Поволжье хмурым мартом. Ч. 3. Хлыновск-Хвалынск.

Именно Хвалынск был эпицентром нашего путешествия, туда я стремилась, и уже давно, хотела попасть в сферическое четырехцветное пространство петров-водкинской живописи. Вот такое.

И попала, удивительное дело, туда же, в тот самый Хвалынск-Хлыновск, но не желто-сине-красный, а бело-серо-коричневый. Зимний, безмолвный, пустой.

Прямо перед нашим приездом, в самом конце марта навалило столько снега, что старожилы и не помнят, когда в последний раз…. Никуда не пройти, все дорожки вдоль меловых гор, на Каланчу, в парки завалены, да и по городу передвигаться трудно – только по проезжей части. Город устал от зимы, выдохся, скучно ему, даже музейные тетеньки в разговоры не вступают, даже дворники лопатами не шаркают. Той жизни, бурной, крестьянской, в которую вовлечены все – и природа, и деревья, и, конечно, Волга, вроде, и нет. Но, вроде, и есть, она странным образом проступает, таится, как на картине о летнем полдне, набирается сил.

«Об этих днях говорил один мужик другому
— Обошел весь двор… Посидел на лавочке… Вдоль порядка прошелся, забор прощупал… и — просто деть себя не знаю куда… тучи, ветер… Скуш-но, хоть в петлю залезай… Пойду спать — думаю… Вхожу это я в избу — к себе, значит, — на столе лампа горит, а под этой лампой шибздик мой Васька сидит, уперся в книжку и рубит на всю избу, как по-печатному:
Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца!
— Мать это его в школу прошлым годом свела. Вот, думаю, занятие делает парнишка и слушать есть что — и так во мне отлегла сразу сердечность всякая…» /К.С. Петров-Водкин «Хлыновск»/.
Понятно, но вместе с тем и забавно, что в хвалынских пейзажах я искала стиль Петрова-Водкина, не исключаю, что какой-нибудь Саврасов вписался бы куда как лучше, но не вдохновлялся, не вспоминал, не был счастлив здесь Саврасов, а Петров-Водкин был!

Его корявый, лишенный изящества литературный слог, объемные, «изнародные» метафоры, без всякого глянца, без легкости, ласкающей слух, звучали в моей голове. «К ноябрю погода как бы треснула. Выпал снег. Заморозило. Волгою пошло сало». И в прозе, и в живописи Петрова-Водкина есть ощущение чуда, это чудо рождения нового, первозданной жизни слова, нового мира в красках. С таким трудом, даже мукой рождается это новое, тяжело ему, да и красивым получается не всегда, хоть и очень хочется – красоты. Религиозная эмоция, я думаю.

Пытаюсь смотреть на город глазами Водкина – трудновато, он-то на лето приезжал после учебы в Петербурге, в Москве, в Париже, в Мюнхене. А Волга здесь – как море, как поле, такую Петров-Водкин, наверное, не стал бы писать, и говорить о ней не стал бы: ритмов мало, цвета вообще нет, расстилается пространство – не закручивается.

Сосновый остров, с которого есть-пошел город в середине 16 века затопило после строительства Саратовской ГЭС, а при Водкине остров посредине водоема был. Где-то здесь Кузяра и тонул, тут и погиб паромщик, перевозящий людей в бурю.
Идем к гимназии, мимо дома, где жила покровительница Кузьмы Ю.И. Казарина.

Талантливого хлыновского мальчишку местные купцы отправили в столицу, в училище барона Штиглица, и высылали ему во все годы учения денежное вспоможение. Потом юноша отправился в Москву, в Лондон, в Париж и др. Однажды на велосипеде добрался до Мюнхена. В Хвалынске образ Петрова-Водкина мы видим повсюду: и в названиях музеев, и в городской скульптуре, и плакатах-баннерах, и конями, и улицами, и памятками.

И, вместе с тем, этой поздней весной его там нет. И, вместе с тем, этой поздней снежной весной, на пустых грязных улицах, он есть. И вот в такой сложной диалектике сознания мы с Женей передвигались по городу, из конца в конец, наматывая километры.

