Лариса Николаевна
Тоненькая она порхала по коридору школы, цокая невысокими каблучками по кафельному полу. Нерешительно, словно покачиваясь в воздухе, как небрежно запущенный бумажный самолетик — от стены к стене, приближаясь к двери своего кабинета русского языка и литературы. Светлая голова, будто на шарнирах, покачивалась в такт шагам. За ней струились платье и надломленная тень по стенам.
Она остановилась у двери, приложила полусогнутый указательный палец к подрагивающим губам, а средним пальцем поправила очки на переносице. Другую руку положила на дверную ручку и простояла так с полминуты, опустив голову.
Затем отворила дверь и впустила в затихший полутемный коридор шум из голосов подрастающей детворы, их присвистываний и гиканий, топота между парт бегающих ног, а также цилиндрический луч света, просочившийся из ярких классных окон в коридорный полумрак. Дверь за ней закрылась, прервав поток света и шума.
Лариса Николаевна вошла в класс. Её легкие, как густая паутинка, светлые волнистые волосы беспорядочно обрамляли бледное худое лицо с огромными серыми глазами за толстыми линзами очков, с припухшими, всегда приоткрытыми губами.
Ученики замерли в движениях и звуках, распознавая состояние учителя.
— Здравствуйте, ребята! — произнесла она тонким, высоким срывающимся на шепот голосом — Пожалуйста, присаживайтесь!
— Присаживайтесь те, кто стоял — загоготал толстый Марков, глядя на первые парты.
— Да, Игорь, те кто встал, приветствуя учителя, пусть присаживаются — тихо, но твердо ответила Лариса Николаевна и сразу продолжила — Тема нашего сегодняшнего урока: «Проблема отцов и детей в русской литературе»…
— Проблема пьянства в русской литературе — не унимался Марков и Лариса Николаевна удалила его из класса.
Лариса Николаевна часто приходила на урок или с похмелья, принося с собой душный запах вчерашнего дня, или в легком еще не выветривавшемся утреннем подпитии.
В первом случае она чаще всего была неаккуратна и грустна, и хоть, как всегда, старалась вести урок, часто запиналась на полуслове, тяжело вспоминала ушедшую мысль, выгоняла из класса не слушающих её учеников, а под конец занятия нередко вообще замолкала и отстраненно начинала заполнять классный журнал. В классе было мучительно шумно.
Во втором случае она такая же тихая и с виду нерешительная, но будто внезапно одухотворенная чем-то или приятно взволнованная появлялась в классе на своих изящных ногах, в аккуратных маленьких туфельках, в невесомом платье, неизменно перетянутом в узкой талии — воздушная и трогательная. Она радостно здоровалась и, отстраняясь от нас, уходила в тему урока, потом вырывалась из нее, что-то рассказывая по теме, пересказывая произведения, автобиографии писателей и поэтов, читала стихи и даже пела романсы своим хрупким, хрустальным голосом. Не обращая внимания на летающие по классу ручки, тетради и портфели, на визг девчонок и бас ломанных голосов мальчишек — она выглядела потусторонней, неземной.
Говорили, что Лариса Николаевна родилась и выросла в Питере, закончила там институт, вышла замуж и уехала с мужем-военным по гарнизонам. Говорят, что она в молодости была красавицей, и муж сильно ревновал ее ко всем сослуживцам, периодически заводя с ними конфликты, доходившие до драк. После одной из драк его разжаловали и отправили в глухое ЗАТО под провинциальным городом — там не было особых кандидатов для ревности, там совсем нечем было заняться ни ему, ни жене его. Спустя какое-то время он начал беспробудно пить и бить Ларису Николаевну. После его выхода на пенсию они переехали в наше — гражданское — село. Лариса Николаевна устроилась работать в нашу школу, а муж продолжил пить, увлекая за собой жену в пьяные угары, и периодически, на глазах у их сына, поколачивая ее, теперь уже не просто так, а за загубленную его военную карьеру. Так говорили.
После окончания урока Лариса Николаевна попросила меня задержаться. Я, робея, впервые осталась с ней наедине.
Робость вызывали ее алкоголизм, сплетни про личную жизнь, наблюдаемые оскорбления учеников на уроках, но и при этом ее невыдуманное достоинство и равнодушие, с которыми она несла себя и весь этот шлейф жизненных невзгод за собой.
Кажется, я тогда не знала, что можно любить чужого человека не родственной и не романтической любовью. Не знала и не понимала, что восхищаясь этой женщиной, по-детски сравнивая ее с ангелом, застрявшим в земных школьных стенах, жалея ее и желая защитить от насмешек учеников и неинтеллигентных учителей, ожидая ее уроков, усмиряя при ней подростковую агрессивность и вульгарность свою, я любила ее и восхищалась ею.
