Разборки
Голос за моей спиной был высоким и даже визгливым, с наглой ноткой внутри. Такой ноткой, которую ни с чем не перепутаешь, если знаешь, что такое подростковые разборки за школой.
— Тормози давай, — продолжил голос, хоть я уже и так остановилась, не поворачиваясь лицом к нему.
Внутри грудной клетки сердце, только что такое большое и распахнутое, сжалось и забилось мелкой дрожью. Я слышала приближающиеся шаги, расшаркивающие майскую пыль под подошвой грубой обуви, я слышала короткие смешки, которыми, будто мячиками, перекидывались друг с другом идущие ко мне.
Понимая всю театральную затянутость своей остановки спиной, я никак не могла заставить себя повернуться. Хотелось ощущения уверенной наполненности внутри, а не вот этого дрожащего комочка. Не найдя вокруг ни одной опоры, два-три раза глубоко вдохнув и резко выдохнув, до боли зажмурившись и, наконец, широко раскрыв глаза, я повернулась.
Передо мной стояли Зухра, Лёлька и Любка.
Они не трогали всяких отличниц, маминых-папиных дочек, тихушниц и всех, кто, по их мнению, своим видом «не нарывался» и не умалял их авторитет в глазах важной им общественности.
Ну, как не трогали: могли что-то язвительное сказать в след, но такое... такое, которое можно было и не расслышать при желании. Или при нежелании.
А трогали они тех, кто был лидером в каких-то компаниях, или был в чем-то похож на них, но не с ними, кто не признавал их авторитет, кто их не боялся. Последнее было самым важным.
Я их боялась, как боится любой вменяемый человек заведомо бешеной собаки, но проходила мимо с маской безразличия на лице. Я понимала, что они считывают кто я, как отношусь к ним, претендую ли на что-то.
Я училась на отлично, состояла в нескольких довольно крепких многолетних компаний друзей-интеллектуалов-музыкантов-стихоплетов-отличников и тому подобное, была старостой всего подряд, выступала на конференциях, пела на школьной сцене, курила у школьного туалета, ходила на дискотеки, носила короткие юбки на полуголом поясе и пергидроль на голове.
Они ввязывались в драки с какими-то компаниями из соседних сёл, зачастую обижали кого-то из девчонок нашей школы, их родителей часто вызывали на педсоветы и в районо.
Зухра: рослая, крепкая, настоящая пацанка перманентно в спортивном костюме, в кроссовках, коротко стриженная. Самая молчаливая и непредсказуемая из этой компании.
Лёлька: мелкая, низкого роста, с худым костлявым лицом и редкими прямыми белыми волосами, висевшими с головы до плеч, не скрывая ушей. Говорила визгливо и быстро.
Любка: коренастая, мясистые руки с короткими пальцами почти без ногтей, проволока вьющихся волос, испорченных хной, чистая гладкая кожа, узкие глаза и губы, низкий голос.
На одном из школьных вечеров в актовом зале, сгруппировавшись со своей компанией девчонок, после какого-то сценического выступления, я увидела, как они сидели, развалившись на задних рядах кресел перед сценой, и с наглыми лицами заговорчески понижая голос, склонялись друг другу головами, о чем-то перебрасывались парой фраз, бросая взгляды в мою сторону, и резким движением откидывались назад, громогласным ржачем создавая зону отчуждения вокруг себя.
К ним нехотя подходили учителя, что-то говорили, неодобрительно покачивая головой и, ловя в спину презрительные их взгляды, беспомощно уходили.
— Эй! — впервые мне крикнула последовавшая за мной пацанка Зухра, когда я вышла из зала с двумя подружками на улицу. То, что она шла именно за мной, я не сомневалась. Мои девчонки были тихими и неброскими, даже не смотрящими никогда в сторону этой компании, и искренне не хотели связываться и отвечать на провокации.
Я посмотрела в глаза Зухре, но не остановилась и вышла за своими на порог школы, стараясь не ускорить шаг. Зухра громко, зло и удовлетворительно рассмеялась и расхлябанной походкой вернулась в зал. Она поняла, что я знала, что это она ко мне так обратилась и спустила ей это с рук. Эту информацию она понесла своей шобле.
Я закурила, не вслушиваясь в тихий, слегка притворный от испуга, разговор девчонок, возненавидев себя за дрожащую в пальцах сигарету. Впервые я почувствовала эту ненависть и этот новый страх, с которым я еще не знала как жить, но понимала цену его победы надо мной, и всей душой не хотела ее. Мои девчонки, стоящие рядом, в тот момент мне показались существами с другой планеты, планеты, на которой не бывает таких проблем, которые, очевидно, зрели у меня.
С этого вечера каждый мой поход в школу сопровождался внутренним нескончаемым шепотом, который слышала в себе только я.
Ни разговоры с девчонками на продленке, ни общение с воспитателями в интернате, ни школьные уроки, ни долгожданные выходные дома не ослабляли эту струну, натянувшуюся у меня внутри тем вечером.
