Кресло справа

Один рассказ каждый уикенд

АННА МАТВЕЕВА

Екатеринбург–Москва в понедельник, Москва–Екатеринбург в пятницу, каждую неделю кроме праздников и отпуска. Регистрация на ваш рейс открыта, выберите место. Первые ряды, места у окна и в проходе занимают сразу же. Чуть-чуть зазевался, или, например, связь пропала на минуту — вот и бери, что осталось. Вы успешно зарегистрированы, пожалуйста, распечатайте посадочный талон.

Первые ряды не люблю — там пассажиры с младенцами. Идеально — девятый у окна или у прохода. И не дальше двенадцатого.

Много лет один и тот же рейс, два аэропорта — Кольцово и Шереметьево, Кольцо и Шарик. Получается, что именно круг — а не восьмёрка — символ бесконечности, по крайней мере, для меня. Повторяется всё — аэроэкспресс, номер выхода, текст, который произносят пилоты (кто, интересно, научил их верить в то, что полёт способен «доставить удовольствие»?), турбулентность, очереди в туалет, время в пути, погода, сэндвичи, самолёты, очень редко — стюардессы и почти никогда — попутчики.

Сегодня вечер пятницы, моё место 9C, выход на посадку 14, терминал D. Хорошо, что не надо спускаться вниз по лестнице к выходам 1-2, значит, будет трап, а не автобус. Никто не любит автобус, там или холодно, или душно, всегда нужно долго ждать и некуда пристроить ручную кладь. У меня с собой небольшая сумка на колёсиках, жена подарила на день рождения несколько лет назад. Она предпочитает практичные подарки.

Пока всё по расписанию. Рабочая московская неделя завершилась три часа назад, впереди — два выходных. В воскресенье — день рождения сына, он сказал, что пойдёт в кино с друзьями, а потом они поедят в «Бургер Кинге». Ему подарят деньги в конвертах — теперь у подростков так принято. Если подарят тысячу, ты тоже потом в ответ понесёшь тысячу. Ваня Малков обычно дарит две, а Серёжа Банных — пятьсот рублей. Сын заранее знает, сколько денег выпадет из подаренных конвертов, исходя из этого он планирует, на что их потратить — а иногда, подозреваю, увеличивает число приглашённых для того, чтобы довести общую сумму до нужной.

На мой взгляд, это слишком. Жена считает иначе:

— Интересно, а какой ещё сын мог родиться у финансового консультанта?

(Какой угодно).

Спросил сына, может, он хочет в этом году получить какой-то особенный подарок от меня, в конце концов, ему исполняется шестнадцать. Наручные часы?

— Зачем ему? — встряла жена. — Он время на телефоне смотрит.

(И не только время. Жене лучше не знать, какие у него там видео. Я случайно наткнулся — и оторопел. В шестнадцать лет лично я был намного скромнее).

— Лучше деньги, пап. Если тебе не сложно.

— Деньги — это всегда сложно, — заметила жена.

Московские коллеги спрашивают — тяжко тебе летать домой каждую неделю? Устаёшь, скучаешь по близким, ну и вообще, жить на два города — это же так неудобно!

Я соглашаюсь — да, неудобно, скучаю и устаю. На самом деле, всё это ложь, которую я озвучиваю только для того, чтобы не разочаровывать коллег.

В Москве мне снимают квартиру, в которой есть всё, что нужно для жизни, и даже больше.

(Что может быть больше жизни?).

Я, который в Екатеринбурге, ничем не похож на того меня, каким я становлюсь в Москве. Превращение осуществляется в тот момент, когда я вхожу в здание аэропорта Кольцово и ставлю сумку с колёсиками на ленту. В тот самый момент она и начинается — моя свободная, лёгкая, счастливая жизнь. Да, на восемьдесят процентов она состоит из работы — трудной и несвободной, но мне это подходит. Когда я отдыхаю, то перестаю понимать, что происходит вокруг. Поэтому даже в выходные стараюсь загрузить себя делами — другими, домашними. Глажу бельё, которое семья стирает на протяжении недели, — наливаю бокал вина, включаю какой-нибудь фильм — и вперёд. Складываю выглаженное аккуратными стопками — футболки сына, постельное, полотенца. Это похоже на возню с цифрами, хотя, конечно, далеко не так приятно.

