Малые мира сего
Один рассказ каждый уикенд
ЕВГЕНИЙ МАМОНТОВ
Желманкину приснились мыши. Белые, лабораторные. В этом не было ничего мистического, предсказательного. Это как если бы бухгалтеру приснился годовой отчет. Желманкин работал в лаборатории. С мышами проблема. Сначала не было денег на мышей. Не выделяли. Мыши расходовались в процессе научного поиска. Где взять? Пытались естественным путем, создавали им условия: еда, тепло. Все без толку. Не размножаются, не хотят в неволе.
Гордые!
Чего-то им не хватало. А потом прорвало. Пошло такое размножение! Уже и еду убрали, и калорифер. А они продолжают, как бешеные, девать некуда. Всюду мыши. Стол откроешь кишат, шкаф для препаратов пищат. Голову поднимешь они и наверху в плафонах мечутся. В пот кинуло руку в карман за платком сунул и там мышь! Это во сне так было.
Уже все лаборатории снабдили, другие институты, а вал идет, не кончается. Бились над загадкой, что случилось. Диссертации забросили, научный поиск в простое. На уме у всех только секрет мышиного размножения. «Тут если решить — Нобелевка светит!» — пошутил Белобелецкий, кандидат сельскохозяйственных и медицинских наук.
И вот сегодня Желманкин решил.
Он понял.
Нашел один неучтенный фактор.
— Не может быть, — сказал он себе, еще сидя в кровати. Холод гениальной догадки дохнул ему в затылок. «И ведь никому не пришло в голову!»
На работе Желманкин первым делом сверил даты. Совпадало. Воздействие неучтенного фактора началось за две с половиной недели до взрыва рождаемости. Это как раз срок беременности у мышей. Теперь оставалось доказать. Обосновать научно. «Но это невозможно, — развел он руками, — это уже оккультизм какой-то…»
За весь день в лаборатории он не сказал ни слова о мышах. Да и все вокруг уже подустали. Теперь острее стоял другой вопрос — кто будет топить? Вот люди! Резать им не жалко, а топить рука не поднимается. Обсуждали кандидатуру нового вахтера. Это был пучеглазый отставник, который дважды в день драил на крыльце свои ботинки. Удостоверения сотрудников изучал хмуро и продолжительно. Однажды не пустил на работу зав. лабораторией. «Пропуск просрочен». «Ничего не знаю». Особенно измывался отставник над новенькой уборщицей. Стопорил вертушку. Брал удостоверение и заставлял ее вслух произносить фамилию.
— Азимова, — с робкой торопливостью лепетала казашка.
— Имя?
— Айгерим.
— Отчество?
— Ибадуллаулы... — Отчество уходило куда-то за горизонт казахской степи.
— Как? — переспрашивал вахтер.
Она повторяла.
— Не понял. Четче!
Азимова терялась, краснела.
— Ладно, Айгерим Ибатьдала, проходи...
Кандидат сельскохозяйственных и медицинских наук Белобелецкий сказал:
— Ольга Витальевна! Вы его попросите. Он вам не откажет.
Ольга Витальевна смутилась. Ее компрометировало преклонение этого солдафона. Перед ней отставник лоснился от усердия, вскакивал, чтобы открыть дверь. Ольге Витальевне было неловко. Но ведь никто другой больше перед ней не преклонялся, не вскакивал без малейшего страха показаться смешным. В сорок пять лет женщина умеет ценить такие вещи.
— Даже не думайте! Я его боюсь!
Белобелецкий отправился на переговоры лично.
— Я вам что, Герасим тут? — только и сказал вахтер, спокойно глядя белесыми глазами.
Так рухнули надежды на то, что его грубость найдет практическое применение.
— Отказал, — объявил Белобелецкий, поглядев на Ольгу Витальевну.
«Вот так и человечество, — подумал Желманкин, — сначала гонится за чем-то, алчет, а потом думает, как от этого избавится».
