Ну?
Один рассказ каждый уикенд
В семь часов утра, как всегда, затарахтел телефон на тумбочке. Я, глаз не открывая, нашарил его, вызов сбросил и опять задремал. Снилось что-то такое приятное… не помню что. Сразу только от сна этого захотелось в лес на пруд — просто посидеть там. В детстве, помню, убежишь на весь день, и так хорошо! Пруд тиной воняет, рыбка играет — по кругам видно; рыбаки знакомые угостят кто салом, кто яичком… А к вечеру братва, что постарше, из школы подтянется, и хана! Начинаются игры, веселье всякое. Сходить на пруд захотелось, и, во сне, будто бы я пошел, но опять зазвонил телефон.
— Игорь, здравствуйте. Вас беспокоит коллекторское агентство «Флоренция»…
— Пошли вы в жопу, — говорю. — Мне ваш менеджер пообещал, что проценты снизит, а сам не снизил, стакан дырявый.
Ну, она там лопочет что-то на своем, судом угрожает.
— Я, — говорю, — понял все. Вы, — говорю, — сначала рост цен на хлеб и молоко остановите, а потом рот раскрывайте. Всю страну америкосам продали, а теперь с меня на мармелад и апельсинки требуете.
— При чем тут молоко! Я передаю ваше дело в службу работы с проблемной задолженностью. Сообщаю, что ваш долг составляет: 14 233 рубля.
— Понятно, — говорю. — Передавай куда хочешь. Вам бы только кровь пить, жилы тянуть. У вас, — говорю, — министр взяточник и газ на Украину за бесценок продаете, сволочи, козлы.
— С вами свяжется наш специалист Валерий. Ждите звонка.
Я вызов скинул, встал с кровати, и только тогда почувствовал, как сильно фляга ломится. Вечером Лёхич приходил, ну мы посидели: закуска — барахло, самогон брали у Севки, потому что Валентина Степановна не открыла. Короче, тяжеловато. Душит. Пока с этой трещеткой базарил, боль не чувствовал, а тут как вилкой в череп дали. Кости болят, во рту тухляк, губы словно в пыли — болею, в общем. Ну, короче, я сходил поссал, телек врубил, кофейку намутил, сигаретку зажег — и только после этого малёха в себя пришел. По ящику передачу интересную показывали про ситуацию на Украине. Я чутка не досмотрел — переключил на клипы.
Ну вот, кофейку тяпнул и думаю: нужно яичницу замутить. В холодос, — а там полбанки смородинного варенья (мама угощала), мазика чуть-чуть и пюреха посиневшая уже — ее даже Лёхич вчера не стал. Стою посреди кухни — репу чешу: что делать? Звонит телефон.
— У вас просрочка большая, поэтому мы вынуждены осуществить выезд на дом сегодня. Уведомляю вас о визите. Будьте дома с девяти утра до восемнадцати ноль-ноль.
— И что мне от вашего приезда?
— А то, что ты мошенник, — он говорит. — Наказать тебя нужно.
— Мошенники вы, а не я. Меня дома нет сегодня. Не надо приезжать. У меня дела.
— Приедем, — говорит. — Приедем и перетрём, кто из нас мошенник. Советую тебе деньги пока поискать. Все. До встречи!
— До свиданья, — сказал я, сбросил и сразу набрал Вовчику — у него малой на юридическом на прокурора учится.
— Вован, здорова! Это я — Игорян. Слушай, малой твой дома?
— Позвони — пусть там скажет, что дяде Игорю нужно помочь.
Ну, я объяснил. Вован пообещал узнать: законно ли то, что они приедут, и что делать, если приедут. Нужно, думаю, прокурору писать, вообще оборзели, сволочи.
Вот. Жду сижу вестей от Вована, а сам чутка разволновался. Что им сказать, думаю, если приедут? Еще холодос заберут или телек, и как я тогда? Решил сходить к Данилову — узнать насчет работы. Умылся, надел черный костюм свой с гербом, кроссовки, и напоследок чайку заварил. Я чай люблю с печеньем в клеточку, но в то утро его не было.