Часто, проходя мимо в школьном коридоре, они произносили какие-то фразы, косвенно свидетельствующие, что речь идет обо мне, они придумали мне прозвище и постепенно о нем узнала вся школа. Мне казалось, что даже школьные стены молчаливо смотрят на меня с упреком. С упреком. За то, что я никак не проявляю себя, давая натянуться этой струне внутри еще сильнее.
Как ни пыталась, я не могла понять, что делать. Голова даже не хотела думать на эту тему, я была переполнена эмоциями, интуицией и какими-то инстинктами на выживание, балансирующими между желанием бежать от них и бежать на них.
Каким-то образом тогда своей головой девятиклассницы я фактически приняла решение не делать ничего, пока натяжение струны не станет невыносимым. Я решила, что самое большое, на что я готова в текущий момент — это отдать часть себя и своей энергии постоянному наблюдению и аккуратности. Я научилась жить с этим обстоятельством — возможностью случайной встречи с этими вторгнувшимися в мою жизнь девочками, несущими с собой агрессию и чуждую мне энергетику. Мне нужно было принять это как неизбежную часть жизни, чтобы иметь возможность не отдавать себя этому обстоятельству полностью.
Я старалась изо всех сил не дать им почувствовать своей животной чуйкой ни мою струну, ни мои метания. Мне хотелось, без анализа этого, а как-то интуитивно, чтобы они видели, что я понимаю, что происходит, не провоцирую их, но и не прячусь, находясь на расстоянии вытянутой руки.
На расстоянии вытянутой руки. Это условие было самым жестким для меня, потому что физически хотелось сидеть с книжкой в дальнем классе за дальней партой на всех переменах. Это казалось таким простым и безопасным.
Первый мой конфликт в интернатской жизни случился сразу же, как я пришла в интернат в пятом классе.
Дежурная по большой комнате, в которой жили 20 человек, восьмиклассница позвала меня и сказала, что те, кто только что пришел, моют полы за старших дежурных. Я жила в маленькой комнате для пятиклашек и мыть большую комнату точно не должна была и, тем более, не в свое дежурство.
Восьмиклассница мне казалась слабой. Я, конечно, тогда не понимала, что я это понимаю, а просто сказала «нет». Она переспросила, что я там «вякнула» и я снова вякнула «нет».
Тогда восьмиклассница кинула в меня мокрую тряпку. Я взяла половое ведро и вылила заготовленную для мытья полов воду на кровать восьмиклассницы. Пока она была шокирована, я кинула в нее пустое железное ведро, попав днищем ей в голову и рассекла бровь, из которой тут же полилась кровь. Она расплакалась и пошла жаловаться воспитательнице.
Тогда я поняла, что иногда надо совершать действие, за которое должно быть либо очень серьезное наказание, либо неготовность противника продолжать.
Второй раз я подралась с пацаном. Я не помню уже, что стало причиной нашего конфликта. Нам было лет по тринадцать. Дракой это назвать было нельзя — он мутузил и валял меня в снегу, дав ощутить, что есть полная беспомощность. Он не заигрывал, а по-настоящему топил меня в сугробах.
Силы были не равны совершенно, мне казалось, что я перьевая подушка в зубах спятившего с катушек пса, мотавшего головой в разные стороны и разрывающего наволочку по шву когтями. Когда я уже не могла дышать от залепившего все лицо снега и уже почти обессиленная не сопротивлялась его трясущим мое тело движениям, случайно ударила его носком одеревеневшего на морозе сапога в область коленной чашечки. До сих пор помню, как резко он отдернул руки и, схватившись за согнутую ногу, начал кататься на снегу влево и вправо, воя во весь свой противный голос.
Я была измучена и довольно ослаблена уже, еле выбралась из снега. Он обзывал меня и несколько раз пытался встать, но тут же снова хватался за колено и продолжал выть.
На вой сбежались интернатские и окружили нас, а я стала лепить большой снежок. Потом положила его на землю и начала катать, увеличивая снежный ком, утрамбовывая его жесткость. Откуда-то взялись сила и злость. Наконец, создав твердый и объемный камень, я, еле подняв его чуть выше своего пояса, со всей дури сжимая по бокам, чувствуя, что он крепкий и не развалится, влепила его в лицо воющему своему обидчику. Увидев сбоку от себя ветку, тут же воткнула ее в гудящий и дергающийся снежный шар. Я до сих пор не решила для себя было ли излишним мероприятие с впечатыванием орущего от боли врага своего в снег, но запомнила, что удар в колено — это очень больно.
Собственно, не считая мелких, но неизбежных интернатских конфликтов, как с другими живущими, так и с воспитателями, на момент возникновения проблем с Зухрой, Лёлькой и Любкой собственный мой опыт разборок с применением физической силы ограничивался вышеизложенным.