— Я еще задержусь, — сказал он, когда все уже расходились.
Пришла уборщица. Эта Айгерим Азимова.
Увидела Желманкина.
Вопросительно замерла.
— Вы начинайте, пожалуйста. Мне еще надо поработать.
Кивнула с полуулыбкой.
Желманкин отошел от микроскопа, склонился над бумагами.
Она повесила плащ, прошла в угол, набрала воды, скрипнула ручка ведра. Желманкин сидел, сосредоточенно заштриховывая клеточки в лабораторной тетради. Он слышал, как за его спиной на кафельной стене щелкают большие круглые часы. Ничего не получалось. «Может, я ей мешаю, стесняется?» — подумал он. Но тут Айгерим запела. Желманкин замер, осторожно нажал кнопку диктофона.
Это и был тот самый «неучтенный фактор». Мыши стали размножаться с тех пор, как в лаборатории появилась Айгерим. И она всегда пела, когда мыла полы. Слов Желманкин не понимал. «Ю кен га, ю кен га, ю-у…» Что-то в этом роде.
Песня кончилась, Айгерим пошла менять воду, вернулась. Желманкину хотелось спросить, что она пела, попросить еще, но он боялся нарушить «чистоту эксперимента». Дождался и снова включил диктофон.
В другой раз, задержавшись в лаборатории, Желманкин осмелился:
— А что вы поете? Очень красиво.
Айгерим смущенно улыбнулась, пожала плечами:
— Колыбельная.
— Вы всегда ее поете?
— Нет.
— А спойте еще что-нибудь.
Но казашка застеснялась и закончила уборку молча.
Дома Желманкин читал в сети про казахскую музыку. «Основана на диатонических ладах». «Элементы пентатоники». Вникал. «А вдруг первая партия мышей была из Казахстана?» «Бредовые идеи…» «Пятиступенный звукоряд не следует трактовать, как диатонический с „пропущенными” ступенями». Черт ногу сломит!
— Вера, что такое пентатоника?
Жена удивленно обернулась. Подошла к инструменту, открыла крышку. Взяла пять нот.
— Вот… Ну, или вот, — взяла другие пять.
— М-гу, спасибо…
— А тебе зачем?
Они с Верой познакомились восемь лет назад и поехали в Прагу. Вот так вдруг. Ничего между ними еще не было. И номера сняли разные. Желманкин гулял с ней по городу и не представлял, что у него может что-то получиться с такой девушкой. Что она может «снизойти» до него. Хотя вообще был не робок, высокий, веселый. Но тут его пробило восхищением, как того пучеглазого вахтера. Он не совсем верил, что Вера это не сон. Удивлялся. Не смел посягать. Она была рядом, но как в кино, на экране.
— Это мост влюбленных, — сказала Вера однажды, когда весеннее облако заслонило солнце и все вокруг виделось, как сквозь тюль.
Он знал, что нужно сейчас ответить. Нужно сказать. Но у него спеклось во рту от волнения. Он сделался нем, как каменная статуя святого Яна Непомуцкого. Наконец, энергично кивнув, он ответил «да» с таким жаром и таким бессилием, что Вера рассмеялась и обняла его.
— Понимаешь, это… — Желманкин задумался, достал диктофон. — Мне надо с тобой поговорить.
Не знал, как начать. Больная тема. Бездетность. Единственная беда их счастливого брака. Он начал рассказывать по порядку, стараясь не сбиваться. Смотрел на диктофон. Развивал мысль. Бросив беглый взгляд, увидел, как меняется лицо Веры.
— Ты что, думаешь, я вроде мыши?
— Нет, я так не думаю, но можно ведь попробовать. Я тут все записал.
— Что?
— Песни. Надо только включить.
— Ну, включи, — пожала плечами Вера.
— Нет, — переглотнул Желманкин.
— Я думаю, это надо включать в процессе.
Вера хохотала так, что закашлялась. Супруг тоже улыбался. Выжидательно.
