Kavanah Artist

Один рассказ каждый уикенд

АЛЕКСЕЙ ПОЛЯРИНОВ

Их было двое — Джек Фоли и Дэн Кавана. Они руководили звуковой бригадой в студии «Universal». Эпоха немого кино в Голливуде закончилась 6 октября 1927 года с выходом в прокат «Певца Джаза», первого музыкального фильма, в котором диалоги были озвучены и синхронизированы с картинкой. С тех пор у каждой студии есть свой павильон озвучки. Команда Фоли славилась своей изобретательностью — они умели извлекать звуки из любой бутафории: чтобы записать, скажем, хруст снега шумовики насыпали в мешок кукурузных зерен и топтались по нему — получалось так хорошо, что зритель не замечал подмены. Кавана подходил к работе совсем иначе, он был, что называется, «пуристом» — старался писать только настоящий звук. Например, чтобы создать звуковую базу для экранизации «Гекльберри Финна» он лично проехал по реке Миссисипи с оборудованием. Его внимание к деталям восхищало коллег и злило начальство — работал он качественно, но очень медленно.

— Зрителю плевать, где ты записал цикад! — Говорили ему. — Они приходят не за достоверностью, а за зрелищем! Этот твой труд — его никто не заметит, понимаешь?

Боссы «Universal» не раз пытались уволить Кавану, но Фоли вступался за него. Ему нравилось, что у Каваны есть принципы — странные, но все же. И еще ему нравились их споры после работы о том, что для художника важнее — выразительность или натуральность, красота или точность? И почему это не одно и то же? И возможен ли компромисс? И как далеко может — или должен — зайти автор в своем стремлении добиться аутентичности? Кавана утверждал, что совершенно неважно, заметит зритель твою работу или нет, твоя работа — это твое отношение, и если ты подменяешь одни звуки другими, пусть и похожими, пусть и более яркими, ты как бы обесцениваешь историю. Жизнь, жизнь как она есть — вот самый эффективный инструмент воздействия на зрителя. Чем больше незаметного труда вложено в фильм, тем сильнее высказывание. Так говорил Кавана. Точнее — кричал. Во время споров он так сильно расходился, что на лбу и на шее вздувались вены, и бармену приходилось просить его вести себя потише и не пугать других гостей. Фоли молча разглядывал лицо друга — тонкое, исхудавшее, с седой бородкой, — и думал: бритвенного тазика на голове не хватает.

Через пару лет имя Каваны стало нарицательным. Шумовики из бригады Фоли старались работать исключительно в студии. Как ты получишь звук — неважно. Если для получения хруста снега нужно топтаться по мешку с кукурузными зернами — так и сделаем. Быстро и эффективно. Никто не заметит подмены, а если так, то какая разница? Но не таков был Кавана — он продолжал настаивать, что если в кадре писатель печатает на машинке, то в идеале нужно найти настоящего писателя и «снять звук» его работы за машинкой, только так запись «обретет художественную ценность». Иногда и вовсе доходило до фанатизма: старожилы вспоминали, как однажды Кавана требовал от Фоли сломать ему руку прямо перед микрофоном, чтобы записать звук перелома. Такой метод — предельное внимание к деталям, презрение к бутафории, командировки в другие штаты с целью записи всякой ерунды вроде цикад в Миссисипи или печатной машинки настоящего писателя прозвали «методом Каваны».

Сложно сказать, понимал ли сам Кавана, насколько иронично выглядела его борьба с подделками звуков на фоне истории его устройства в «Universal» — ведь сам он получил работу не совсем честным путем. В 1934 году коллеги решили выдвинуть его кандидатуру на должность председателя только что образованной гильдии звукорежиссеров, в процессе сбора и подготовки документов Джек Фоли заметил, что большая их часть — подделки. Чтобы получить должность, Кавана сфабриковал свое прошлое. На самом деле он почти всю жизнь работал учителем музыки, и в конце двадцатых, когда ударила Великая Депрессия, был вынужден уволиться, потому что не мог прокормить семью. С дипломом педагога на студию его ни за что бы не взяли, и он пошел на подлог.

Возможно, будь это сюжет голливудского фильма, дилемма Джека Фоли закончилась бы благородным финальным твистом — между законом и справедливостью он выбрал бы справедливость и, чтобы помочь другу, промолчал о своей находке. В конце концов, злого умысла у Каваны не было, и главное — от его действий никто не пострадал.

Но вышло иначе — между законом и справедливостью Фоли выбрал закон, и 14 марта 1934 года Дэниел Джозеф Кавана был арестован и осужден на два года по статье «мошенничество».