Но я неоднократно присутствовала на чужих разборках, как пацанских, так и девчачьих. Некрасивыми были последние. Некрасивыми там были девчонки, втянутые волей или неволей в это мероприятие, некрасивыми были слова, сопровождающие действие, некрасивыми — угловатыми, резкими и смешными были сами действия. Но иногда девчачьи разборки доходили до такой степени жестокости и отвратительности, что еще долго-долго снились многим наблюдавшим их интернатским.
И я не знала чего я больше боюсь — некрасивости или жестокости в надвигающейся разборке с упавшей на мою голову троицей. Я не задавалась вопросом о причинах нашего конфликта, в таких ситуациях не бывает такого вопроса. Если бы я подошла бы к ним и спросила чего им от меня нужно, то они заржали бы мне в лицо своим наглым смехом и навсегда отстали бы, оставив меня для всех, и для меня самой и для школьных стен, с упреком смотрящих, одиноко стоящую со своим нелепым вопросом во рту. И не было бы никаких разборок, угловатых движений, жестокости, а только позорно провисшая струна в груди и, наверное, только мне снящийся один и тот же сон всю жизнь.
Я возвращалась на урок, с которого вышла покурить за углом школы, и встретила Лёльку и Любку на лестнице между этажами. Лёлька провизжала своим собачим голосом мое прозвище и остановилась на верхних ступеньках. Коренастая Любка встала за ее спиной, словно телохранитель, заложив руки в карманы.
Они смотрели на меня сверху вниз, а я, соответственно, смотрела на них снизу. Моя заминка была недолгой, и я продолжила идти вверх, глядя на них.
— Ой, бля, типа не замечаешь что ли?
— Замечаю. Сгинь. — Я поравнялась с ними и, так как ростом они ниже, то уже смотрела немного сверху.
Лёлька опять противно заржала, тряся жидкими волосами:
— Ну чо, короче, сегодня в четыре часа за школой, не придешь — зассала!
Я ответила, что злит она меня сейчас, значит и разбираться мы будем сейчас и здесь, а не когда-то там за школой, и сильно толкнула Лёльку в грудь так, что от пошатнувшейся назад Лёльки, оступилась и Любка.
Любка вынула руки из кармана и, кажется, я ее впервые увидела с широко распахнутыми глазами, которые обычно почти полностью прикрыты веками. Лёлька раскрыла рот на несколько долгих секунд и видно было, что от неожиданности она соображает реакцию.
— Ну ты, короче, первая начала, мы тебя найдем, короче — сказала Лёлька и начала сбегать по ступенькам вниз, увлекая за собой Любку с распахнутыми глазами.
Я схватила визгливую Лёльку за капюшон толстовки, потянула на себя и она упала на ступени, повернулась ко мне и зашипела под раздавшийся звонок на перемену:
Голос за моей спиной был высоким и даже визгливым, с наглой ноткой внутри. Такой ноткой, которую ни с чем не перепутаешь, если знаешь, что такое подростковые разборки за школой.
— Тормози давай, — продолжил голос.
Передо мной стояли Зухра, Лёлька и Любка.
В тот вечер они разбили мне бровь и рассекли губу. Не понятно как и совсем не понятно чем мне порезали мизинец с внутренней стороны — на долгое время поврежденная связка не давала пальцу сгибаться.
Оставалось много больших синяков, особенно на ногах. Из существенных потерь — подаренная дядей золотая цепочка с кулоном, которую я носила с раннего детства, любила ее.
Конечно, основным моим соперником в этом противостоянии была Зухра. Лёлька была слишком мелкокостной по сравнению со мной, Любка — слишком инертной. Зухра сильная и довольно опытная, но, как мне показалось, самая незлобная. Когда мы встретились, Лёлька была неадекватно накрученной и создавала ощущение беспомощной моськи, Любка — лишь статистом.
Зухра начала, как полагается, с «разговоров» и наездов. Тем более, у них теперь был официальный повод — это ведь я толкнула Лёльку на лестнице. Я сказала, что мне все равно, что они считают поводом, и что они меня уже давно раздражают и само их присутствие для меня один большой повод.
Эти слова, эта уверенность, с которой я вдруг смогла это произнести, были, конечно, выше моих возможностей. Но…
Я думала, что струна будет рваться с резким звуком, таким, про который говорят «полоснуть». Я думала, что из долгоиграющей ситуации должен быть нетривиальный выход, такой, который нужно выдумывать, как концовку детектива.
Но нет. Та майская ситуация была вполне логичной и, что радует меня — настолько логичной, что не было в ней ни жестокости, ни пугающей меня нелепой угловатости.
Моё подбитое лицо довольно быстро зажило, Зухра какое-то время хромала, потирала коленную чашечку, сидя на подоконниках на переменах. Пару раз мы с Любкой, случайно встретившись за углом школы, молча докуривали сигареты, почти не торопясь отойти друг от друга подальше. Визгливая Лёлька забыла придуманное мне прозвище и стала совсем незаметной.
Школьные стены больше не смотрели с упреком. И не звенела больше назойливо струна.