Элеонора Борисовна Культиасова
Вроде, воспоминания о человеке принято как-то связывать с определённой датой, с юбилеем, например. Я покопалась в памяти и ничего подходящего не нашла. Подтолкнула к написанию найденная в инете информация об одной сибирской школе, в которой работала Элеонора Борисовна Культиасова, а также просьба поделиться воспоминаниями.
Элеонора Борисовна. Недавно пришло понимание того, как может не хватать человека. Человека, который понимает, который ждёт, который, чёрт побери, знает. И, самое главное, ты в это знание веришь. И в любое утешение веришь, и в любом «ну конечно, ты прав» не усомнишься. А ведь не мама, для которой своё чадо всегда на высоте, нет. Просто ты – человек, который для Э.Б. важен, значим и ценим. Таких в нашем классе, с 1978 по 1983 годы, было большинство, практически все. Класс составлялся по церковноприходскому принципу, то есть из всех подходящих по возрасту детей коммуналок в округе набережной Лейтенанта Шмидта и Большого проспекта. Помню, с каким восторгом она всегда говорила о нас. И главная похвала звучала примерно так: «Это класс, который ТАК здорово смеется!» Этим замечательным, по её мнению, свойством, мы походили на первый в её жизни класс в сибирском посёлке (не помню, как называется). Умением восхищаться, именно восхищаться, а не ценить человечьи достоинства, Элеонора Борисовна отличалась от всех виденных мною людей. Как здорово, как могутно (это её слово) мы обсуждали всяких там персонажей русской литературы, делали выводы, безумно гордясь собой. Удивительно, было полное впечатление самостоятельности поиска и итогов. Как ей это удавалось? Честное слово, до сих пор не понимаю.
Каждую неделю у нас было заседание литературного кружка, в котором состоял практически весь класс. И вела его Э.Б. бесплатно, кстати. Там мы только и делали, что играли – с азартом, с фантастической самоотдачей, но не в викторины и ЧГК. Я теперь понимаю, что это были собственно филологические упражнения, которые подавались как игра: «Угадайте характер по описанию внешности (все ищут в книгах портреты). Расскажите о книге, о Денисе Давыдове, о Баратынском (помню, я так и не смогла представить творчество этого поэта, хоть и биография была под рукой. Ну, не поняла я его стихов в 8 классе. И Э.Б. легко к этому отнеслась). Ещё она каждый месяц у кого-нибудь дома устраивала день рождения журнала, куда мы записывали всякое всё. С чаепитием, с разговорами и чтением. В основном, конечно, ржали как лошади. Да, это Э.Б. умела: после каждого нашего тематического сочинения она устраивала микс из отобранных ею нелепых, смешных фраз. Получался более-менее связный текст, над которым мы гоготали так, что стены тряслись. Я несколько раз пробовала проделать такое в классе, но, во- первых, подготовка заняла день, а во-вторых, многие обиделись (хоть имён и не называла).
Искреннее самозабвение было свойственно Э.Б. в высшей степени, она действительно испытывала интерес к другим больше, чем к себе. Как она радовалась, когда не слишком филологичный ученик скажет что-то «здоровское». Как любила при всяком удобном случае отмечать добрые стороны личности учеников. Но плохого отношения скрыть, по сути, не могла тоже. И это, мне кажется, важно: Э.Б. была живым человеком, естественном в каждом своём проявлении. Но если она и не любила кого-то, не ленилась и не останавливалась в своей нелюбви. Как-то в 8 классе об одной нашей девочке поползли нехорошие слухи. Э.Б. прочитала в классе взятый откуда-то рассказ о шпане, играющей на животе гулящей девушки в карты. Помню, это был шок, «жесткач», как сейчас сказали бы: все поняли, откуда ветер дует. В классе стало нехорошо. Спустя много лет Машка умерла примерно в той же, предсказанной Э.Б., ситуации. И пусть кто-то скажет, что вся эта «проработка» была напрасной – я, может быть, соглашусь, но не раньше, чем признаю нашу (и мою в том числе) несостоятельность. Жёсткая терапия Э.Б. – знак её уважения к человеческой личности, смелой и открытой верой в то, что человека можно переубедить. Это просветительство, основанное не на ленивом расположении к другому, а на вере в светлую основу личности каждого.
Наверное, мой рассказ – это идеализация образа Э.Б, которую она бы, точно, не одобрила, потому что монументальности, ясности взгляда и доброй улыбки в её облике не было вовсе. Копна черных, а потом седых волос, рот без всяких зубов (то есть, вообще), один и тот же костюм на протяжении 5 лет и стойкий запах табачного дыма. Может быть, её можно подверстать под образ скромной труженицы, настоящего учителя – бессребреника? Ничего подобного, Элеонора не терпела советскую власть, школьный формализм и всякие там «правила» (это мы потом поняли). Просто она была личностью. И этим всё, в общем-то, сказано. Хамить - никогда не хамила (не умела), кричать - кричала (и громко), а ещё громче смеялась, ржала, гоготала, шумела всячески. Чем, кстати, была крайне неугодна совковой администрации нашей школы.
