология,
— тайм-менеджмент,
— книжки и тд.
Так много всего его интересовало, так сильно, быстро и много он хотел и умел жить.

Я подзависла над схемами и почти засмеялась. Схема с бокалами, нарисованная его рукой в этом дневнике при мне, когда мы вместе смотрели лекцию Людвига Быстроновского.

Подумав, я спросила у Маши, можно ли забрать этот блокнот себе. Не думая, Маша сказала, что можно.
Влад, у тебя бы были вопросы к Молескину, наверное, если бы ты узнал, что кремовые страницы с годами превращаются в желтые. Не знаю почему, ведь я так часто его листаю.

Взяв блокнот, оставив Машу наедине со старыми фотографиями их юности, до которых она добралась в очередной коробке, я ушла опять к книжному шкафу.
В руки попалась книга фотографа Петра Ловыгина. Он собрал в ней прекрасные работы стрит-фотографов, представленные на выставках уличной фотографии.
В шорт-лист попали работы Влада. Я открыла страницу с его фотографиями и тут же захлопнула книгу: хватит на сегодня терзаний (Влад, «когда я вырасту» и стану известной писательницей, то твои яркие и щемяще родные фото-работы будут отпечатаны в моем, конечно же, успешном романе).

Я почувствовала, что устала: не хочу больше терзать себя. Не хочу больше заглядывать в эти полки. Хочу оставить измученную Машу со своим горем здесь, а своё — унести отсюда.
Я ощущала себя расколотой пополам: мама и Влад ушли почти в один день. Как удар топором вдоль всего тела. Как… помните, у Цветаевой:

«Точно нору во мне прорылиДо основ, где смоль.Я любовь узнаю по жиле,Всего тела вдоль».

Только там про любовь у неё. А я то же самое, но про горе сказать могла бы.

И когда я долго думала про маму, оплакивала и занималась похоронами или поминами, то забывала о своей второй половине: помнить о них одновременно было физически невозможно.
И к тому же появлялось чувство вины. Будто. Что же я тут забыла, что у меня ещё и Влада не стало? Или наоборот: что я тут сижу, Влада оплакиваю. У меня же мама умерла.
Будто кто-то где-то знает, как и в каком порядке нужно горевать.

Но сидя среди книг Влада, я будто бы на секунду захотела прекратить эту боль: ну сколько можно? Где кнопка «хватит боли»?
(Я тогда не знала, что кнопка эта активируется лишь года через 2).

Как-то же люди живут, когда мир рушится, все вокруг умирают, а они же как-то находят способы быть живыми. И не под куполом, а прям по-настоящему живыми. Бывает ли так? У кого спросить? Я встала и со мной поднялся мой стеклянный мир, собралась уйти.

Бросила напоследок взгляд на книжный шкаф и с удивлением обнаружила толстую, просто огромную книгу в яркой обложке. Раньше её у Влада я не видела. Об авторе — Салман Рушди — вообще ничего не знаю (забегая вперед, добавлю, что словосочетания «не знаю к своему стыду» не будет: автор не мой совсем, его литература и мир мне чужды; но впрочем, автор известный, титулованный).

Прежде, чем увидеть название книги и авторство, которые крупными золотыми буквами на темно-красном фоне сияли на обложке, я почему-то увидела надпись внизу: мелкую из двух строчек:
«Каково Вам узнать, что Аятолла Хомейни только что приговорил Вас к смерти?».

Книга называлась «Джозеф Антон». Я взяла её в руку: такая тяжелая, что навесу держать было неудобно. Без малого тысяча страниц.

Полистав книгу, поняла, что текст очень плотный, в основном сплошной, без абзацев, разделен на редкие главы.
По содержанию рандомно выбранных строк стало понятно, что история насыщена сложночитаемыми названиями заморских мест, непривычными для нашего глаза и слуха длинными мусульманскими именами, связана с темами далеко не близких нам войн и отношений.

Но эта надпись: каково вам было знать о приговоре?

Я подумала, я сразу же подумала, что жить, зная об этом, знать об этом и жить — это жить под колпаком, это жить в тревоге, страхе, отчаянии и одиночестве.
А написать об этом книгу: значит победить это всё. Но как?

Я взяла читать эту книгу.
И через пару месяцев начала читать. И в тот же день, когда я прочла первые 20 страниц, с автором этой книги случилось то, что потрясло меня и заставило её отложить.
Я в итоге взялась за неё лишь осенью прошлого года. А когда прочла, опять кое-что произошло, что в очередной раз изумило меня.

Всё, конечно, гуглится, если хочется.
Я же допишу свои впечатления о книге (со спойлерами), а также сопутствующими ее чтению мной событиями, чуть позднее.