Звонит телефон. Опять, думаю, коллектора эти. А нет, — смотрю — Иринка.
— Ну что ты, Ирочка? — говорю.
А она, слышу, невеселая, запыханная, будто собаки гнали:
— Игорь, представляешь, они меня в смену поставили. Вторую неделю без выходных.
— Ну бывает, — говорю. — Что тут поделаешь?
Я и сам на птичнике работал неделями без выходных. Тяжело, конечно, но зато по денюжке хорошо выходит. Меня, кстати, не за пьянку попёрли, а тупо подсидели. Сынка завхоза пристроили, а меня под жопу: «Пшел отсюда, Игорёк. Живи как хочешь».
Ну, короче, Ирка ноет, паникует.
— Да что, — говорю, — такое? В чем проблема?
— Ты день знаешь, какой сегодня?
Я в окно глянул — благодать. Листья на яблоне подсохли, будто ржавчиной покрылись; солнышко по глазам режет, пробивается сквозь стекло; и небо синее-синее, два-три белых мазка на все небо, точно от времени вытерлось, как на джинсах.
— Ну понедельник сегодня. И что?
— Первое сентября сегодня! Матвея на линейку нужно тащить, а мне на смену!
Ясно, на что намекает, но я пока что под дурачка; говорю, такой:
— Так ты его отведи и на работу дуй. Успеваешь.
Тут она, конечно, на уши мне присела, стала слезу давить, мол, первый раз в первый класс. Как это так: дите само будет стоять и сопли на кулак наворачивать; все с родителями, а он вечно как сирота.
А нечего рожать от кого попало! Она думала, что Генку Сыроватченко пацаном привяжет. Ага! Как же! Он деду уши отрезал за пенсию и поехал зону топтать — туда ему и дорога. А ты, Матвейка, расти как хочешь. Одуванчики растут сами, и ты расти.
— Игорёк, ну отведи Матвейку, а? Там недолго. Постоишь с ним, посмотришь, чтоб не обидели. Я ему костюмчик купила: брючки, жилетка, рубашка и бабочка — он, как принц, у меня. Подстригла его вчера, уши почистила. Помоги, Игорёк. Поможешь?
— Ладно, — говорю. — Во сколько линейка?
Ну все, костюм отбой — переоделся в джинсы, рубаху и кроссовки (туфли порвались). Про Вовчика даже в суматохе забыл, а он звонит как раз.
Короче, малой объяснил, что приехать могут, а в дом войти не имеют права. Так чисто у ворот потолковать с ними придется, и все. Сказал:
— Если что — ментов вызывай. Если будут бить или мучить.
— Понял, — говорю. — С меня магар!
Я так решил: к Ирке сначала за пацаном, потом на линейку, потом к Данилову насчет работы узнать, ну и там по обстоятельствам. Приедут, а меня нет. На работе Игорь Петрович.
Уходя, я соседке тете Маше сказал:
— Если кто приедет — скажите, что я на работе.
Она полола в палисаднике что-то, крыжовник, что ли.
— Ладно, Игорёк, скажу. А ты устраиваться куда-то, да?
— Ага, типа того. Вы бы полили грядки, теть Маш! Вон земля, как пятки, потрескалась.
— Полью, Игорь. Без тебя вижу. У самого вон бурьян в рост. Вы вчера кричали, так кричали с Алексеем. Нормально все? Не подрались?
— Нормально, теть Маш. С Божьей помощью. Не беспокойся. То мы футбол смотрели и заспорили.
— Ладно, — говорит. — Беги, Игорёк, а то опоздаешь.
Солнце поднялось высоко. Припекать стало. Школота нарядная, как муравьи, со всего поселка к школе тащатся. Школьницы на каблуках — ляжки как у коров; пацанва за старым ДК курит. Суета, в общем.
И вот, мы с Матвеем идем: я его за руку держу, спотыкаемся. Он в школу не хочет — лениво ногами перебирает. Какой он, конечно, слабый, чахлый, хилый, точно больной. Даром что от Сыроватченко рожденный. Волосы цыплячьи, очки пузатые, тельце, как у воробья, и косолапит на правую ногу. Ирка его криво подстригла, конечно… на макушке вон брехунец завертелся. Я плюнул на руку — попробовал примять, а он все равно колосится.
