Ад осени 1992 года

Тревога как увертюра. Ничего не подозревая, я зачем-то поехал в начале октября 1992-го в Рязань, на концерт нового «Аквариума». If you know what I mean, как говорится. «Сирин, Алконост, Гамаюн» - первая песня, исполненная тогда там. Странно всё, чересчур как-то атмосферно до карикатурности. Душновато. Муторно. И ужасно тревожно. Я пока не знал, почему.

Концерт 3,5 часа. Потом визит за сцену местного ДК, там уж несут ящики с пивом, выпивший Боб кому-то звонит, потом осеняет крестным знамением всех присутствующих - всего вам хорошего, остаются только свои. Я чувствую - наступает жуткая какая-то полуправда, трагикомедия. Поэтому - возвращение в Москву, где почему-то набитый битком 68-й автобус от Щёлковской в 6 (!) утра. То ли это благодать, то ли это засада нам. Я не знаю, что со мной происходит, но что-то должно случиться. В квартиру. Скрип двери в родительскую комнату, на цыпочках. Спят. Слава богу. Тоже пытаюсь изобразить засыпание. Муторное и будоражное. Потом все в делах - у кого-то работа, у кого-то учёба, главное неизменно вечером: «За стол!», Это мама. Придётся бросить институтский учебник вперемешку с гитарами и кабелями аудиосистемы. На столе дефицитные для серого 1992 года отбивные, а ведь мы с сестрой ещё и кривили носы от чересчур серьёзного слоя жира и костей на них. Позор нам, оберегаемым родителями от удручающей материальной реальности 80-х - начала 90-х, ведь благодаря им у нас в семье всегда всё было. День X - 10 октября, утро. Мы музицируем (это отдельная история) дома на Щёлковской, ближе к полудню папе звонят, трубку беру сначала я: «Пусть папа срочно перезвонит или прямо сейчас едет в №№ больницу». Вообще не придаю этому значения, лишь вижу из окна, как папа садится в машину и уезжает. Я, ничтоже сумняшеся, со своей тогдашней барышней уезжаю на дачу в Абрамцево, мы заглядываем в родную Троице-Сергиеву и вдруг меня во время, казалось уж наизусть с детства изученной вечерней службы в Успенском соборе ударяет такой совершенно нехарактерной волной, которой я не испытывал, пожалуй, ни разу в жизни. Но поскольку она была мимолётной, я опять не придаю ей значения, мы возвращаемся на дачу, ложимся спать, наутро едим совершенно волшебный яблочный пирог. А спустя чёрт уж знает сколько минут вдруг врывается дядя, брат мамы и прямо так с порога говорит: «Лёша, у тебя мама умерла». Я чувствую, что с моим сознанием происходит ерунда - как будто это уже не я, меня рядом нет, и это даже не сон. Это вообще что-то другое. Какая-то фантасмагория, ведь мама никак вот так не могла умереть, мы с ней только виделись, она не больна и вообще что за гон. Даже музыки не подобралось, а она всегда, в любых обстоятельствах меня сопровождала. Впрочем, издевательская сказка вяло развалилась в реальность, когда я сидел на заднем сиденье дядиной машины и механически протирал запотевшее стекло. Папа меня встретил. Первое, что он сказал: «Вот мы и осиротели». Папа - сильный, красивый, любящий, любимый. И он, и Марина, сестра моя, я вообще не представляю, как они взяли на себя эту новость. Всё остальное позже напоминало нечто вроде интересного спектакля, тут же вырисовываются когда-то вроде дружившие с нами люди-медиумы и под музыку Китаро предлагают расслабиться и успокоиться, заодно сообщая о каких-то совершенно чудовищных вещах, на которые у меня уже нет ни слёз, ни всего остального. Типа - простил/не простил. Будто в тумане. Приходят и уходят знакомые и незнакомые люди. Неизбежно наступает первый вечер, потом ночь, я курю в форточку, ибо ни разу до того в данной квартире этого не делал. «Смотри Господи, крепость и от крепости страх, и мы дети у тебя в руках». Это уж дальше у нас будет жизненно спасительной Оптина Пустынь, куда мы ехали под песни U2, Габриэла и Ино, будут терапевтические беседы со священниками, будет сон с запахами из тамошних хранилищ репчатого лука, будут масляные краски, а прямо сейчас просто песня, просто слова, перестающие, да и вообще не нужные быть словами. Потом утром еду в институт, потом ещё один день, потом ещё. А потом, как сейчас помню, сквозь метель (а это октябрь!) шагаю от Октябрьской кольцевой (тоже символично) до храма Первой Градской и наконец вижу. И понимаю. И не понимаю. И пытаюсь отказать себе в увиденном. Отпевание. И потом вот эта страшнейшая череда - ноябрь, декабрь и остальное, и ты спишь, и она пока здесь, и ты мучительно просыпаешься, и… хочется не просыпаться. Но жить надо, мама сама так говорила. Она говорила в таких случаях: «Ну ладно, соберись уже». В общем, такой сегодня грустный юбилей - 30 лет со дня смерти.