Прошло пять лет, Фоли стал председателем гильдии. Все также работал в «Universal», жил в Лос-Анджелесе, в просторной квартире недалеко от павильонов студии. Последний раз Фоли слышал о Каване три с половиной года назад, когда тот вышел из тюрьмы условно-досрочно, за хорошее поведение. Фоли собирался позвонить ему, но так и не решился — был занят, дел по горло, а потом как-то убедил себя, что в этом нет особого смысла, и если Каване нужна будет помощь, скажем, с трудоустройством, он сам придет, и они все обсудят.

И Кавана пришел. Однажды вечером постучал в дверь, отмахнулся от вопроса «где ты пропадал?» и сразу заговорил о странном:

— Я думаю, у тебя на студии произошло убийство. Возможно, даже не одно.

Он рассказал, что видел один из последних фильмов студии, «Фальшивомонетчик». Отличное кино, но есть одна проблема — сцена с удушением женщины в самом конце.

— Ее хрип и судороги. Я думаю, они настоящие.

«Бедный Кавана, — подумал Фоли, — похоже, в тюрьме ему совсем отбили чердак».

— Это актеры, Дэнни. Их работа — играть так, чтобы было как в жизни. Чтобы зритель верил.

Кавана достал пачку сигарет, вытащил одну зубами. Спрятал огонек спички в ладонях. Закурил, затянулся, выдохнул. За спиной у него на той стороне улицы светилась неоновая вывеска аптеки.

— Хрипы и шумы на пленке в последней сцене — они отличаются. Тембром, тональностью. Это не хрипы актрисы. Просто дружеский совет: обрати внимание на парня, который их записал. Я проверил, он делал вам несколько фильмов, в сценах насилия звук меняется, я это слышу.

В любой другой ситуации Фоли отмахнулся бы от подобной просьбы. Но это был Кавана, человек, которого он теперь боялся — хотя сам себе толком не мог объяснить почему.

Утром он заперся в аппаратной и включил «Фальшивомонетчика» (1938).

Главный герой фильма — Дэниел Куин, школьный учитель. Он нищий неудачник, даже ученики издеваются над ним прямо на уроках; однажды во время экскурсии по музею истории полиции он видит станок фальшивомонетчиков и то ли из любопытства, то ли от отчаяния собирает такой же прямо у себя дома, в небольшой комнате рядом с ванной. Он убеждает себя в том, что это — просто игра, попытка доказать себе, что у него есть талант — вот так взять и создать что угодно, даже печатный станок для денег. Опасность разоблачения не пугает его, наоборот — возбуждает. Он заходит в банк разменять фальшивые банкноты, затем расплачивается ими в дорогом ресторане и вообще всячески щекочет себе нервы, бросает вызов страху быть пойманным. «Смотрите, дурни, я совершаю преступление, а вы не видите, настолько оно совершенно!» Со временем работа с денежными клише начинает менять его характер. Коллеги-учителя замечают, что даже походка у него изменилась, а ученики на уроках замолкают от одного его взгляда. Однажды на улице он замечает девушку. Ее зовут Мэри, он приглашает ее на свидание, потом — домой. Он настолько уверен в себе и харизматичен, что она не может ему отказать. Они мило общаются, пьют вино, Мэри спрашивает, где туалет, и отлучается, и спустя минуту возвращается слегка взволнованная и говорит, что уже поздно, ей нужно домой. Когда она уходит, Куин замечает, что дверь в его тайную комнату рядом с ванной приоткрыта. Так начинается второй акт: Куин пытается понять, была ли Мэри в его комнате и если была, то поняла ли, кто он на самом деле. Вот тут его опять одолевает страх — но это новый страх; одно дело, когда ты сам контролируешь риски, и совсем другое — когда твоя судьба в руках у девушки, которая нравится тебе так сильно, что в ее присутствии ты совершенно теряешь бдительность. Страх продолжает менять характер Куина — теперь в общении с Мэри он нетерпелив и назойлив, его походка уже не такая твердая, он вечно потеет и нервно посмеивается; на одном из уроков он срывается и дает пощечину ученику. Он не может спать, встает с постели, берет молоток и идет к станку, минуту стоит над ним, но так и не решается ударить. На романтическом свидании в ресторане он расплачивается по счету и замечает, что Мэри странно смотрит на его деньги — или, может, ему кажется? Далее — длинная немая сцена: Куин разглядывает Мэри, хочет понять, знает ли она. После ужина они идут по ночным улицам Лос-Анджелеса, Мэри хочет поймать такси, но Куин не отпускает ее руку. «Надо поговорить», — бормочет он и ведет ее к себе; она не сопротивляется. В квартире Куина напряжение достигает пика — им обоим страшно, хотя и по разным причинам. Оба не знают, что делать. «Закрой глаза», — просит он. Она закрывает, и он тянется к ней. Тут надо сказать, что режиссер на протяжении всего фильма дает множество крупных планов рук и запястий героя: вот длинные, тонкие пальцы пишут мелом дату на доске, вот касаются клавиш фортепиано, вот скручивают папиросу, — и вот теперь они тянутся к лицу Мэри, гладят ее по щекам и опускаются на шею. Сцена удушения длится 27 секунд, и все это время мы наблюдаем за вздувшимися венами — на руках и предплечьях у Куина. На пару секунд в кадре возникает его лицо — он отстранен и сосредоточен, словно не убивает человека, а обдумывает важный ход в шахматной партии. Сцена поставлена так, чтобы даже самого крепкого зрителя пробрал нервный озноб.