Тёща полагает, что орудовать утюгом — немужское занятие. Сын просит заранее предупреждать его, когда я буду гладить — а то вдруг он придёт домой с друзьями, и те застанут «эту жуть». Ну а жена считает, что ей хоть с чем-то повезло!

— Уважаемые пассажиры, вылетающие рейсом таким-то в Екатеринбург. Номер выхода на посадку изменён. Новый номер выхода — один.

Ну вот, будет автобус. Вместе с другими пассажирами поднимаюсь с тёплого, насиженного места. Иду мимо кафе и ресторанчиков, где пахнет разогретой пищей, мимо парфюмерных магазинов, откуда несёт духами, мимо туалета, где, видимо, курит какой-то смельчак, рискующий заплатить штраф за удовольствие. В сувенирном магазине поменяли рекламу — в прошлую пятницу её не было.

Рядом со мной идёт женщина с чёрным рюкзаком, и этот рюкзак ей, как мне кажется, слегка не по возрасту. Как и чёрные кроссовки на белой подошве, и узкие джинсы, и наушники. Я заметил эту женщину, ещё когда сидел у выхода номер 14. Она хороша собой, она прекрасно выглядит для своих (точнее, для наших, уверен, мы — ровесники) лет, но при этом вызывает у меня сходное чувство с тем, когда я вижу явную ошибку в отчёте — или двойную стрелку на брюках, которую сам же сдуру и загладил.

Как сказал один поэт, воспоминания которого я начал читать в понедельник, «наши ровесницы всегда старше нас», но это не тот случай. Спутница пытается обогнать меня при ходьбе, но в то же самое время она хочет отстать от нашего общего возраста, который, увы, непригоден для многих поступков. Мне уже никогда не решиться, к примеру, на развод, переезд и увольнение, даже на то, чтобы отпустить бороду!

(Остаются слова, невыглаженное бельё, самолёты и, к счастью, цифры).

Хорошо, что я думаю об этом, только когда остаюсь один.

Женщина тем временем обгоняет меня и, глядя на её спину, где подпрыгивает чёрный кожаный рюкзак, я вдруг понимаю, откуда взялось это чувство ошибки. Женщина похожа на мою знакомую из ранней юности — тех странных быстрых лет, когда каждый новый день мог изменить целую жизнь навсегда (сейчас каждый новый день — это логичное продолжение вчерашнего, и даже хаос в нём имеет строгий порядок). Она похожа на Машу, но не может быть ею. (Или может?) Говорили, что Маша ещё в девяностых уехала туда, куда все рано или поздно уезжают. (Кроме меня: ведь кто-то должен оставаться, чтобы сохранить баланс). Вроде бы в Израиль. (Или в Чехию).

Маша, моя однокурсница, была прекрасным, а для девушки — так прямо одарённым математиком. И, что редко происходит в случае такой одарённости, она была красавицей. Блондинка, серые глаза, тонкие черты лица. Над верхней губой справа — аккуратная родинка.

Я пытаюсь обогнать спутницу, чтобы проверить, есть ли у неё аккуратная родинка справа над верхней губой, но она уже спускалась вниз на эскалаторе. (Не устаю удивляться терминалу D — к выходам 1-5 спускаешься на эскалаторе, а вверх надо идти по лестнице пешком). Я иду следом, надеюсь сесть рядом, но не нахожу вообще никакого места — одновременно в накопителе собрались пассажиры трёх разных рейсов, все кресла заняты.

«Маша» (пусть будет хотя бы в кавычках), как подросток, села прямо на пол у стены — распутывала провода, подключая плеер к розетке. Я прошёл мимо как бы невзначай — посмотрел, родинки не было. Но мне показалось, что на том самом месте над губой у «Маши» — тонкий розовый шрам.

