«Рагнарек», Антония Байетт — эсхатология для девочек
Скандинавская мифология всегда импонировала мне своей фаталистической завершенностью. Какими бы мудрыми и могучими ни были боги, придет час белого хлада и белого света, час безумия и час презрения, скованный цепями волк Фенрир вырвется на свободу и сразится с Одином, мировой змей Ермунганд выйдет из океана и сойдется в битве с Тором, великан Сурт сожжет мировое древо Иггдрасиль — и старым богам и старому миропорядку придет конец.
Одновременно вселенная Эдд привлекала меня и своей цикличностью: да, старые боги умрут, но придет время — и мир возродится. Это будет уже другой мир со своими богами и порядками, но не суть. Важно то, что за ужасом Рагнарека не будет ни зияющей пустоты, ни вечных мук, ни вечного выхолощенного Эдема.
Spoiler alert!
«Рагнарек» — попытка пересказать старый миф на новый лад, переосмыслить его через призму восприятия пятилетней «тоненькой девочки» из Англии времен Второй мировой, такой, какой помнит себя Антония Байетт. В формате художественного воспоминания она повествует о своем детстве: как взрослые обещали ей и себе, что отец-летчик обязательно вернется, а она в глубине души не верила; как ходила в школу и в церковь с противогазом, прицепленным к рюкзаку; как по вечерам читала книгу «Асгард и боги», рассказывавшую иную, нецерковную и нехристианскую историю зарождения и падения мира. Для девочки миф о Рагнареке стал инструментом познания сложного мира взрослых, а в некотором роде и формой самоосознания — и Байетт как будто пытается повторить этот опыт, натянув сову скандинавской истории на уже современную «взрослую» повестку.
В чем проблема
Во-первых, совы не то, чем кажутся. Во-вторых, сова натягивается со скрипом. До тех пор, пока повествование об истории возникновения и конца мира Иггдрасиля ведется как бы от лица маленькой девочки, оно, в целом, складное и относительно правдоподобное: как будто бы ребенок действительно может думать и воспринимать мир в таком ключе. Еще не умея объяснить себе причины и смысл происходящего вокруг, девочка обращается к книгам и к религии. Мы знаем, что все человеческое общество на ранних этапах развития проходило стадию мифологического познания и сознания, создавая мифы, объясняющие неизученные аспекты окружающего мира; и как будто бы логично, что и ребенок, взрослея, проходит ту же стадию, интерпретируя воспринимаемые мифологемы как объяснение непонятного и сложного. Так, в сознании «тоненькой девочки» немцы на истребителях тождественны дикой охоте, а хтонические дети Локи приобретают бытовую и более понятную для ребенка мотивацию уровня «поиграть-поесть-поспать-обидеться-подраться».
Проблема в том, что на этом Байетт не останавливается, пытаясь добавить в книжку ИдЕю и ПоВеСтКу — и вот здесь сова начинает верещать. Для понимания: повестка приносится читателю на блюдечке с голубой каемочкой — причем не ставится на стол с опцией проигнорировать и не есть невкусное, а буквально запихивается в рот в заведомо пережеванном виде. В послесловии Байетт пишет прямо: книжку ей заказали в серию а-ля "старые мифы на новый лад", вот она и докинула туда глубоких мыслей, например, сравнив змею Ермунганду с мировым загрязнением — дескать, вот огромная змея ползет по дну океана, пылая жаждой крови уничтожая все живое на своем пути, прямо как корпорации, убивающие природу! И идея сама по себе как будто и неплоха — просто подана так костыльно и настолько чужеродно общей канве повествования, что становится уныло и грустно.
В чем вторая проблема
Какую бы повестку ни проталкивала Байетт, основной упор она все-таки делает на пересказ мифа. Но пересказывает его... спорно, манипулируя мифом, а местами и вовсе допуская странные и внешне бессмысленные фактологические ошибки. Например, пишет о том, что Локи — единственный из пантеона умелец менять облик, но мы знаем, что такой способностью также обладал Один. Так, в мифе про похищение меда поэзии (описан в Младшей Эдде) Один меняет форму аж дважды: сначала превращается в змею, чтобы проникнуть в пещеру, где хранится мед, а затем обращается орлом, чтобы принести добытый мед в Асгард.
Другой непонятный и более критичный для мифа о Рагнареке момент связан с игнорированием песни «Перебранка Локи». В этой главе Эдды Локи устраивает дебош на пиру и выводит из себя толпу асов, попутно признаваясь, что это он — причина смерти Бальдра (стих 28), чье убийство, в соответствии с пророчеством Вельвы, и запускает цепь событий, неминуемо ведущую к гибели богов. За это асы привязывают Локи к скале кишками его сына, вешают над его головой змею, яд которой непрерывно капает на лицо трикстера, и оставляют его страдать до самого Рагнарека.