— Блин! Ну, такого еще ни у кого не было…
Желманкин угодливо кивнул.
— Вера, будь серьезнее, — уговаривал он в спальне.
— Нет, я не могу, — взрывалась она. — Песня очень смешная.
— Ничего она не смешная. Колыбельная.
— И ты — еще смешнее! — тряслась Вера, глядя на его строгую физиономию.
Желманкин понял, что и у него тоже ничего не получается уже.
— О-ой, мо… может, это импотентская песня? …Из-вини, — хохотала Вера, хлопая его по голой, обиженной спине.
Ну потом все-таки собрались.
Настроились.
Теперь включали регулярно.
Желманкин ждал эффекта, покупал в аптеке тесты на беременность.
Не помогало.
Нет эффекта.
Утром, сквозь сон, птицы казались разноцветными. По голосам. За окном был парк, рядом с парком детский сад. Приводили детей в веселых курточках. Потом на прогулке их голоса звенели, перекрывая птичьи. Глядя сверху из окна, Желманкин думал, что вот вам, пожалуйста — рай. Рукой подать. Он завидовал и не мог поверить, что сам был ребенком. Как это просто, близко и как невероятно, недостижимо. Ему хотелось на секунду почувствовать мир вокруг, как чувствуют его эти дети. Тоже на секунду оказаться в раю и забыть строгую, взрослую жизнь, о которой так невинно и красочно мечтаешь в детстве. Не получалось. Что-то было сломано. И, задумавшись уже об этом, он долго смотрел на крашеные беседки, флажки, качели, лесенки — этот маленький мир опрокидывал его сердце.
Воспитательницы резкими голосами подавали команды: «Строимся парами!»
Вообще удивляли эти вспышки бешенства у взрослых. Даже у родителей. Девочка уронила в лужу куклу, мать в ярости схватила дочку за воротник и трясла в воздухе, с таким наслаждением мести, которое зарницей выхватывало все ее прошлые обиды и унижения — дома, на службе, в поликлинике… за всю жизнь.
Мыши тоже были ни в чем не виноваты. Ни в болезнях человека, ни в научных дерзаниях человечества, но ежедневно умирали за них без всякого героизма. Просто.
Весь мир вокруг не был виноват перед человеком, но медленно умирал от его рук ради… Ради чего-то, что, видимо, никогда не будет достигнуто вполне.
Они дома прошли уже весь репертуар. Желманкин задерживался на работе регулярно и записал, кажется, все, что тихонько напевала Айгерим. Она перестала стесняться. Иногда, отложив в сторону выкрученную, как толстый канат тряпку, специально садилась и пела, прикрыв глаза. Длинная полуулыбка плыла на ее лице, как луна над ночной степью. И, когда песня кончалась, Желманкин чувствовал себя брошенным где-то в пустыне Айкене. Сухая полынь покачивалась на ветру, куполом стояло посыпанное бертолетовой солью небо.
Мыши пищали.
— Осталось последнее средство, — сказал Желманкин.
Они с Верой встретились взглядом.
— Айгерим, — сказал Желманкин, — вы знаете, у меня дома такой беспорядок. Мне некогда, и жена работает. Вы не могли бы дома у меня? Прибрать. Я заплачу, сколько скажете.
Айгерим задумалась. Пожала плечами.
— Вот и замечательно. Завтра можно?
— А жена ваша дома будет?
— Будет, конечно.
— Хорошо, — кивнула Айгерим.
— Надо хоть как-то подготовится…
— Костя, это комедия…
— Ну, я же сказал ей, что у нас не прибрано, неудобно будет перед человеком. — Желманкин разбрасывал по комнате бумажки, открыл пылесос, посыпал плинтусы трухой из пылесборника.
— К чему этот натурализм? Это неестественно. Что она подумает? — говорила Вера.
— Это не важно. Главное, чтобы пела, — отвечал Желманкин.