Объявили посадку на мой рейс, и у ворот тут же вырос длинный хвост очереди. «Маша» никуда не торопилась, сидела на полу, прикрыв глаза, и я подумал — может, она летит другим рейсом, и то, что она пошла вместе со мной к воротам сразу после объявления, — всего лишь совпадение, каких в жизни множество?

У меня льготный «золотой» уровень, я могу проходить на посадку без очереди, но не в этот раз. Дождался, пока от ворот отъедет первый автобус, и сотрудники начнут проверять посадочные талоны у второго хвоста, уже не такого длинного, как первый. «Маша», не торопясь, отсоединила провод от розетки, убрала его в рюкзачок и легко поднялась на ноги: лёгкость соответствовала тем цифрам возраста, на которые она претендовала.

Я занял очередь прямо за ней, и попытался прочитать фамилию в посадочном талоне, который она вложила в паспорт. Фамилии, как назло, видно не было, имени — тоже. Я даже не мог понять, какой у неё паспорт — российский или иностранный, потому что он был в обложке. И обложка также не сообщала ровно никакой информации — была чёрной, кожаной, как будто сделанной из остатков рюкзака.

Я понадеялся, что успею заглянуть в её паспорт или в посадочный талон, когда сотрудник авиакомпании будет отрывать от него правую часть, но «Маше» вдруг махнули из соседней очереди, где пропускали бизнес-класс и льготников: «Девушка, проходите сюда!»

Торопились, чтобы не задержать рейс, так что я вновь ничего не увидел.

В автобусе мы стояли на отдалении друг от друга, но я видел, что «Маша» надела серую шапочку с меховым помпоном и плотно завязала шарф. Было вначале очень холодно, потом нестерпимо жарко, как всегда. Везли нас долго, и кто-то из пассажиров предположил, что мы поедем в этом автобусе прямиком до Екатеринбурга — шутка, которая сопровождает каждый рейс. «Маша» криво улыбнулась и прибавила громкости в плеере. Я держался за петлю, висевшую на поручне, сумка стояла на полу.

Потом нас долго не выпускали, а когда, наконец, дверь распахнулась, живое содержимое автобуса вывалилось наружу, как начинка пирога.

Всем хотелось как можно скорее занять своё место, взлететь, полететь, долететь и забыть про этот полёт.

На трапе мы с «Машей» вновь оказались вместе: она сняла наушники и, перед тем как взойти на борт, перекрестилась.

— Девять «бэ», — улыбнулась «Маше» стюардесса, носившая на затылке чёрный волосяной валик. (Такая причёска теперь в моде у молодых девушек: напоминает несъедобный пончик.) Мне досталась такая же точно улыбка и слова:

— Девять «це», добро пожаловать на борт!

На месте 9А уже сидел пассажир — миниатюрный китаец, который успел не только пристегнуться ремнём, но даже уснуть в ожидании вылета. «Маша» бросила на сиденье свой паспорт (страницы вроде красные) и сумку, потом сняла пальто, сложила его подкладкой наружу и убрала на багажную полку вместе с рюкзаком. Свитер немного задрался, обнажив на секунду плоский загорелый живот.

(Возможно, что она действительно, моложе меня, а не просто хорошо сохранилась.)

Я убрал сумку, достав из неё предварительно воспоминания поэта, а также телефон, планшет и наушники. Потом сел рядом с «Машей» и пристегнулся.

От неё пахло духами — слегка старомодными, сладкими. Похожие были у моей бабушки — они так долго стояли на полочке трюмо, что стали густыми, как подсолнечное масло, и такими же точно жёлтыми. Не помню, как они назывались.

«Маша» достала из сумки книгу — она тоже была в обложке, как и паспорт.

С настоящей Машей из давних студенческих лет, которые мне представляются сегодня «залитыми солнечным светом», мы вряд ли сказали друг другу хотя бы пару слов. Она меня упрямо не замечала, хотя я был одним из лучших студентов потока и вскоре, перешагнув через курс, учился уже совсем с другими людьми. Машу встречал в коридорах, но, по-моему, мы даже не здоровались.