Байетт не может полностью опустить этот эпизод, поскольку Локи — один из ключевых участников последней битвы, в которой ему предстоит сразиться со стражем богов Хеймдаллем; кроме того «зачинатели» Рагнарека — хтонические дети Локи. Тем не менее Байетт пересказывает миф урывками: пропускает часть с дебошем на пиру, где Локи припоминает богам их пороки и слабости, и излагает события так, словно асы сами догадались о причастности трикстера к смерти Бальдра и в своей кровожадности помчались жестоко мстить, покуда сам Локи просто сидел дома и занимался безобидным познанием мира.
Почему это проблема? Если убийство Бальдра наглядно показало, что даже боги не в силах избежать смерти и привела к началу трехлетней зимы, предшествующей Рагнареку, то в «Перебранке» Локи — прежде посредник между богами, великанами и хтоническими сущностями — вносит разлад и смуту в ряды асов и подталкивает их ближе к краю пропасти. Между Мидгардом и Асгардом проводится параллель: пока простые смертные под давлением суровой зимы восстают друг против друга, и брат идет на брата (узнаете сюжет ПЛиО?), в Асгарде боги поступаются принципами, изменяют друг другу и себе, переживают собственную «великанскую» зиму — именно это подсвечивает Локи в своих язвительных речах.
«Перебранка Локи» — идейно важный миф, обнажающий несовершенство и несостоятельность действующего миропорядка, нарушающий забкое равновесие между силами порядка и хаоса. Опуская основную часть мифа, Байетт упускает самую его суть.
Скандинавская мифология vs. христианская
«Тоненькая девочка» ходит по воскресеньям в церковь и слушает священника, но христианское учение не отзывается ей, а скандинавская мифология кажется более «живой» и реалистичной. В этом нет ничего удивительного — дидактическим проповедям про то, как важно любить ближнего своего и подставлять вторую щеку, противопоставляется захватывающая история про богов и героев, про опасные приключения и эпические битвы, яркая, жестокая, легко ассоциируемая с действительностью прошлого и немного настоящего. Вспомните, как читали в детстве древнегреческие мифы, например, в пересказе Куна — как увлекательный роман, за сюжетом которого хотелось следить, а героям — сопереживать. Конечно, и греки, и скандинавы тоже нагружали свою мифологию правилами поведения. У Одина была масса критериев «отбора» воинов в Вальхаллу (см., например, «Речи Высокого»): претендент должен был умереть в бою и с оружием в руках, в жизни должен был быть мудр, но не слишком, отважен, но осторожен, независим, гостеприимен, тактичен, щедр, снисходителен и т.д., и т.п. При этом получившийся «этический кодекс» носил характер «свода указаний, а не жестких законов» и не гарантировал попадания в местный рай — в конечном итоге все решает воля Одина, который никогда не отличался постоянством в симпатиях и настроениях.
Вообще, мы не знаем всех деталей отношений между скандинавским и хистианским мироучением. Очевидно, они каким-то образом влияли друг на друга, но о характере этого влияния ученые спорят давно и вряд ли договорятся в обозримом будущем.
Байетт от лица «тоненькой девочки» неоднократно сравнивает христианство и скандинавское язычество — и почти всякий раз подчеркнуто не в пользу христианства. Например, «и христианский рай, и северный казались девочке скучными» (к слову, это вечная проблема описания утопии — с ней сталкиваешься, читая и Томаса Мора, и Данте Алигьери). Однако, хотя в обоих случаях, «вечность угрожала девочке скукой», в скандинавском мифе эта вечность оказывается сопряжена с фигурой Одина, из-за которого «девочку била дрожь от восторга и жути», т.е. вечность в его компании оказывается не такой уж унылой.
Про мотив воскрешения в языческой и христианской мифологии
Девочка знакомится с описанием конца света в каждой из мифологий — и ей категорически не нравится, когда за гибелью следует возрождение, ей хочется, чтобы в конце все умерли окончательно и бесповоротно: «картину всеобщей гибели девочка сберегла, словно овальную пластинку базальта или аспидного сланца», предпочитая игнорировать элемент возрождения в скандинавском мифе. Байетт, ссылаясь на Вегнера, через чью книгу «Асгард и боги» девочка познает север, указывает на то, что воскрешение — христианское дополнение к языческому мифу, изначально в нем не задуманное.
На самом деле мотив воскрешения — по всей видимости, достаточно распространенный мотив в языческой мифологии. По большому счету, можно выделить две формы эсхотологических идей, в зависимости от культурной специфики восприятия и интепретации времени и истории: «цикличные» и «линейные» эсхатологии. В цикличных эсхатологиях конец света — лишь один из этапов существования Космоса: мир возникает, угасает, возрождается — и так по кругу; жизнь сменяется смертью, а смерть — жизнью. К цикличным эсхатологиям относятся индийская, египетская, греческая и римская, ацтеков и майя. Скандинавский Рагнарек — тоже пример цикличной эсхатологии. Мирча Элиаде объясняет специфику цикличных мифологий через «миф о вечном возвращении», обращаясь к философскому концепту «вечного возвращения», который проповедовал, например, Платон и яростно отрицал Августин, сторонник линейной христианской эсхатологии. Особенность последних в том, что время и история представляются не циклом или спиралью, но прямой стрелой, уходящей вдаль. К линейным эсхатологиям относятся все авраамические — христианство, иудаизм и ислам: за апокалипсисом настанет Страшный суд, а за ним — вечное блаженство либо вечная мука, каждому по деяниям, но для всех — «вечность».