— Долго, Матвей. И тяжело, но ты не бросай, старайся, а то как жить без образования?
Он заржал от слова «училище», а потом спросил:
— Нет. На электрика — профессия тонкая, кого током не убивает — те до старости живут.
— Нет. Раньше, пока завод-то работал, и я работал, а потом, как закрыли, я и перестал. Да уже и позабывал все: фазы — на фазы. Проводку еще могу глянуть, а посложнее что — уже нет.
Матвейка заржал от слова «проводка», а потом спросил:
Нормальный он пацан — Матвейка. Башковитый. Это в деда в Иркиного — Ивана Фёдоровича. Тот начальником базы был. Мы у него пацанвой карбид для бомбочек воровали. Вот. Матвейка нормальный паренек, в общем. Мы с Иркой лежим как-то… ну туда-сюда, и Матвейка заходит.
А та не поймет, вскочила, села на кровати:
— Игорь. (Он меня просто «Игорь» называет.)
— Да нет, Матвей. То мы шутим так.
Он стоит, помню, посреди комнаты в майке и без трусов, смотрит на нас, и чувствую: не верит. Глаза умные, серые, как обветренные. Что-то кумекает, головешка, свое соображает… И вот уже первый класс… Сам я, кажется, в первый класс вчера только шел, и вот, пожалуйста: уже тридцать пять!
Помню самое первое Первое сентября. Родители нарядили меня в костюм, дали гвоздики, показали, где держать, чтобы не сломались, и отвели в школу. На линейке выступал директор, потом какой-то мужчина в темных очках, и, наконец, из колонок такие же дети, как я, только более талантливые, затянули: «Учат в школе, учат в школе». Старшаки, одетые, как в клипах, провели нас вокруг стадиона и ушли курить за тир. Потом был первый урок, на котором не заставляли писать и читать; Татьяна Ивановна рассказывала о значении книги в жизни человеческой.
— Серёжа, скажи нам: для чего нужно читать?
Серёга Гапон долго не решался, край пиджака валиком закручивал, а потом выдал:
— Может быть, для того, чтобы становиться лучше, Серёжа, а? Как думаешь? Серёжа, подними голову. Ну подними! Чего ты испугался? Не бойся. Скажи, ты согласен со мной?
Гапончик тихо заплакал, вжимаясь в пиджачок.
Мне, блин, было жалко его. Я тоже не знал, зачем читать. Да… куда ты, девство, унеслось? Будто украл кто-то.
Ну, короче, ладно. Привел я Матвея на линейку и передал училке — Вальке Дорошенко. Мы с ней вместе за партой сидели.
— О, Игорёк, привет. Когда своих заведешь?
Интересуется, добродетельница! За собой следи — еле родила к тридцатке, и то от мента.
— Ага, нужны мне спиногрызы, — говорю. — Самому жрать нечего.
— Да ищу пока, присматриваюсь. А вообще, у Данилова подрабатываю.
— Ну понятно, — сказала Валька, взяла Матвейку, и пошли они к классу.
Я в тенечек под клен отошел — там мужики: Матвиенко Витя, Алик Евсюков, Саня Сынка, Валерик, Моцарт, Илья Крупский. Ну, мы по сигаретке закурили, побазарили, а потом слышим гимн: линейка началась.
Какой у нас гимн! Сердце пронимает! И голоса такие чёткие. Я стою, смотрю на всех: глаза чистые, хорошие. Неужели, думаю, как с нашим классом будет: двое под машиной, одного в армии забили, Ваню рак сожрал, Светка вообще пропала без вести… Ну и так тоже: кто уехал, кто спился, Лёвка снаркоманился. Вот, а? Да? Жизнь, блин!
Телефон звонит. Я засуетился — звонок сбросил, а то гимн все-таки. Это Валерий-коллектор ломится. Звони, звони, думаю, собака. Хрен ты меня застанешь сегодня.