А ведь она мне нравилась, по-настоящему нравилась, просто духу не хватило подойти и сказать ей об этом. Я тогда боялся девушек, как филологи боятся интегралов. Она мне нравилась намного сильнее моей будущей жены, с которой я познакомился на третьем курсе — супруга моя обладала средними способностями к точным наукам, но её выручали три великих «у» — усердие, упрямство и усидчивость. Она всегда очень хорошо понимала, чего ей хочется и как это можно получить. Подошла ко мне сама, в октябре, пятнадцатого (этот день мы теперь отмечаем как «рождение нашей семьи») — и попросила объяснить ей задачу, с которой Маша справилась бы за минуту. Я объяснил. Она поблагодарила меня и пригласила в гости — в общагу на Большакова. Я знал, что Маша тоже живёт в общаге, и пошёл на Большакова, втайне надеясь, что встречу её там. Но не встретил и уже через полгода женился.

Мои родители были против нашего брака, они считали, что девушка выбрала не меня, а квартиру на проспекте Ленина, но вскоре полюбили невестку чуть ли не сильнее дочери, которой у них к тому же не было. Она оказалась практична, основательна, надёжна. Варила суп с клёцками и умела делать лечебный массаж. Вот только забеременеть долго не могла: наш сын, кумир деда и бабушки, родился через десять лет после свадьбы.

Маша, как я уже говорил, пропала из поля зрения в девяностых — кто-то из общих знакомых сказал, что она уехала в Чехию (или в Израиль).

Не могу сказать, что вспоминал её все эти годы — но сейчас, когда мы сидели рядом на креслах 9B и 9С, выяснилось, что никаких «этих лет» и не было. Вся моя жизнь, поделенная на два города, была лишь сроком, который я отбывал между двумя аэропортами — только для того, чтобы встретиться с женщиной, не придававшей моему существованию ровно никакого значения.

И точно как в юные годы я не мог вымолвить и слова. Надо бы спросить, как взрослый человек спрашивает у взрослого человека:

— Простите, пожалуйста, вы случайно не Мария?

Вдруг она ответит, улыбнувшись:

— Случайно — Мария!

И даже если буркнет, что нет — не беда: все иногда ошибаются. В прошлом месяце в вагоне метро на меня пристально смотрела одна женщина, а потом извинилась, сказав:

— Вы очень похожи на одного моего знакомого.

Она вышла из вагона, оборачиваясь, в полном смятении.

Я должен был всего лишь спросить соседку из кресла справа, не училась ли она случайно в 199… году в Уральском государственном университете, но почему-то не мог этого сделать и только поглядывал на неё искоса. «Маша», судя по всему, была не из тех, кто чутко реагирует на чужой интерес — она читала книгу, не отражая моих взглядов. Ни шрама, ни родинки видно не было — судьба, усадив нас рядом, перепутала кресла.

Пилот сообщил по громкой связи, что воздушному судну нужно пройти противообледенительную обработку, и часть пассажиров расстегнула ремни, заново включив телефоны.

Стюардессы бегали туда-сюда, проверяя багажные полки. На полу валялась смятая салфетка, но её никто не замечал, и тогда я поднял салфетку и спрятал в карман «впереди стоящего кресла».

Через проход от меня сидела женщина с котом — в прорезях переносной клетки мелькала время от времени недовольная пушистая морда. Впереди блестела чья-то свежевыбритая лысина. Сзади две дамы оживлённо обсуждали проблему лечения артроза коленных суставов.

Мне везёт на интересных попутчиков — одно время я даже подумывал о том, чтобы записывать самолётные истории, но как-то не собрался. Помню, летел рядом с одним известным артистом — почему-то он сидел не в бизнес-классе, а в экономе, первый ряд, место 1B. Я подумал, что артисту не хочется, чтобы его узнавали случайные попутчики — и поэтому сделал вид, что не понял, кто это сидит рядом со мной и хлещет пиво из банок, одно за другим. (Пустые банки он бросал на пол, и они гремели по всему салону, как в американском фильме про молодожёнов). Но артист почему-то занервничал и осторожно задал мне какой-то вопрос общего характера, а я ответил ему вежливо, но сдержанно, как любому другому попутчику. Тогда он достал из кармана пиджака зеркальце и долго смотрел на своё лицо, так что мне стало его жаль, и я попросил автограф. После этого артист сразу же успокоился и уснул крепким сном.

