"Трудно быть богом". Что я думаю об этом фильме.

«Трудно быть богом» - один из самых значительных, на мой взгляд, фильмов начала 21 века.  И, конечно, самых страшных. Это чудовищный по своей силе и ясности приговор русской интеллигенции, её надеждам, чаяниям, упованиям и, главное, ей самой, её душевному облику. Я уверена, что у фильма есть конкретный адресат – русский интеллигент-шестидесятник и его наследники, в том числе и сам Герман. Это те люди, для которых Стругацкие были кумирами, которые передавали друг другу фразы «За серыми придут черные», искали свободу в джазе, аплодировали любимовскому Отелло с обезьянкой на плече под чистый звук саксофона. Эти люди, сидящие сейчас в зале, любят Брейгеля, ясно представляют себе дожди Тарковского, они знают, что актеры не смотрят в камеру, но самые продвинутые вспоминают, что и такое бывает, если автору важно подчеркнуть игровой момент (и Лотмана, конечно, читали). Интеллигенты верят в науку, а образ ученого-просветителя, да и просто гения, пусть даже непризнанного (ещё и лучше – непризнанного) давно в их сознании стоит на пьедестале. Там же располагаются несколько мифов – о великой силе искусства,  образе Спасителя, необходимого человеку в качестве нравственного ориентира и, да, чуть не забыли о «слезе ребёнка».

Не стоит, наверное, подробно рассказывать, как разрушаются все мифы – как один книжник в припадке мелкой злобы бежит за солдатами, которые сейчас вот утопят соперника в выгребной яме, бежит, чтобы припомнить ему обиды. Совершенно убийственная аллегория того, как наши «книжники» готовы солидаризоваться с убийцами и «до выгребной ямы» спорить о том, кто прав.   Приговор учености. Вера в светлую и добрую основу человеческой личности во многом строилась в русской литературе на образе ребенка. Здесь тоже есть ребенок – не дебил, наоборот, очень даже просвещенный, он проделывает такие мерзости, которые даже описывать словами страшно.  Главный герой – с лицом шута и одновременно Спасителя – очень узнаваемый образ – он держится за все эти мифы, до последнего (до книжника Будаха), он вначале ещё вспоминает Пастернака, потом довольно равнодушно рассматривает фреску, говорит сакраментальную фразу о жалости, которой якобы полно сердце (едва ли не намеренно цитирует «звездные» слова романа), но нет – в его сердце умирает и жалось, и любовь. В последние полчаса фильма остается только ярость – сродни той, которую испытывает оскорбленный – у него отобрали все, что хоть как-то напоминало о нем как о человеке.  Страшнее то, что происходит потом с главным героем – он не становится победителем, эпического Кухулина Герману не нужно, он не становится и новым Мессией или даже Дьяволом – нет, в этом мире нет Добра и Зла, поэтому нечего делить. Главный герой – один из тех арканарцев, он уже не бог, не Бог, ни царь и ни герой. Он будут жевать эту вечную жвачку жизни, неистребимую до конца, он теперь по-своему свободен, он оторвался от всего. Думаю, что символ такой жизни – джазовая мелодия, звучащая в конце фильма.  И чуть припорошенная снегом грязь – это планета в новом для героя качестве: она навсегда стала домом, и уже не так пугает.
Человек есть грязь, он вышел из грязи и в ней же пребывает, грязь – это субстанция жизни, и в ней нет никакого развития: то, что поглощается, извергается обратно – дурная бесконечность, бессмысленный и неистребимый круговорот. В эту грязь так и не вдохнули воздух, Бога здесь нет. И это самое страшное - не то, что Бог не пришел или его так и не нашли – все богоискательство и в сердце главного героя («Боже, если ты есть, останови меня») и в нашем восприятии (евангельские аллюзии очевидны) ни к чему не ведут – перед нами ясный и отчетливый атеизм. Бога нет вообще, и все наши попытки его найти – это всего лишь гонка за иллюзией, за очередным мифом.  Невозможна вера в людей, если их не за что любить, а любить можно только за что-то.  И любить Бога «просто так» невозможно, признайтесь же, господа интеллигенты, что вы думаете так же, как и я, режиссер Алексей Герман, поэтому и нет в нашей душе никакого Бога. Нет науки, нет просвещения, нет развития, нет Добра и Зла, нет Бога, нет любви.