Закончилась линейка. Я Матвейку поставил на крылечке:
— Стой, — говорю. — Сфоткаемся. Мамке покажемся.
Ну, я его пофоткал — всю память в телефоне забил. А потом отправил его училку цветами одаривать. Ирка, думаю, довольна будет, когда расскажу, как все прошло.
А забыл, кстати: я Витю Матвиенко попросил, и он нас вдвоем у клена бахнул в рост и по грудь. Я его, Матвейку, даже приобнял. А что? Он как сын мне. Я ему экскаватор желтый подарил, и так: то фиников принесу, то диск с мультиками.
— Так это твой или не твой? — спрашивает Витя и ржет.
— Мой, — говорю. — Видишь: тоже блондин и красавчик тоже.
— Вижу, — он мне телефон отдал, попросил сигаретку и пошел к тачке — у него «Жигуль» последний, «мокрый асфальт».
— А ты умеешь на машине ездить? — спросил Матвейка.
— Не, — говорю. — Но стоп-сигнал как-то чинил разок.
Матвейка засмеялся от «стоп-сигнала» и ушел на урок знаний. Помню: я откусил ниточку, которая торчала на пиджаке. Матвейка дернулся от щетины моей, а потом заржал.
Пошел я потом к Данилову. По дороге Валерий позвонил:
— Ну, — говорю. — База торпедных катеров на связи.
— Ты что, пьяный там? Ты смотри дома сиди. Мы уже выезжаем. Поговорим по-взрослому. Осознай главное: ты — ворюга, понял? Мы со службой взыскания к тебе приедем, уяснил? Ты у меня сядешь, и никто, слышишь, никто тебе не поможет.
— Будем считать, что все, — говорю. — А теперь ты меня послушай… — Ну и зарядил я ему. И матерком, конечно. А он ничего, выслушал.
— Вешайся, — говорит, и скинул.
Достал меня! И еще я за маму испугался. Если к ней приедут, — возьму ружбайку у Алика Евсюкова и расстреляю их, как собак бешеных. Мамку не дам обижать.
Приплелся к Данилову на базу — оцениваю обстановку. По всем признакам был гудёж: ворота настежь, тачек полный двор и собаки некормленые. Меня как увидели — завыли прям.
— Да я и сам, — говорю, — без маковой росинки с утра. Альма, Альма, — позвал сучку. — Что, нажрался вчера хозяин, да?
Она ластится, трется — сука и есть.
Поднимаюсь на второй этаж барака — у них там заседания обычно, где сторож ночует. Дверь приоткрываю — все как и думал. Лежит Данилов голый, рядом проститутка какая-то городская. Трусы у нее красные, а платье валяется на полу черное. Вот не понимаю этих баб: ну к чему так наряжаться, если закончится как всегда.
— Серёж, — бужу его. — Проснись.
Ну, он проснулся еле-еле; девку — перевернул и смотрит в потолок.
Я на лицо бабы как глянул — да ей за сорок! Худая, некрасивая: губы — как вареники, лицо опухшее, синеватое, подбородок крепкий, как у мужика, нос точно лезвием заточенный, лоб низкий, что потолок в погребе, — короче, обезьяна. Где он такую нашел только? Не думал я, что в городе такие бывают! Мы на суд когда ездили к Моцарту, я таких там не встречал. Там судья даже была королевишна: в черной мантии, а туфли красные.
Ну, короче, Данилов вышел на улицу, осмотрелся. Проверяет свое добро: все ли на месте. А сам, смотрю, будунит, как дракон фермерский.
— Хорошо бы выпить, Серёж, — говорю. — С левых берегов вино вчера было — плоховато поэтому.
— Дуй, — говорит. — Только у Севки не бери. Иди к Валентине Степановне.