В другой раз я летел вместе с многодетной семьёй. Мама довольно неформального вида держала на руках младенца, завернутого в кусок ткани (не помню, как он называется), и крепко спорила со стюардами, когда они сказали, что ребёнка следует пристегнуть. Рядом с ней сидела девочка лет девяти и мальчик-подросток. Они занимали целый ряд, а через проход, рядом со мной сидел, как я понял, ещё один сын этой неформальной женщины — ему было лет семь, и он, судя по всему, обладал незаурядным интеллектом. Сначала он достал из сумки кубик Рубика и собрал его секунд за двадцать. Потом погрузился в изучение биографии Эйнштейна на планшете и читал её, задумчиво ковыряя в носу, пока не объявили посадку. Мама, перегнувшись через проход, то и дело предлагала юному гению подкрепиться и поглядывала на меня с выражением законной гордости на лице. А мальчик делал вид, что он не знаком ни со своей мамой, ни с другими членами семьи.

В прошлом месяце позади меня летел пухлый обкуренный юноша. Это не мои домыслы, что он обкуренный, а его чистосердечное признание, сделанное попутчице — он долго и подробно рассказывал ей свою печальную историю. Начал ещё до взлёта:

— Из Швейцарии возвращаюсь, мля. Родители платили, чтобы я там учился, а я вот не учился. Я курил, мля. И меня выгнали. А они очень большие деньги за меня платили, мля, реально большие. Вы таких денег никогда, наверное, не видели…

Попутчица молчала, и юноша продолжал свой монолог, одновременно шурша какими-то пакетиками. Он очень громко шуршал и громко говорил, я только потом понял, что он собирался раскурить косяк в туалете, лишь только погаснет табло «Пристегните ремни». Попутчица — она была иностранка и навряд ли поняла хотя бы слово юношеской исповеди — подскочила с места, когда самолёт ещё даже не набрал высоту — и пулей понеслась к стюардессам.

— Женщина, вернитесь на место! — сказали ей стюардессы. — Мы находимся в вертикальном полёте.

Тогда мне пришлось вмешаться, объяснить девушкам, что иностранка не хулиганит, а всего лишь пытается предотвратить ЧП на борту. Вызвали стюарда, он строго поговорил с обкуренным пассажиром, и тот замолчал — но ненадолго. Всего через пятнадцать минут он достал из сумки коньяк и начал предлагать его изумлённому мужчине, сидевшему через проход. На вид этому мальчишке было лет шестнадцать — ровесник сыну.

Из последних по времени перелётов особенно запомнились две раскрепощённые девушки — одна красила ногти на ногах, другая выщипывала брови. Я вспомнил слово «бровист», всерьёз произнесённое женой — оказывается, теперь существует и такая профессия. Очень, говорят, востребованная в горных республиках бывшего СССР.

Однажды рядом со мной сидела нарядная дама — вся в каких-то бантах и рюшах, она решала задачи из шахматного учебника Ласкера. А в другой раз я встретил своего двойника — то есть мы были с ним совершенно непохожи, но он вначале достал из сумки такую же точно книгу, какая была с собой у меня, потом играл в компьютерную игру на телефоне — ту единственную, что мне нравится, и телефон у него был точно такой же, в общем, всё это выглядело каким-то странным вывертом, какие Вселенная устраивает исключительно ради собственного удовольствия.