Вера качала головой, наблюдая это безумие.
— Я боюсь, что в новой среде... она может не запеть.
Он поглядел на Веру, тревожный, с этим мешком пылесборника руке.
— М-гу… Может, нам в лабораторию к тебе поехать?
— Кстати! — замер супруг. — Нет, там негде… И, кстати, дверь в спальню придется оставить приоткрытой, иначе мы не услышим пения.
— Она подумает, что мы извращенцы. На оргию ее зазываем.
— Не подумает. У них там нет извращенцев. Дикий народ. Неиспорченный.
— Я так не могу.
— Вера… Тут и так… И ты еще! Я прошу тебя отнестись… ответственно. Это, может быть, последний шанс.
— А я не верю в это вообще. — Она отвернулась.
— Без веры нельзя! Без веры ничего не получится! — встрепенулся Желманкин, с большими испуганными глазами пытаясь поймать ее за плечо. А она уходила от него по комнатам этой большой, оставшейся от деда квартиры. — Если человек не верит, то все бессмысленно!
— А если он верит в бессмысленное? — яростно обернулась Вера.
Но тут из прихожей раздался звонок.
— Здравствуйте… — От волнения Желманкин забыл ее имя. — Проходите!
Он хотел помочь ей снять плащ, но Айгерим, не привычная к таким вещам, не поняла его движения и, слегка отшатнувшись, разделась сама.
Вера вышла поздороваться. Ее появление обрадовало и успокоило Айгерим. Она широко улыбнулась в ответ. И еще только набирая в ванной воду, уже запела.
— Поет, — сказал Желманкин с лицом человека, который в детективном фильме говорит: «Пора».
— Ты чего такой бледный? — сказала Вера.
— Я не бледный, пора, — сказал Костя, взяв ее за руку своими холодными пальцами.
Из гостиной было слышно, как тряпка шлепает и возит по полу. Айгерим пела. Часы щелкали на стене. Ничего не получалось.
— Ладно, — успокаивала Вера.
Через неделю Айгерим уволилась, и мышиный бум прекратился. Стояла уже широкая, сухая и пыльная весна. Открыли окна. Сидели после работы в пустой лаборатории. Белобелецкий взялся за ладью, подумал и поставил ее на прежнее место. «Вилка, поймал», — улыбнулся про себя Желманкин.
— Я знаю, почему мыши перестали.
— Почему? — спросил Белобелецкий, не отрывая взгляд от доски.
Желманкин изложил ему свою гипотезу. Белобелецкий увел короля из-под шаха, отдал ладью.
— Нет. Мне тоже приходила в голову эта мысль.
— Да, Коля, да! Все совпадает. Я проверил по датам, — сказал Желманкин.
— Не-а. — Белобелецкий вывел слона на опасную диагональ. — Ее по кадрам задним числом провели. Ты в отпуске тогда был. Не с нее началось.
Желманкин увел ферзя:
— Шах.
— Она еще не работала, когда это началось. А на убыль пошло, уже за месяц до ее увольнения. Ты просто не следил так подробно. Вот и упустил. — Белобелецкий взял черного коня.
— Серьезно? — удивился Желманкин.
— М-гу… Все это разумеется антинаучно, но… Но если рассуждать в данной плоскости, то мыши начали размножаться, когда наша Ольга Витальевна стала красить ресницы синей тушью и ходить на работу в туфлях на каблуках. Я еще подумал, чего это она? А прекратилось это бешенное воспроизводство вместе с тушью и каблуками, когда уволился наш вахтер.
— Тебе мат, Коля. Но этого не может быть.
— Ну, почему же? Мат. Поздравляю…
Дворник-узбек в оранжевом жилете красил ограду детского сада. Свежая краска весело блестела на солнце. Дети собрались поглазеть.
«Ольга Витальевна…» — думал Желманкин, закусив губу. Адрес уволившегося вахтера он уже выписал в отделе кадров.