Минут 40, не меньше, идти от вышки до дома-музея Петрова-Водкина, и он закрыт – понедельник. Особенно-то мы и не рассчитывали, но все равно обидно. Детство художника-писателя (не знаю, кто лучше) прошло не здесь, а в доме дедушки и бабушки – он стоял у берега Волги, но и этот, купленный родителям на деньги за мозаичное панно на институте Вредена, он очень любил и приезжать старался каждое лето, и жена его — парижанка с дочерью здесь жили после эвакуации из блокадного Ленинграда (ни самого Кузьмы Сергеевича, ни родителей его тогда в живых уже не было). Пейзаж от окон домика никуда не заворачивается, краски в глаза не бросаются, выходит улочка прямиком к белой Волге.

О музее – прекрасный пост https://olster28.livejournal.com/180964.html Слева - Ташевы горы, на них об эти поры нечего и думать забраться, чуть впереди – гора-Каланча, далее – нац. парк с зоопарком и верблюдами.

Ещё выше – горнолыжный курорт и где-то там – открытый бассейн с минеральной, по-моему, водой. Туда мы не поехали, и не потому что из принципа, а просто денег было жалко, да и времени. Почти два дня – не так уж и много, если хочется ходить и ходить. Не могу сказать, что городская застройка поражает воображение, она не очень-то выразительна, наличники в общем-то однотипные, но чем-то этот городок отличается от всех, мною виденных? Чем? Я не вижу здесь советской власти, не чувствую, не воспринимаю, я думаю, примерно так и выглядел бы городок при любом развитии событий.

Есть, конечно, богатые дома, так они и у Петрова-Водкина описаны. В таком, например, и мы жили – вечером мы прибыли на автобусе – и обомлели: оказалось, что я на два дня сняла двухэтажный комфортабельный дом! Тут мы ели копченого жереха из Сызрани, вяленую сарогу, восхитительные местные красные яблоки – их принесла нам замечательная хозяйка – и пили апулейское красное вино из магаза «Красное и белое». Чтоб я так жил!
И все равно все это – весь город для меня – он – Петров-Водкин, и его мир.
Старой церкви нет, примерно на её месте, как я поняла, староверы в 1914 году построили новую, Покровскую, но где-то здесь случился знаменитый холерный бунт, его описание ещё 10 лет назад запало мне в память накрепко.

« Александр Матвеевич /врач/ пошел наискось площади средним шагом, бледный и сосредоточенный. Проходя мимо клокочущей слюной старухи, доктор повернулся к ней и со всегдашней мягкостью, как старой знакомой, сказал:
— Ну, а как твоя нога, Петровна?
Старуха закашлялась, затрясла клюкой… и, когда белая фигура была уже вдали, она снова заскрипела проклятия и, тыча палкой, вопила:
— Вот, вот он! Лови, лови…»

Этой главой «Холерный год» заканчивается книга «Хлыновск», повесть о детстве Кузярки. Утром во вторник мы подхватились и побежали в три музея – два краеведческих, первый – о местной природе,

историческая часть в доме Радищевых – потомков А.Н. Радищева – от детей его сына и крестьянки. Занимательные биографии, приятный дом,

но мы спешим – в художественную галерею, там несколько совсем ранних работ самого мэтра

и несколько – местных художников. Вот эту работу сына, вроде, показала Анна Пантелеевна архитектору Мельцеру, когда тот гостил у своей родственницы Казарьиной (мать художника служила в её доме горничной).

Архитектор, как известно, взял мальчика учиться в Петербург. И ещё полотно – я его видела в Петербурге на выставке. Я ничего не знаю о связи мировоззрения Петрова-Водкина с идеями русского космизма, в частности, с федоровской «философией общего дела», но не исключаю, что следы модного тогда направления запали в сознание художника и как-то самобытно там переварились. Уж больно трупно выглядят родители.

Есть там, в музее, интересные работы, но художников его школы нужно, конечно, искать не здесь.

Готова признать, вслед за местными жителями, что сюда лучше приезжать летом или осенью – настоящие туристы на круизных лайнерах в Хвалынск заглядывают редко. Но и сейчас, в этой странной недовесне-недозиме много чего было особенного. Я очень хорошо запомнила Хвалынск.