А, ну и ещё был поистине незабываемый полёт с хасидами — когда рейс задержали на пять часов, и мы встречали рассвет в воздухе, они дружно встали с места и начали молиться, приматывая к рукам свои ремешки, к которым были привязаны коробочки, и моя соседка — деревенская бабулька — перепугалась, что это теракт, и сейчас при помощи этих ремешков и коробочек самолёт взлетит на воздух…

Православный батюшка разгадывал кроссворды, мормон плакал в голос, когда самолёт не мог зайти на посадку, а католическая монахиня угостила меня мятными конфетами. Все они были однажды моими соседями, кратковременными попутчиками, оставившими в памяти не глубокие следы, а лёгкие царапины, как на фольге от шоколада, если разглаживать ногтем…

Пока я предавался воспоминаниям, соседка справа легонько тронула меня за рукав:

— Извините, мне нужно выйти.

Я поднялся с места. Она пошла в конец салона.

А сумку оставила в кресле.

Я огляделся. Женщина с котом спала, некрасиво раскрыв рот. Кот бодрствовал, глаза его сверкали, и смотрел он на меня без всякой симпатии. Китаец у окна по-прежнему дремал, припав головой к иллюминатору. Пятница, вся планета устала.

Стюардессы со своей тележкой, содержимое которой я знаю наизусть, ещё даже не вышли на тропу обслуживания.

Я сам не понимал, что делаю — просто опустил руку в чужую сумку. Хотел достать паспорт, а вытащил — кошелёк. Красивый кожаный кошелёк бордового цвета из мягкой кожи — довольно туго набитый.

Сзади раздался топот очередной стюардессы — те из них, кто носят каблуки, особенно громко топают.

Я вернул кошелёк на место, а стюардесса протопала мимо.

Больше я на сумку не покушался, хотя соседки не было довольно долго — наверное, очередь в туалет.

Она мило извинилась передо мной, скользнув на своё место.

Нам принесли напитки и сэндвичи. От еды «Маша» отказалась, взяла томатный сок с лимоном. Я попросил стакан воды и выпил его залпом.

В салоне выключили свет. Теперь почти все, даже кот, уснули — лишь над несколькими креслами светились круглые глазки лампочек «индивидуального освещения».

Я редко сплю в полётах, и тем более не смог бы уснуть сегодня.

Вдыхая слабый аромат духов, долетавших до меня из кресла справа, я думал о том, что жизнь похожа на компьютерную игру, где ты сразу и автор, и единственный игрок. Может, у кого-то происходит иначе, но я давно ни с кем не обсуждаю и не сравниваю свою жизнь. То, какой она могла бы стать, и то, какой она стала. Я совершаю заранее спланированные действия, зная, какой результат получу — он может быть более или менее интенсивным, лишь в этом разница. Я перехожу из одного дня в другой, как с уровня на уровень, где победой становятся вечер пятницы и смс о зачислении зарплаты.

Когда случаются сбои (болезни, задержки рейса, эвакуация аэропорта и так далее), это меня раздражает, но даже хаос, как я уже говорил, имеет свой строгий порядок.

Я помню, когда понял это впервые — что хаос имеет свой строгий порядок. Мы тогда были с женой в Америке, в природном парке Эверглейд. Неслись по болотам на лодке с воздушным винтом, а рядом с нами коричневые аллигаторы плавали в мутной воде, как гигантские солёные огурцы в рассоле.

— А что будет, если они решат на нас напасть? — спросила жена у нашего гида, загорелого красавца в тёмных очках.

— У меня есть строгая инструкция даже на самый невероятный случай, — заверил её красавец. — Предусмотрено всё!

Хаос, как я теперь думаю, в жизнь приносят не чрезвычайные ситуации, регламентированные — или нет — инструкцией. Хаос — это когда ты потерял все пройденные уровни разом, откатился к самому началу игры и теперь думаешь, правильно ли я жил до сих пор? Может, где-то рядом была другая возможность, маячило другое решение — то, которого ты не заметил, или заметил, но счёл уж слишком неказистым, или наоборот — сложным. А сейчас вдруг видишь, как всё могло бы получиться, имей ты лишь чуточку больше смелости.

— Уважаемые пассажиры, командир корабля включил табло «Пристегните ремни». Мы завершаем обслуживание и начинаем готовиться к посадке.

В салоне включили свет, кот возмущённо мявкнул.