И точно! Валентина Степановна в красивенькую бутылку налила и еще на сдачу конфет отсыпала. Я не выдержал, хлебнул по дороге: тепло по телу и плохо, плохо, а потом в голове прояснилось, на душе чирикнуло — благодать. Какое мучение, конечно, когда не похмелишься…
Ну вот, прихожу на базу, а Данилов на свою эту обезьяну орет:
— Я говорил тебе, что нужно акт сверки готовить, а ты мне что сказала? Помнишь?! А то, что акт на фиг не нужен. Достаточно того, что квитанции сохранились и что в путевом листе отметки, так? Ля-ля-ля — тополя — помнишь этот разговор? И что с того, что ты его помнишь? Звезда ты! Звезда! Они сейчас в арбитраж иск подадут, и приплыли. Блин, у меня кредит висит, ты ж знаешь!
Он орал в трусах и свитере, а она уже оделась и сидела на кровати, как сирота. У нее такие палочки, чтоб в ушах чистить, она их слюнявила и макияж под глазами поправляла. Плакала, видимо, чуть-чуть.
— Да, — говорю. — Только дернул малеха сам. Вот, сдачу держи.
Данилов деньги взял и говорит:
— Иди: там, в гараже, эта, как ее — закуска. И стаканы вымой, — там канистрочка с чистой водой. Я, это, сейчас.
В гараже на верстаке газетка, а на газетке — мама ты родная! Говяжья тушенка в консервах (я открыл, ножом жир — долой, и все это на черный хлебушек); пару помидоров не покупных, а с грядки; брусочек сала без прожилок (пожелтело за ночь и засохло, но то ничего); в кульке конфеты и печенье. А еще: банка с повидлом, булка «Ромашка», яблоко и лимонад «Буратино». Короче, смак босяцкий. Живем, думаю.
Я дожидаться Данилова не стал. Накапал малёха — хлопнул. Печенье надломил, в банке с вареньем вымочил и в рот — что такое? Не жуется! Я варенье понюхал — солидол! Давай я плеваться и «Буратином» рот промывать. Додумался же какой-то чудак поставить банку с солидолом к еде!
Ну, я отплевался и еще пятьдесят накатил. Заел хлебушком — самая надежная закуска.
Закурил, сижу, Данилова жду. Иринке смс сочиняю: «Нормально все? Я Матвейку с рук на руки передал и по делам ушел».
«Нормально, — прислала. — Вкалываю».
Данилов пришел. Одет прилично: джинсы, туфли, свитер. Молча выпил, тушенкой заел и говорит:
— Поеду в кафе по-человечески позавтракаю. Тебе работа нужна?
— Делаем так: сейчас в магазин поедешь с Лариской — она там купит чего надо по мелочи, а ты вещи потаскаешь. Потом, значит, она тебя сюда доставит, и ты вон те доски к забору перенесешь. Весь штабель, понял?
Лариска эта (я ее раньше видел) тоже приоделась: платье другое — синее, куртка, как у байкера, ботиночки на каблуке, ну и подкрасилась. Ничего такая стала. Пахнет. За руль села, мне велела пристегнуться, и как рванет со двора. Даже собаки погавкать не успели.
Приехали сначала в строительный к Айбеку.
Как начала она тратить — мама родная! Шпателей — три, да самых дорогих; кисточек разной ширины, самых густых и самых мощных, штук, наверное, пять; цемента три мешка и, главное, есть подешевле, нет же! Дорогущие гребет. Потом обои выбирали, ну, часа два, наверное, не меньше. Я ждать запарился — там жара в магазе. С меня пот течет и под ноги капает.
— Игорь, а вам какие нравятся больше: эти, с геометрическими фигурами, или с восточными символами?
— А какие дешевле? — спрашиваю.
— Вы не думайте об этом. Вы скажите с эстетической точки зрения.
— Лучше, — говорю, — с кругами. И так китайцы скоро Россию захватят. Не хватало еще их знаки на стену вешать. На стене, — говорю, — иконы должны висеть и портреты: родителей там или детей. Хорошо, как зайдешь в дом, а там дед-фронтовик, потом глава семьи — черно-белая фотография, и он всегда в рубахе с закатанными рукавами, ну и современные изображения деток, семьи. И все вместе, и все счастливы, мир и порядок.
Лариса глянула на меня внимательно и вышла, решив:
— Геометрию давайте. Клея побольше и щеток. Я покурю пока.