Лариса Николаевна предложила мне выступить на районном литературном конкурсе и прочесть уже утвержденное для нашей школы стихотворение.
— Да, произведение, понимаешь, уже есть в программе, мы, к сожалению не можем выбрать другое — она сидела напротив меня и, сказав это, посмотрела задумчиво на свои длинные тонкие пальцы с аккуратными ногтями — не можем, к сожалению, да. Надо прочитать балладу. «Балладу о прокуренном вагоне». Тебе знакома она?
Я отрицательно замотала головой.
Лариса Николаевна прекрасно читала стихи. Ни разу я не слышала в ее прочтениях ненужной патетики, которая так часто оставляет чувство неловкости за чтеца, но, при этом ощущение отрыва от собственного тела возникало всегда.
— Я прочту это балладу, послушай, пожалуйста. Может быть, она тебе понравится.
Она закусила нижнюю губу, посидела с полминуты, листая сборник со стихами, затем встала и, оправив длинную воздушную юбку, выставив каблук одной туфельки к носку другой, как-будто неустойчивая, слегка покачивающаяся, прочитала мне балладу, держа книжку на вытянутой руке перед глазами.
Лариса Николаевна читала «Балладу о прокуренном вагоне» так, будто это не поэтическое произведение, а прозаический страшный речитатив.
Я слушала ее с сердцем, отбивающим в такт прокуренному вагону. Мне казалось, что прекраснее, певучее и страшнее истории не слышала я никогда. Я согласилась выступать с этим произведением и, забрав сборник с закладкой на нужной странице, побежала учить балладу. Я воображала, как буду с придыханием, а где-то — скороговоркой, а где-то — запинаясь, читать его, стоя у себя в комнате перед зеркалом, выставив одну ногу позади другой, слегка пошатываясь.
Но открыв сборник на нужной странице дома и растерялась:
— Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями,-
Как больно, милая, как странно
Баллада в буквах была нестройным, пафосным и вызывающим отвращение в своей сентиментальности произведением. Я не понимала настойчивых повторений и, как мне казалось, примитивных метафор, и возненавидела этот стих.
Придя на репетицию к Ларисе Николаевне, я сообщила ей, что не могу читать балладу на конкурсе, что это пошлое и липкое произведение.
Лариса Николаевна привычным жестом приложила указательный палец к губам, а средним подтянула вверх дужку очков.
— По-твоему оно липкое, да — скорее утвердительно, чем вопросительно сказала Лариса Николаевна.
— И пошлое! — с горячностью напомнила я.
— И пошлое, — согласилась она — но понимаешь, мы уже не можем отменить заявку, она утверждена, ты указана в качестве исполнителя, нехорошо отказываться. Прочитай мне, пожалуйста, балладу.
Я прочитала в том самом отвратительном воинственном тоне, в котором бунтующие подростки отвечают на вопросы родителей. Мне стало стыдно перед Ларисой Николаевной за это, но она никак не отреагировала на мое поведение, а одобрительно кивнув после того, как я закончила, предложила отрабатывать интонацию моего чтения. Я, обрадовавшись, что она не осудила меня за мой протест, уже и не думала сопротивляться репетиции.
— Послушай себя, как ты читаешь строчку: «трясясь в прокуренном вагоне…», делая акцент на слове «трясясь», а ведь и это слово и вся строчка эта очень проходные. Они хоть и придают физические ощущения происходящему, но подводят к внутреннему состоянию героя: «он стал бездомным и смиренным» и «он полуплакал, полуспал». «Полу», понимаешь? Он раздвоенный под пилой, ему больно и странно, понимаешь?
Смотрела она на меня серьезными серыми глазами.
— Это про любовь, Ирина, а про любовь это так, да — со стороны многое кажется и пошлым… — она запнулась, — и пафосным, и липким. А ведь в любви все так сложно, что иногда только вот так и можно рассказать о ней — «полуплакал», «полуспал» — она быстро моргнула, словно очнувшись от морока, потрогала волосы руками и начала прощаться со мной, давая цу на домашнюю подготовку чтения произведения.
Я выступила и заняла второе место в конкурсе чтецов: я читала со сцены, отказавшись в последний момент от микрофона, поэтому в зале, переполненном десятками учеников и учителей из районных школ, стояла тишина, придавшая, как мне казалось, звучанию моего голоса особый трагизм, а аплодисментам — преувеличенную восторженность.
Лариса Николаевна умерла через полгода. От чего — не знаю. Говорили «от пьянки» и мужниных побоев. Я не верила. В последнее — особенно не верила.