Фоли несколько раз посмотрел ее — звук действительно отличался, запись другая, на высокой громкости более зернистая, слышны посторонние шумы — звуки борьбы, хрипы, даже судороги — слишком много деталей.

За монтаж звука в фильме отвечал парень по имени Билли Портер. Фоли вызвал его к себе и очень удивился, когда в кабинет вошел совсем молодой еще, скромный парень в очках с круглыми линзами в тонкой оправе. Фоли выразил восхищение его работой и тут же по‑стариковски ударился в воспоминания о конце двадцатых, когда звуковое кино только делало первые шаги. «Нам приходилось проявлять чудеса изобретательности, — говорил Фоли, — ты даже представить не можешь, сколько вариантов мы перебрали, прежде чем получили более-менее реалистичный хруст снега. Сейчас, конечно, возможностей больше. Вот, например, звук станка для печати денег — где ты его взял?»

Портер сказал, что работает «по методу Каваны», он буквально обратился в музей полиции и выпросил у них настоящий станок, чтобы снять качественный «слепок звука».

Разговор нравился им обоим, Фоли предложил Портеру выпить, тот согласился, ходил расслабленный по кабинету, разглядывая трофеи Фоли и фотографии на стенах. Фоли с ностальгией вспомнил долгие разговоры с Дэнни Каваной, здесь же, в этом самом кабинете, пять лет назад — или больше? Когда это было?.. Позже в мемуарах Фоли писал, что был очень неосмотрителен — ему так сильно понравился Билли Портер, что он как-то неловко проговорился о том, зачем вызвал его к себе.

— Знаешь, Билли, это даже забавно. Один мой старый друг, — он очень странный, не спрашивай, — вчера попросил меня повнимательней к тебе приглядеться. Буквально появился у меня на пороге и говорит: с этим фильмом что-то не так, обрати внимание на качество звука в сцене удушения.

Тут Фоли осекся, потому что заметил, как изменилось лицо Портера — он на секунду перестал улыбаться, как будто весь напрягся, но тут же взял себя в руки.

— А что не так со сценой? — Спросил Портер.

— Со сценой все отлично, — сказал Фоли. — Просто волосы дыбом. Говорят, слабонервные в кинотеатрах уходили с сеанса, потому что не могли вынести звука — настолько натурально.

«Я тут же пожалел о сказанном, — вспоминал Фоли, — и он это заметил. А я заметил, что он напрягся. А он заметил, что я заметил. Я бросил взгляд на его руки и увидел царапины на запястьях. Он убрал руки за спину».

— Я могу показать вам, — сказал Портер, — прямо сейчас, в студии. Сложно объяснить, это надо видеть.

— В другой раз, — сказал Фоли, — уже поздно.

Когда Портер вышел, Фоли кинулся к двери и защелкнул замок, — настолько был напуган. Через пять минут, впрочем, его чуть отпустило, и он засомневался, — а что, если почудилось? Что, если это просто игра воображения? Нельзя подозревать человека только на том основании, что он слишком хорош в своем деле. В конце концов, на киностудии все немножечко того — такая профессия, что поделать.

Через час он убедил себя, что ему показалось: ну, конечно, какая нелепость, как ты вообще мог подумать такое, старый дурак; Портер вел себя вполне обычно — это все твои личные страхи, Кавана вернулся, и тебя мучает вопрос, знает ли он, с чьей подачи попал в тюрьму.

Вечером, припарковав машину в гараже, Фоли на всякий случай проверил замок на гаражной двери. Поднялся в квартиру и проверил защелки на окнах. За ужином жена заметила, что он какой-то нервный. Просто изжога, ответил Фоли и тут же вздрогнул, когда в коридоре зазвонил телефон.

Это был Кавана.

— Ну что? Поговорил с ним?

— Да, — сказал Фоли. — Знаешь, Дэнни, что самое смешное? Он сказал, что работает «по методу Каваны». Это я сейчас цитирую.

Повисла пауза, Кавана как-то тяжело вздохнул.

— Дэнни?

— Что?

— Слушай, серьезно, только псих станет душить живого человека, чтобы снять хороший звук; и уж тем более вставлять его в реальный фильм — зачем? Зачем так подставляться?

— Риск. Его это возбуждает.