Ушла, помню, быстро-быстро из магазина.
Потом мы с ней поехали в продуктовый. Она взяла там всяких баночек, соусов, фруктов, таких, что я и не видал. Конфеты, вино, ликеры — ну женского всего, в общем. На кассу подошли, кассирша пропикала и говорит:
— С вас… — и цену такую назвала, ну такую, что я и не запомнил, что-то вроде «сорок тысяч».
— Да за что же такие деньги? — спрашиваю.
— Вино, — говорит, — дорогое и говядина мраморная.
— Вообще обнаглели. Какой с вина толк? Две бутылки нужно, чтобы захмелеть.
— Так его не только для того, чтобы напиться, покупают.
— А для чего еще алкоголь? По-моему, хочешь быть пьяным — пей. Не хочешь — так сиди. Водка — она честный напиток, понятный. А все эти ликеры, вина — баловство одно.
Она чего-то улыбнулась, протянула мне коробку конфет и говорит:
— Держите. Вы таких не пробовали.
— Да на кой они мне, — удивляюсь. — Я что, в бухгалтерии работаю?
— Мне, — говорю, — заплатят. Не надо!
Тут она уговаривать стала, ну я и взял. А то неудобно как-то.
Потом привезла она меня на базу и говорит на прощание:
— Вы тут сегодня с Сергеем работать будете… так проследите, чтобы он курил поменьше. Ему врачи запретили.
— Да разве ж он меня послушает?
— А вы скажите, что я приказала, — она улыбнулась, оставила пакет с едой. Уехала.
Зазвонил телефон — понятно, кто.
— Мы, — говорит, — уже едем. Скоро в поселке будем. Ты дома? Ждешь?
— Да, — говорю, — уже масло на хлеб намазываю. Скорей, — говорю, — приезжайте, а то кофий остынет.
Принялся я потом доски таскать. Рубашку и джинсы снял и так, прямо в трусах и кроссовках, работал. Перекуров делал мало, старался до вечера успеть. Данилов иногда приходил, садился и закуривал. Я насчет запрета Ларисы — молчок. Еще не хватало воспитывать мужика. Тем более, он пьяный, а значит, грозный. Под конец бутылку пива принес и стал выпивать, закусывая тем, что Лариса купила. Мне не предлагал, боялся, что брошу работать.
К вечеру приехал Михаил — его друг. Они посидели в машине, поговорили. Я пока помылся под краном, собакам воды поналивал и ждать стал. Доски клеенкой прикрыл и кирпичами прижал, а то дожди обещали.
— Ну, — говорю, — закончил. Давай рассчитаемся.
— А какие тебе деньги? — говорит Данилов и улыбается.
— Ты же выпивал — вот тебе и оплата.
— Так я сколько всего сделал, Серёга! Ты чего, братан?!
— Ты вон, — говорит, — конфеты украл.
— Да мне твоя женщина сама дала.
— Ага, конечно. Она даст просто так. Вот тебе на бутылку, и иди, пожалуйста.
Я, конечно, стал возражать. Не договаривались мы так, чтобы за бутылку. А он разорался, покраснел, руками замахал. Думаю: ударит — терпеть не буду. Стою, смотрю на него молча. Он весь извелся, по двору ходит и кроет на чем свет. Не меня уже, а все подряд: и государство, и Главу, и Ментов, и Ларису — все ему не такие. Прогорел он вчера, деньги потерял, вот и бесится.
— Ладно, — говорю. — Бог не телятко. Пошел я, — бросил коробку с конфетами и ушел, в пятом часу, кажется.
Ну что дальше… скучно мне стало. Я к корешку одному забрел. К Мише Трифонову.
— Давай, — говорю, — бутылочку охмурим?
У него денег не было, так я угостил.
Посидели мы хорошо. Плавно, душевно. Поговорили. Миша интересно рассказал про американцев. У них там с давних времен не водится килька. А килька — это богатейший природный ресурс. У нас ее до фига как раз; и вот америкосы устраивают цветные революции — зачем на самом деле? А затем, чтобы доступ получить к водоемам и качать потом оттуда кильку. Она хорошо на экспорт в африки всякие и Японию. Ну и нефть их, конечно же, интересует, как всегда. То и так понятно. Миша складно об этом рассказывал. Я увлекся, помню, заслушался, и тут телефон как зазвонит! Смотрю — мама.