— Помните, как раньше летали? — спросила вдруг «Маша». Я кивнул, что помню, но по-прежнему боялся на неё взглянуть.

— Никто так не досматривал: ни пассажиров, ни вещи. И в самолёт шли пешком. И можно было курить на борту…

Она улыбнулась:

— Ой, я помню, как в юности мне срочно нужно было в Москву, а билетов не было. Так мне одна девочка назвала имя сотрудницы аэропорта — Таня Позднякова, как сейчас помню, — и меня от этой Тани бесплатно посадили на рейс! Представляете?

«Маша» улыбалась, а самолёт, тем временем, начал снижаться — его слегка потряхивало, потом стало трясти сильнее, так что одна из стюардесс, собиравших мусор, чуть не упала, и где-то впереди заплакал ребёнок, повторяя:

— Мы падаем, мама, мы падаем!

— Можно, я возьму вас за руку? — поспешно спросила Маша (кавычки отпали за ненадобностью — она повернулась ко мне, и я увидел розовый шрам над губой справа). Она боялась летать, и поэтому лихорадочно болтала с незнакомым человеком (не подозревая о том, что мы знакомы — при условии, что это всё же моя однокурсница и я не ошибся), лишь бы отвлечься от страха.

Ладонь её была холодной и влажной.

— Обычно я не пристаю к мужчинам, — продолжала соседка, жмурясь от каждого нового толчка самолёта, как от спазма в желудке. — но мне, действительно, очень страшно! Извините!

— Это боковой ветер, — сказал я. — Всё будет хорошо, обещаю. Сядет как миленький.

Вот идиот! Надо было спросить, как её зовут, а не объяснять, откуда ветер дует.

Самолёт дважды заходил на посадку, и дважды безуспешно. Уже видна была посадочная полоса, но мы снова поднимались, набирали высоту, кружились над городом и снова снижались. Лишь на третий раз борт приземлился — с такой силой и грохотом, как будто не совершил посадку, а ударился оземь, чтобы, как в сказке, обернуться кем-то другим. Во время руления его шатало во все стороны, как пьяницу. Пассажиры аплодировали. Маша отпустила мою руку, теперь её ладонь была горячая, а моя — холодная.

— Наш самолёт совершил посадку в аэропорту Кольцово города Екатеринбурга. Просим вас оставаться на своих местах…

Но все уже начали отстёгиваться, вскакивать с нагретых кресел, включать телефоны. Маша достала из сумочки помаду и пудреницу. Китаец наматывал на шею шарф.

Если я не решусь спросить её прямо сейчас, другого шанса не будет.

Подали трап. Всем хотелось как можно скорее выйти наружу, в проходе толпилась очередь. Маша никуда не спешила и раздражала этим китайца, давно готового к старту.

Я стал вытаскивать с багажной полки свою сумку.

— Рюкзак прихватите, пожалуйста, — попросила Маша. — Кожаный, чёрный.

Моя ценность в её прошлом равнялась нулю. Её ценность для меня — измерялась крупными цифрами. А в сумме всё равно был ноль.

Из самолёта мы вышли вместе. Дружно кивнули бледненьким стюардессам. В зале выдачи багажа ходили пограничники с собакой — ирландским сеттером. Кто-то рассказывал мне о том, что все эти собаки, обученные находить наркотики, — самые настоящие наркоманы. Их сначала подсаживают на героин, а потом они ищут его, бегая по ленте багажа и обнюхивая чемоданы.

Сеттер был очень красивый. В моём детстве во дворе жил такой — его звали Ерофей.

— Ну, всего доброго! — улыбнулась Маша на прощанье. — Ещё раз спасибо вам!

Кожаный рюкзак слегка подпрыгивал на её спине.

Я вызвал такси — и пока ждал машину, смотрел на встречающих: их лица совершенно менялись, когда они видели того, за кем приехали в аэропорт. И лица тех, кто прилетел, тоже становились другими — счастливыми, красивыми и молодыми, даже у стариков.

Наверное, это очень приятно, когда тебя встречают.

Источник