Как-то так получилось, что советская власть обошла стороной наши уроки русского, литературы и организованную Э.Б. школьную жизнь. Помню, в программе значились и «Сын полка», и «Молодая гвардия», и всё то, что должно было сформировать образ советского человека. Но Э.Б как-то совершенно иначе понимала свою задачу: нас интересовали темы поведения ребёнка на войне, «смешное и трагическое рядом». Главная «промывка мозгов» в советской школе осуществлялась, как мне кажется, на уроках русского языка. Диктанты на патриотические темы, набор упражнений с цитатами из советских классиков, и всё это под эгидой единых законов, системы правил и циркуляров для грамотного, правильного письма – НОРМЫ как философии жизни. Я не помню, чтоб мы когда-нибудь переписывали тексты из учебника, чаще составляли их сами, выдумывали, сочиняли. Таблицы Э.Б. всегда рисовала сама, на доске и никогда не требовала заучивания правил наизусть. Мы играли словами, лазили в этимологические словари, думали. А какие темы сочинений нам «спускало» РОНО! Э.Б. учила нас всегда, при любых условиях писать о том, что нам интересно. Помню тему «За что я люблю профессию строителя». Что делать, о чём говорить? Я - к Э.Б. за советом. Э.Б.: «А что ты сейчас читаешь?» Я: «Мифы древнего Египта». Э.Б.: «Ну и пиши о строительстве пирамид!» Похоже, мы вообще не «догоняли» того, что хочет от нас советская школа, просто не умели мыслить штампами. Например, тема «Дружба народов нашей страны» в моём изложении представляла собой тщательный подсчёт количества «половинок», «четвертинок» и просто следов нерусской крови у моих одноклассников. Э.Б. сохранила это сочинение и потом любила почитать его вслух под дружный хохот моих друзей. Выйдя на пенсию, сетовала Э.Б на то, что грамотно писать нас так и не научила.
В конце 8 класса Э.Б. каждому из нас говорила прощальные, хорошие слова, подчёркивала лучшие стороны. Самый жесткий приговор звучал так: «К сожалению, в течение 5 лет ничего, кроме послушания, я от тебя не видела».
По окончании школы и позже я приходила к ней просто так в коммуналку на Бородинской, а потом (о, счастье!) в отдельную полуподвальную квартирку недалеко от Сенной, где она жила с дочкой и внуком. Э.Б. потрясающе умела слушать, чертыхаясь в тех местах, где меня «обижали», восхищаясь интересными сюжетами. И всё это в густых клубах табачного дыма (Э.Б. непрерывно курила какую-то дрянь типа «Стрелы», сплёвывая никотиновые крошки). Конечно, давала советы, но они звучали не как поучения, скорее, как параллельные рассказы. С глубоким и серьёзным чувством вспоминала она свою первую школу в Сибири. С восхищением (ей вообще свойственным) рассказывала о директоре. «В начале у меня, естественно, ничего не получалось. На урок зашёл директор, не с проверкой, а так. Сидел, записывал. Постом после урока прочитал вслух, запинаясь, текст и признался: «Я ничего не понял». Я повторила рассказ простыми словами, и он обрадовался: «Ну вот, так детям, пожалуйста, и говорите».
И вот уже я – начинающий учитель. «Наташка, задавай детям простые вопросы, пусть каждый сможет себя проявить». И ещё: «Задавай детям умные вопросы. Твои умные ответы – дело десятое, главное - вопрос». «Играй с ними, пусть они побольше смеются». Господи, кажется, что всё это так просто.
В конце 90-х она сетовала на то, что многие произведения сейчас дала бы не так, более современно, более глубоко. Но я как-то всегда недоумевала: какая разница – последней глубины не знает никто, а проф. анализу меня научили в институте. Главное, что на уроках я чувствовала себя исследователем, я знала, что всё, что я скажу – важно, что любой анализ текста – невероятно увлекательная вещь. Как бы так научиться преподавать, как бы научиться спокойно относиться к своей персоне и неспокойно, с детским чувством первооткрывателя – к чужой.
К сожалению, у меня не сохранилось ни одной фотографии Элеоноры Борисовны. Буду благодарна тем, кто пришлёт мне что-нибудь по почте. Было бы здорово, если бы ученики Э.Б. поделились своими воспоминаниями. Возможно, все вместе мы составим книжку.