Так вот, вернемся к сабжу. Христанские миссионеры действительно влияли на скандинавское мировоззрение: например, трансформации подвергся образ Бальдра — на Госфордском кресте, датируемом первой половиной X века (начало христианизации региона) смерть Бальдра связывается со смертью Христа через символ распятия. Однако, по всей видимости, скандинавская мифология все-таки не почерпывала идею воскрешения мира из христианства — более того, в христианстве эта идея вообще не приветствуется, и «тоненькая девочка» напрасно впадала в уныние по этому поводу.
Что еще мне не зашло
Стиль изложения. Книга лишена динамики, что само по себе не критично и может играть на руку, если гармонирует с другими особенностями повествования, но на мой вкус не добавляет очков именно «Рагнареку». Автор постоянно затягивает рассказ не сюжетно или идейно важными деталями и обсуждениями, но долгими перечислениями незначимых деталей, например, всех «жучков-паучков», обитающих в океане.
Возможно, эти перечисления призваны придать истории более «былинную» окраску. Возможно, их задача — наоборот осовременить миф путем упоминания известных «современному» читателю зверушек, которые в Эддах не упоминались. Возможно, цель перечислений так и осталась непонятой и неоцененной, но я и не претендую на объективность или истинность в последней инстанции — просто, in my humble opinion, потенциально интересную книгу они сделали колыбельной.
А что зашло?
Во-первых, сама идея: взять древний миф и попробовать совместить его с современностью. In mu humble opinion, у Стивена Фрая или Нила Геймана реализовать эту идею получилось интереснее, но на вкус и цвет фломастеры разные.
Во-вторых, наложение древнего мифа викингов на реальность военного времени. Скандинавские мифы агрессивны и воинственны, их миропорядок зиждется на битв, оружии, страхе и смерти — и потому неудивительно, что эти мифы запали в душу ребенка, чье детство выпало на период Второй мировой войны. Да, девочка жила вдали от сражений, но Байетт удается передать, что в этом вопросе расстояния не так важны и что война затронула каждого — даже пятилетнюю «тоненькую девочку», которая, вероятно, ничего не знала ни о политике, ни об идеологиях, но ощущала то же самое горькое отчаяние, что и взрослые, окружавшие ее.
В-третьих, рефлексия на тему смерти и смертности. Байетт не просто пересказывает миф по его фабуле, описывая события друг за другом, но подсвечивает и их символическую взаимосвязь. Например, вселенная древних богов началась со смерти — Один, Вили и Ве убили и по-питерски расчленили великана Имира, чтобы создать мир из частей его тела — и закончится она тоже смертью. Примечательно, впрочем, что это еще одно проявление цикличности: смерть — только начало для нового миропорядка, — которое Байетт искусно игнорирует, подсвечивая устами «тоненькой девочки», что дескать все на свете циклично, и только смерть навсегда.
To sum up
«Рагнарек» — книга о старой сказке на новый лад с непонятной целевой аудиторией. Тем, кто читал Эдды, их пересказы или даже странички в Википедии про скандинавских богов, книга вряд ли даст много новой информации. Тем, кто не читал ничего, она, конечно, расскажет что-то новое, но с большой вероятностью сформирует искаженный образ скандинавской мифологии.
Стиль «Рагнарека» можно описать как наигранно наивный, как бы ориентированный на взрослых, но через призму детского взгляда, как мы, взрослые, представляем себе эту призму. Я такое не люблю и воспринимаю плохо — складывается ощущение, что автор пытается заигрывать и считает ребенком меня как читателя, но точно знаю, что кому-то такой подход придется по душе.
Я не люблю и явно выраженную фигуру автора вне авторских эссе, — и если вам тоже такое не нравится, но книгу прочитать хочется, то не трогайте послесловие. В нем Байетт прямым текстом объясняет, кто и зачем заказал ей книжку и как читать ее идейно правильно: разжевывает символы и метафоры и много ворчит про то, как человечество убивает планету и целый мир.
Кому книга может быть интересна: тем, кто влюблен в скандинавскую мифологию и читает все, что с ней связано (но при этом готов к странностям авторского восприятия), и тем, кто не фанат мифологий как таковых, но любит идейные переосмысления старых сюжетов (например, «христианское» переосмысление Курочки Рябы). В остальных случаях лучше почитайте «мем о Рагнареке» от castiar — там хотя бы смешно, а не претенциозно серьезно.