В фильме нет сексуальных сцен, даже в биологическом их «звучании». Все-таки секс предполагает сильные эмоции, активность и некую идею законченности – ничего этого Герману не нужно. В мире бессмысленного переваривания даже секс слишком «жизнеподобен», напоминает о страстях, которых нет. И стремление к власти – не страсть, а так – привычка.
В фильме практически нет натурализма – «Хрусталев» гораздо более натуралистичен и потому в нем есть жизненное содержание. Здесь Герман намеренно уводит камеру в сторону – сами выделения и лицо человека, совершающего эти оправления, «напрямую» не связаны, испражнения не показаны крупным планом, даже вываливающиеся кишки (Герман все же верен тактике «сильного кадра») в общем-то выглядят весьма условно.  Зрителя не насилуют с особой жестокостью, его не унижают, с ним очень жестко беседуют.
Три с лишним часа напряженного диалога – как благородный дон постепенно перестает быть человеком и становится не очень понятно кем (если и усматривать признаки надежды в фильме – то в неопределенности статуса главного героя в конце), так и зрители с неослабевающим напряжением расстаются с интеллигентскими мифами. Или не расстаются? Фильм построен так, что автор бесконечно провоцирует зрителя к активному диалогу: кто-то будет искать в этом видеоряде сюжет Стругацких и не соглашаться с авторской трактовкой, кто-то всматриваться в главного героя и следить за психологической мотивацией его поступков, кто-то искать культурные аллюзии и даже символы. В одном действии, сюжетном повороте пересекаются несколько «раздражителей». Дон Румата выходит убивать, потому что у него есть сила, а не воспользоваться ею в ситуации, когда тебя довели,  невозможно – это ясная психологическая мотивация. В книге он звереет оттого, что у него отняли любимую женщину, но у Германа любви никакой нет – зритель-фанат Стругацких думает, почему так. Герой надевает маску языческого бога, то есть «культурный» зритель понимает, что убийство может быть оправдано с точки зрения древней культурной традиции – это последняя надежда внесения смысла в эту систему жизни, ибо с христианством уже покончено. Зритель-психолог ищет лица главного героя – его не покажут, зритель – знаток Стругацких хочет лиризма – не дождется, «культуролог» алчет кровавого побоища – не тут- то было. Все ожидания «обламываются».  Ни у героя, ни у зрителя (они уже к концу сроднились) нет ни психологического удовлетворения, ни новой, пусть и архаичной, справедливости. Нет традиции, нет культуры, по сути дела, нет и психологии. И никакого катарсиса.
Но зрители без конца ловят протянутые им нити диалога, даже не диалога, а яростного вызова.  Вызова такой силы и такой ясности, что с ним невозможно согласиться. Не знаю, рассчитывал ли Герман на такой эффект, или это свойство всех великих произведений – перерастать замысел.  После фильма мне хотелось кричать «НЕТ, все не так». Неправда, есть любовь, есть культура, есть человечность - я это знаю, люди НИКОГДА не будут такими. Я верю в это.  Не случайно в художественном мире этого фильма нет места искусству, ибо искусство – это связь с Богом, это стремление к красоте.  Люди в Арканаре лишены душевной потребности в красоте, а ведь такого не может быть. Даже в «грязном Средневековье» люди создавали шедевры, стремились украсить, облагородить свой быт – мы знаем это, и Герман намеренно выводит искусство из общей парадигмы фильма. Так что надежда у нас есть – пока живо искусство и потребность в нем.