— Игорёк, ко мне тут приехали… тебя спрашивают… что сказать? А куда ты деньги дел? А те, что на памятник, тоже потратил?
— Стоп, — говорю. — Ничего я не потратил.
А сам думаю, как скажет: покажи. И что я покажу? Я их занял одному товарищу, эти деньги.
Я спокойно так спрашиваю у матери:
— Нет, картошку с помидорами едят.
Так мне больно стало за эти помидоры!
— Американцев резать, — говорю. И ушел.
По дороге обдумывал: как быть? Что сказать? Как действовать? Нож этот — зачем брал только? Я даже курице голову отрубить не могу иногда.
Пришел, вызвал их на улицу, на разговор. Обступили они меня у маминого палисадника. Морды красные. Здоровые все, гады. Четыре человека — бригада, блин.
— Пока не отдашь всё — не будет покоя. Сейчас еще и ментам позвоним.
— А звонилка, — грублю, — выросла?
— Договориться можем. Ты нам немного дай. Тысяч пять, допустим, и все: мы к тебе до конца осени ездить не будем. Поставим в черный список. Звонить перестанем. И мамку твою старенькую беспокоить незачем.
— Я тебя, — отвечаю, — сам сейчас побеспокою.
— Ты сильно не выпендривайся. Мы и наказать можем, — и ржут.
Стою я, с мыслями собираюсь. Чувствую себя дурачком, над которым потешаются.
Тут один, лысый такой, заговорил! Такое стал лепить — пересказывать стыдно. Угрожал мне, оскорблял, пугал белку орехами. Я его слушать до конца не стал. Нож вынул из штанов и говорю:
— А ну к машине отошли. Или кто смелый есть? — давай! Рыпнись!
— Обещали, — говорю, — снизить процент и не снизили! А я заплатил тогда. Помните такое? Обманули, выходит. Обещали тогда последний платеж. Говорили, что кредит закроется, а оно вон как получилось. Сейчас, — говорю, — накажу вас за это. Кого кольнуть?
Обещаю все это, а мысль в голове: «Посадят! Посадят!»
Стою, не знаю, что делать. Ноги болят от напряжения. Думаю: ну, если кольну — красиво же будет, чётко. Они приехали на машине, думали напугать, а их мужичок русский кольнул, и все. В новостях покажут… будут знать, как обижать простых людей.
Пока я так стоял, они пошушукались и, смотрю, засобирались.
— Я вас, — говорю, — не отпускал.
— Да ты псих, мужик. Вон у тебя руки трясутся. Мы уедем, — говорят, — но это еще не конец.
Руки, и правда, у меня подрагивали. Я нож опустил и сказал им пару ласковых. Они выслушали, постояли немного, пошушукались и уехали, будто так и планировали.
Мать все видела. Стояла и смотрела на меня. Не плакала.
Помню, одно только я сказал ей:
— Видишь как? А ты голосуешь за них, — сказал это и ушел.
— Долг сначала верни, — и тетрадку тянет.
Пойти, думаю, к Данилову — вытрясти из него зарплату? И вот, как подумал я так, стало мне жалко себя самого. Противно сделалось. Взрослый мужик ведь, а хожу — клянчу по поселку. Гнусь перед каждым, оправдываюсь. А эти свиньи только и ждут, ищут способ, как обмануть, как гадость сделать.
В общем, пошел я домой. По дороге позвонил Ирке — она вызов сбросила, прислала сообщение:
«Нормально все. Устала как лошадь. Борщ сварила».
Написала про борщ, а не приглашает.
«Плачет — штаны порвал. Про тебя спрашивал».
Она ответила, когда я уже дома был:
«Не надо сегодня. Завтра приходи. Устала я, Игорёк».
Понимаю, работа тяжелая. Их там как железных используют. В общем, я не обиделся.