Опять пауза — на этот раз молчал Фоли, он вспомнил случай в студии в 31 году, когда Дэнни Кавана просил сломать ему руку перед микрофоном, чтобы записать перелом.

— Хорошо. Допустим. Что будем делать? В полицию?

— …

— Дэнни?

— По методу Каваны? Он так и сказал? Что работает по моему методу?

— Угу.

— …

— Дэнни? Ты тут?

— Кажется, у меня украли метод.

III

В конце тридцатых — начале сороковых количество шумовиков в индустрии, работающих «по методу Каваны», стало расти. Проблема была в том, что многие из них трактовали метод весьма свободно, и иногда попытки получить «натуральный слепок звука» приводили к плачевным последствиям — травмам и увечьям. Кавана был недоволен — его идеи в течение десяти лет мутировали во что-то очень нездоровое. В сороковых «каванисты» (так они себя называли) откололись от основной индустрии и создали новую параллельную организацию, фактически тоталитарную секту, со своими уставом и ритуалами — термина «снафф-фильм» тогда еще не было, но основатели нового профсоюза двигались именно в этом направлении. «Искусство требует жертв», твердили они, и в самом буквальном смысле приносили людей в жертву своим фильмам; они верили, что фильм живет только если авторы при его создании готовы пойти до конца — и настоящими в фильме должны быть не только звуки, но и боль, и страдания. Начались проблемы с законом: ходили слухи, что шумовики платят бедным актрисам и заманивают их в студию, чтобы снять звуки избиения или убийства. Слухи закончились тем, что полиции пришлось устроить облаву на один из студийных павильонов. Под давлением государства профсоюз каванистов не рухнул, а только укрепился и ушел в подполье — они продолжали снимать свои фильмы, а голливудские новинки презрительно называли «анти-кино» и всячески протестовали против бутафории в любом ее проявлении.

22 июля 1943 года на первом судебном процессе против лидера одной из каванистских ячеек выступил сам Кавана — на стороне обвинения. Он очень долго, почти час, выступал с манифестом, который позже напечатали в газетах под названием «Совсем не то, что я хотел сказать».

Он вышел из здания суда, сел в такси и поехал домой — собирать вещи. В кармане у него лежал билет — он собирался в Европу с группой военных хронистов, хотел записать звуки войны. Он был уверен, что военному кинематографу необходима максимальная точность в деталях, и его главной целью было — записать звуковую дорожку бомбардировки Лондона — он верил, что только так можно заставить зрителя по‑настоящему прочувствовать близость смерти, вызвать подлинные эмоции, чтобы волосы дыбом и ком в горле, и никакие бутафорские, «почти-такие-же» звуки не заменят гудения настоящих бомбардировщиков и гула настоящих ракет ФАУ-2.

Подъехав к дому, выйдя из такси, он увидел сидящего на ступеньках человека.

— Здравствуйте, мистер Кавана. — Человек поднялся со ступенек и стоял, угрюмо глядя себе под ноги. — Меня зовут Уильям. Уильям Портер. Я ваш большой поклонник, и мне нужна ваша помощь.

— Вали отсюда, пока я не вызвал полицию, — серьезно сказал Кавана.

— Это не займет много времени. — Портер поднял на него глаза. — У меня новый проект, называется «Наказание». Это история отношений строителя храма и его учеников, в финальной сцене ученики обвиняют его в нарушении им же придуманных заповедей и забивают камнями. Как раз работаю над звуком, и без вас никак.

Первый камень прилетел Каване в затылок. В голове загудело, он зашатался, но устоял на ногах. Обернулся и увидел нескольких молодых людей — они обступили его.

Когда после звонка соседей на место приехали полицейские, Кавана был уже мертв, лежал ничком в луже крови среди обломков кирпичей.

Философы индустрии сломали немало копий, пытаясь ответить на вопросы: если искусство кинематографа требует жертв — то каких? И что есть настоящее? И правда ли, что зритель лучше реагирует на живой звук и подсознательно чувствует подмену? И почему это важно?

История по‑своему ответила на них: профессия специалиста по бутафорским звукам существует и сегодня, и называется «foley artist», в честь Джека Фоли. Сам Фоли прожил в целом успешную жизнь, и теперь улыбается нам с обложки своих мемуаров, держа в зубах сигару, как настоящий хозяин жизни. В мемуарах, впрочем, нет ни слова о том, что в 1943 году после убийства друга Фоли установил на окна решетки, купил ружье и завел двух стаффордширских терьеров. Три года он жил отшельником и умер от разрыва аневризмы, когда в окно его дома на всей скорости врезалась сойка. Подслеповатый уже Фоли с испугу решил, что дом забрасывают камнями и выбежал с ружьем на крыльцо. Увидел мертвую птицу, нагнулся чтобы поднять ее — и упал замертво.

Источник