«Бегом с пакетом на голове»
Один рассказ каждый уикенд
АСЯ УМАРОВА
— Этот человек не сделал мне ничего ни плохого, ни хорошего, но я его… не люблю.
После такого заключения вслух, хотя о нем никто и не просил, папа щурил глаза, скептически осматривал незнакомца на экране телевизора и энергично нажимал на кнопку пульта, переключая канал. Под папин бан попадали в хаотичном порядке все: и певцы, и политики, и правозащитники, и спортсмены… Это походило на безразличную к цели русскую рулетку. Только пули в ней никого не поражали. А еще папа часто вставлял в разговор слово «категорически», причем первую половину слова произносил по слогам. В разные периоды жизни им овладевало пристрастие к определенным словам. К примеру, речь могла идти о выборе места в огороде для посадки моркови: «Я ка-те-го-рически против! Выберем место рядом с кукурузой». Однажды в жаркой дискуссии с односельчанами, решая вопрос продажи пастбищных земель, после которой уже негде было бы пасти скот, он в сердцах бросил незнакомому покупателю: «Вот бы тебя ударить по лицу, так… слегка… тыльной стороной ладони…» По дороге домой, еле успевая обегать дождевые лужи, я не упустила возможности и поинтересовалась:
— Почему же все-таки именно так, а не иначе ударить?
— Потому что это было бы за честь принять правильный удар, такое еще надо заслужить, — получила я ответ.
Однажды папа заменял проржавевшие водопроводные трубы и по этому случаю перерыл вдоль и поперек всю землю вокруг дома в селе Садовое, так что эти его каналы напоминали маленькие окопы. Я свалилась в один из них, но вовсе не из-за иллюзорной войны, а из-за привычки мечтательно рассматривать закаты, рассветы, звезды, солнце и луну, не замечая, что происходит под ногами. Папа демонстративно не обращал внимания на то, что я ушиблась. Он так увлекся процессом ремонта, что не заметил, как в спешке после завтрака натянул на голову мою желтую шапку с двумя бубенчиками. Я крикнула:
— Папа! Я упала!
А он стоял рядом и, не отрываясь от бумаги, с неподдельным любопытством изучал карту с трубами и планом дома.
— Подойди ко мне, я тебя подниму.
Я запнулась:
— Это как? Но если я к тебе подойду, то… получается, что я уже больше не буду лежать. И мне не потребуется твоя помощь?
— Логично. Получается, что так, — улыбнулся папа. Наверное, после этого случая я научилась думать.
Папа познакомился с мамой еще в школе. Она поразила его хитростью. Зимой папа увидел ее у сугроба, с аппетитом уплетающую мокрый снег, как будто это была ореховая халва.
— Ты что, дура? Заболеешь, — крикнул он, делая вид, что ему все равно, но на самом деле пораженный настолько, что не мог оторваться от этого зрелища и от его участницы.
— А я хочу заболеть, придурок. Буду лежать в больнице, и родители, тети и дяди будут навещать с мандаринами и печеньями. Ты посчитай, сколько пакетов получается. Представь, лежу в больнице и ем конфеты — нужно постараться хорошо заболеть.
С тех пор они не расставались.
С папой никогда не соскучишься. Например, он может зайти после работы домой и, снимая обувь, неожиданно крикнуть:
— Куда вы это дели?!
— Папа, что?
— Как что? Это…
И не может вспомнить название. Мы с мамой носимся за ним и ищем что-то, чего до конца понять не можем, но спросить побаиваемся. Ищем это что-то среди фасолевых грядок, на чердаке, под сосной, в подвале и даже под колючими кустами роз. Читая газету, папа неожиданно вспоминает о наших поисках:
— Куда это все-таки подевалось?! Вы что, еще не нашли?!
И мы, хихикая, бегаем за «этим» по всем комнатам, словно бесцельный поезд, заглядываем под ковры или выходим из курятника в перьях.
Я с детства думала, что это такая игра у родителей, чтобы меня развеселить. Лишь однажды папа вспомнил, чтó искал, когда праздновали его тридцатипятилетие. Собрались в тот день только самые близкие. Развели два порошка «Юпи» в графинах с водой, мама спекла торт «День и ночь», а на ужин мы с огорода собрали картошку, болгарский перец и капусту и сделали голубцы. И когда подняли тост за именинника, то папа вдруг вспомнил, чтó искал. Это был ремень от его белой машины Nissan Sunny. А я искала среди серии томов «Анжелика и король», «Анжелика в Квебеке», «Бунтующая Анжелика», «Анжелика в мятеже», «Анжелика в Новом свете» и прочих «Анжелик».