Дома сидел на кухне, курил заначки. По телевизору второй раз показывали тот фильм про ситуацию на Украине.
Стемнело и неожиданно похолодало. Вспомнил, что с мамкой так и не поговорил нормально. Оставил ее там, на улице… а она была завернута в одеяло. Видимо, эти гниды ее с кровати подняли. Она спать стала ложиться рано. Совсем постарела и переспрашивает все по несколько раз. Не помнит ничего.
Я уснул с открытым окном, и будто сразу же, проснулся от крика. Испугался, выбежал во двор. Собаки лают, небо звездное, светит фонарь.
Смотрю, а это Алик Евсюков свалился с велосипеда и орет. Штанина попала в цепку. Лежит, ногами раму, как ножницами, обхватил и воет, придурок.
— Чего ты ревешь, козел, — говорю. — Весь поселок перепугаешь. Напился — вали домой, а не гонки устраивай. Скотина. Дед уже, а пить не научился.
— Что, — говорю, — вылупился? Перепугал меня. Я спал.
— Ну и иди спи, — говорит. — А мне не спится.
И тут я вспомнил про пруд. Мигом оделся, глянул на часы: ё-моё! Уже пять утра. Самое то!
Подкопнул червей, удочку наладил: крючок заменил, грузило настроил, а поплавок был и так хорош.
Спустился в лес — точно в детство. Те же запахи, соловьи точно те же поют. Помню, пацанвой сюда в прятки бегали играть, а потом курить по-тихому. Лес зарос — дорожек старых отыскать невозможно. Перестали люди в лес ходить.
Пруд затянуло, но у края кто-то сделал мосток. Я забрался на него, червя проткнул, закинул, закурил последнюю и сижу. Рыбы-то мне не надо. Я не ради рыбы.
Солнце, помню, поднялось из-за леса и стало греть туман над прудом. Лягушки заревели песни и навозом запахло. Я озяб что-то, скукожился как дед, но скоро нагрелся и даже снял свитер.
— А кто запретит? Дурак, что ли?
Он это как услышал, рассвирепел, сумку скинул и требует:
Я встал с мостка, подошел. Думаю: не иначе шутит, придурок.
— Это мой пруд. Я выкупил. У меня нужно спрашиваться. Много поймал?
— Как он может быть твой? Он совхозский.
— Мой — я сказал! Отдавай рыбу!
— Да я ничего не поймал. Пришел только. Уйду тогда…
Он стал что-то молоть про аренду, а я говорю:
— Если тебя кто обидел — так я ни причем.
— Обиженным, — говорит, — меня считаешь. — И как даст снизу в бороду. Я упал от неожиданности. А он давай меня ногами месить. Я закрываю лицо, ору с перепугу, а он работает по ребрам как бешеный.
Не знаю, сколько это длилось. Наконец он оставил меня и ушел. Я встал — болит все, ребра трещат — вздохнуть не могу. Удочка, смотрю, плывет по пруду — рыба утащила.
Поднялся я и побрел домой. Идти не тяжело, а дышать трудно. Дома в зеркало глянул — что ты! Один нос остался, и глаза еле-еле горят. Умылся, воды попил, яблоко съел и думаю: ладно, проспаться нужно. Что еще делать? Спать только.
Лег — и первый раз такое: плакать хочется. Вот еще, думаю.
Полежал, угомонился и уснул. Стала сниться какая-то сказка. Сижу у мамы дома, а за окном снег сыпет. Я на снег смотрю, и хорошо так! Боль ушла, и ничего не хочется. И тут мама встает с кровати и идет к двери.
— А чего его искать? — говорю. — Вон, за окном сыпет.
— То, — говорит, — не тот снег. То плохой снег сыпет.
Распахнула дверь, а там черное все, как в погребе, и ничего не видно. Снег не идет. Черный дверной проем, и все. Пусто.
— Пошла я, — говорит мама и уходит.
Я один в доме остался. Смотрю на снег за окном, и легко мне так.
Я провалился куда-то, будто в пыльную перину. Заснул крепко-крепко, точно парализованный, точно навсегда уснул.