Папа работал бухгалтером в коптильном цехе, хотя в детстве грезил о космосе. В садике он поднимался высоко на турник и смотрел на всех через круг из арматуры. Он громко считал: «Пять, четыре, три, два, один… Все! Мы в космосе!»
Иногда папа брал меня к себе на работу. Он просил постоять у двери кабинета, пока не приберется. Поспешно очищал рабочий стол от двух-трех бусинок оранжевой икры, собирал остатки сушеной рыбы в газету. Скомкав смачно бумагу, выбрасывал ее в мусорное ведро. Брал в руки прозрачное стекло со стола и протирал мокрой салфеткой. Убедившись, что стекло высохло, клал на стол. Из-под стекла на папу смотрели с утра до вечера фотографии — со мной и мамой. Под стеклом разместились фотография его любимой рок-группы «Зама»* с автографом и картинка, где лягушка душит цаплю, желающую ее проглотить. Под ней надпись: «Никогда не сдавайся». Папа выравнивал деревянные счеты, калькулятор, папки, печатную машинку и бумаги.
— Вот так… все должно быть в порядке. Порядок на столе — порядок в мыслях.
Это означало, что настала пора слову «ка-те-го-рически» исчезнуть ради слова «порядок». Папа выравнивал грядки в огороде, выставил на полке книги по цветовой гамме и даже выкопал розы из клумбы и посадил их заново, чтобы соблюсти линию ряда. Так во время войны он установил режим с банкой сгущенного молока. Ножиком он делал две дырки на крышке сгущенки и просил держать струйку над чаем не больше пяти секунд — для экономии. И мы с мамой должны были вести отсчет точно так же, как он когда-то в детстве на турнике, увлеченный космосом. Только тогда отсчет был обратный, а теперь — обычный: «Один, два, три, четыре, пять!» И после этих слов нужно было передавать баночку другому.
Больше всего на свете он любил эту машину Nissan Sunny.
— Я впервые так доволен покупкой автомобиля, — услышала я однажды ночью из спальни разговор папы с мамой.
Он ходил кругами вокруг своего белого автомобиля и никак не мог наглядеться. Хотя нет. Несколько раньше папа так радовался новым итальянским сапогам. Под скрип деревянных полов он шагал в них по комнатам до вечера, разглядывая отражение в каждом зеркале в доме, смотрел на себя в профиль или анфас… Он щелкал пальцами, передавая тем праздничное настроение, напевал песню «Фа-фа-фа-да, фа-фа-фа-да…» этой своей группы «Зама». Именно в его Nissan Sunny мы спасались от войны зимой, и он продолжал любить эту машину, до тех пор пока она однажды ночью на юге Чечни не застряла в сугробе. Тогда помимо снега нас окружил густой туман. Мы пытались сдвинуть машину с места, но все было тщетно, и мы сдались. Пришлось ее оставить и на ощупь идти, проваливаясь в глубокий снег, держась друг за другом, как вагоны за поездом, до тех пор пока не увидели свет керосиновой лампы в каком-то окне. Незнакомые люди приютили нас. А рано утром, вернувшись к машине, мы поняли, что нас ограбили. Заднее стекло машины разбито, сиденья разорваны, словно кто-то что-то искал. Украли теплую одежду, шампуни, мыло, порошок, продукты и даже мамин миксер. И вдруг папа из супермена, которым я его считала, превратился в потерянного и понурого старичка с растерянными глазами, совсем как дядя Юсуп. Месяц назад его не стало. Папа не разрешал мне заходить в комнату дяди, когда мы его навещали. Голова дяди опустилась на грудь, мощные плечи поникли, он похудел и дышал тяжело…
Папа психанул:
— Тьфу, елки…
Толком мы как-то и не успели «побеженствовать». Папа развернул машину, и мы вернулись домой. Через разбитое стекло залетал снег, но мы не чувствовали ни холода, ни снега. Папа включал дворники, не понимая, что снег не только за стеклом, но и внутри салона. У нас атрофировались все рефлексы. Папа столкнул машину в овраг, да… Так как разочаровался в людях. Кажется, всю серьезность военного времени и происходящего он понял только тогда, когда увидел варварское «прикосновение» последнего к его Nissan Sunny.
А еще он не давал нам нормально съесть мед, который однажды привезла подруга мамы Наташа — бывшая спортсменка. Из-за войны ей пришлось забыть о спортивной карьере. В нашем доме Наташа часто показывала упражнение на выносливость и гибкость. Сидя на стуле и держась руками только за спинку, нужно было как бы «обогнуть» туловищем стул. Несмотря на лишний вес, Наташа всегда справлялась с этим упражнением. А папа раза два ломал стулья, после чего пришлось оставить эти упражнения, потому что сидеть уже было не на чем.
Несмотря на то что были слышны далекие разрывы снарядов, мы с мамой накинулись на мед.
— Ты неправильно ешь мед, — сказал папа, внимательно разглядывая цвет меда в лучах солнца.
— Что?
— Нужно есть мед красиво. Вот так. — И ложечкой аккуратно взял небольшую порцию меда и съел, блаженно улыбнувшись.
Это был период «красиво», как прежде были периоды «порядок» или «ка-те-го-рически». «Надо выигрывать красиво», — повторял он, болея за российских спортсменов на Олимпийских играх. Для него никогда не была важна сама победа, зато интересовало, насколько красиво спортсмен выигрывает. Да и в жизни все должны были побеждать или есть красиво.
Играя в дурака, папа никогда не отбивал шестерки, если у него их не было, а принимал их, чтобы в конце проигравшему оппоненту торжественно класть их на плечи как «погоны» и заявлять: «О-о-о! Генералиссимус?!» А в шашки поначалу играл в поддавки и лишь после того, как соперник начинал испытывать эйфорию от близкой победы, давал настоящий бой.
— Всегда надо побеждать красиво! — словно мантру, повторял папа, прогуливаясь по комнатам. Для него было очень важно, чтобы люди полагали его глупым, пока в нем не вызревал план победы.
Он дружил со всеми с их улицы, кроме бабушки Эсилы. Как раз тогда наступил у него период «оптимистично», и нам с мамой приходилось врать родственникам, что у нас много продуктов и мы не голодаем. Но Эсила никак не проходила по новоявленному «дресс-коду» папы, поскольку всегда жаловалась на нехватку еды, воды, одежды, на бессонницу и страхи. Все ее истории в период войны начинались: «А потом надели на голову мешок и как дубинками сверху…» И не упускала ни единой возможности, чтобы не пересказать эту услышанную где-то историю.
— Тьфу, елки… — топал ногами папа и закрывал синие ворота во дворе на ключ.
Но стоило высунуть ему голову на улицу, как появлялась опять эта Эсила: «На голову мешок и дубинками, дубинками сверху». Ему снились из-за нее кошмары. Но в какой-то момент эта бабушка помогла ему. Спустя много лет он снял на камеру фильм «Бегом с пакетом на голове»… Просто для себя. В первой сцене девочка с развевающимся зеленым шлейфом бегала по зеленому лугу за птицами и кричала: «Птицы, вы куда?» Как будто она подражала птицам и пыталась взлететь. Отрез зеленой ткани, лежавший десятилетиями в сундуке, одолжила бабушка Эсила. От него разило нафталином. Потом по сценарию девочка увидела вдалеке марширующих мужчин, а на головах у них черные пакеты. Она окликнула их: «Люди, вы куда?» И побежала за ними вслед, разглядывая их, но они ничего не замечали, чеканно маршировали и уходили далеко-далеко. А девочка возвратилась к себе домой. Она поняла, что ее собственный невидимый «пакет», то есть ее внутренний мир, гораздо интереснее того, что ей довелось только что увидеть.
Во время съемок мимо проходил бывший одноклассник папы с торчащими из ушей аппаратами для усиления звука.
— Чем вы это тут занимаетесь? Съемки? Делать вам нечего…
И, продолжая что-то говорить себе под нос, он двинулся вслед за барашками к пастбищу.
Тогда папа посмотрел на меня и сказал:
— Этот человек не сделал мне ничего ни плохого, ни хорошего, но я его…
— …не люблю, — завершила я его фразу.
Мы засмеялись и побежали домой.
* «Время» (чечен.)