Троллейбус, который идёт на север

Один рассказ каждый уикенд

ИЛЬДАР АБУЗЯРОВ

Иногда, думал он, глядя на свою жену, которая в это время в одних бежевых трусах и персиковом свитере, с распущенными, разбросанными по плечам и спине каштановыми волосами, согнувшись в три погибели, как прядь волос, собирала с шершавой материи кровати крупнолистовую пыль.

Иногда, только точно неизвестно когда — жена была близорукой и поэтому очень близко нагибалась к ворсинкам, подтягивая за собой за хобот пылесос. Собирала пыль уже час или два, была близорукой и не обращала внимания на круглые, как выбитый глаз совы, часы на стене.

Жена была близорукой, ползала на коленках, а часы на стене, выпучив глаза во весь циферблат, размахивали когтистой ножкой маятника.

Иногда, когда уже становится невыносимо, — думал он, наблюдая за пылесосом, что, вытянув свой хобот, который — хобот — по всем инструкциям должен прикрепляться к такой палке, чтобы было удобнее собирать пыль, не сгибаясь в три погибели, и даже пыль под шкафом на ножках.

Иногда, когда становится совсем невыносимо, — часы тоже были близорукими, а стрелка, похожая на крючкообразный нос совы, указывала на мышь номер 6. Комочек с хвостиком, если вглядеться.

Занавеска, как расправляемое ветром крыло коршуна, тоже охотилась на тень. А палка, как длинная шея цапли, торчит себе где-то в углу за шкафом-бегемотом и слушает пение красно-желтого радио-попугая. Хотя на палку-цаплю мог вести охоту пылесосный шланг-питон. Обвить своими кольцами, задушить, заглотить целиком. А в это время палка-цапля сама могла бы вылускивать пыль из-под кровати, как вылускивает рачков в ручье.

О, как невыносимо, душно и противно. Но иногда наступает такой момент, — уверял он себя, глядя на тучный хоботочленистый пылесос, которым — хоботом — жена, согнувшись в три погибели, помогала себе собирать пыль с шершавой поверхности кровати без матраса, простыни, пододеяльника и покрывала, что, как чайки, слетелись на него.

А сама кровать очень походила на кита с жировой прокладкой матраса. А слева и справа к ней, словно щенки к суке, притулились низкие, пухлые, безногие тумбочки-китенки. Мальчик и девочка. Толкаются, дергают мамку за бока, сосут сосцы проводов от ночников.

Иногда становится так невыносимо, что весь этот зоопарк хочется послать к чертям собачьим, — глянул он на решетки на окнах, потому что их квартира находилась на первом этаже.

И тогда слоны вытягивают свои хоботы и, издавая страшный рев и ломая все преграды на своем пути, идут на север.

….

Зачем они идут на север, он не знал, но был уверен, что рано или поздно эта страшная тайна детства откроется ему. Ведь еще лет в семь он загадал, поставил себе в жизни цель: узнать, почему слоны идут на север. Раз услышав, что, оказывается, однажды слоны берут и идут себе на север, он уже не мог успокоиться. И вот когда он наблюдал за своей женой с пылесосом-слоненышем в обнимку, смутные догадки вдруг нахлынули на него, как покрывало и пододеяльник и простыня вместе взятые, которые он держал у себя на коленях. А на матрасе сидел.

Он вспомнил, как они в детстве, играя в «дочки-матери» или «тили-тили тесто», устраивали себе в пододеяльнике домик, залезая с головой. И там с фонариком клялись в вечной верности и верной любви. А потом вдруг девочка предложила — покажи свой хобот.

Точнее, догадки на него нахлынули чуть позже, когда он, протискиваясь в троллейбусной толпе, краем глаза увидел в развернутой газете у восседавшего на месте кондуктора старика заголовок одной заметки: «Наезд троллейбуса номер 6 на водокачку был далеко не случайным».

Этот заголовок так взволновал его. Ведь ему с самого детства хотелось узнать, почему слоны идут на север — но разве троллейбус не похож на слона с двумя длинными бивнями-токоприемниками, ушами-фарами и хоботом? Другой вопрос, где у троллейбусов-слонов хобот?

А тут еще — это загадочное «далеко не случайно».

Вот и вчера, в первый выходной за последние тринадцать лет, он, грузчик продуктового гипермаркета, куда его пристроили по большому блату, вышел из дома будто бы на работу в ночную смену, но и на работе, где он чувствовал себя, как рыба в тихой заводи (родном болоте), тоже сидеть спокойно не смог. Ему обязательно нужно было в троллейбус, где он заметил наконец-то, очутившись сначала в троллейбусе № 9, а затем и троллейбусе №17, что кондукторы уже тоже не могли продолжать спокойно сидеть и сидя работать. Они были чрезвычайно увлечены газетами и взволнованы заметками о том, что троллейбус № 17 врезался в фонарный столб, а виновник происшествия скрылся за ближайшим углом.

И еще заметкой о том, что троллейбус № 9 покатился назад — под горку — из-за отказавших тормозов и сбил засохший тополь. Стало окончательно ясно — троллейбусы в городе сошли с ума. Теперь уже все троллейбусы в городе психи, у всех них весеннее обострение. У них отказали тормоза, а виновник скрылся за углом.

И вот он вышел из троллейбуса № 22, который вдруг неожиданно встал. Да так резко, что даже вздрогнул, а не покатится ли он назад? Он побежал к остановке мимо вереницей стоявших троллейбусов — 6, 17, 9, 5, 13, к киоску союзпечати, где за пятнадцать рублей приобрел газетку, в заголовке одной из статей которой говорилось: «Троллейбусы города объявили бессрочную забастовку».

Обдумывая, где бы ему было удобнее прочитать эту статейку, он остановился на троллейбусе № 13 с распахнутыми дверьми, ближе всего стоящем к остановке. Подходя к троллейбусу № 13, он уже читал первые строчки заметки, в которой говорилось, что недостаточное количество энергии в электротранспортной сети города не позволяет давать тягу троллейбусам и трамваям.

Что значит тяга, которую не могут давать по проводам в этом городе? Он не знал, что такое тяга, но чувствовал, что у него в груди ее столько!.. Что у него в груди ее чересчур, излишек. Три последующих часа он слонялся по улицам, вдоль троллейбусных веток, сам удивляясь тому, сколько всего он помнит и знает.

Например, то, что киты выбрасываются на берег, принимая эсминцы за врагов или друзей, особенно когда те своими радиоприборами вторгаются в эхолокационную нишу океана. И то, как выбросились из жизни Хемингуэй во Флориде и Стефан Цвейг в Бразилии и Жанна Эбютерн в Париже. Маленькая такая крошка Жанна. Он помнил ее портрет работы Модильяни с рыжей огненной копной волос. Хотя нет, это была Жанна д’Арк на костре. Или даже работа Рене Магритт под названием «Любовь», где от выбросившейся из себя девушки остались только волосы и ботинки. Хотя ботинки — это у застрелившегося Ван Гога, а у девушки Магритт были туфли.

Черт, все смешалось в его голове, все перепуталось, все пошло не так, словно перепутавшиеся троллейбусные провода.

А слоны — они нет. Слоны все-все помнили. Он чувствовал, что слоны помнят все, что у слонов самые большие височные доли, отвечающие за память. И что слоны никогда не бросают своих детенышей, если те угодили в браконьерский капкан, и даже мертвых детей пытаются взять с собой в путь. А тут целое стадо собирается покинуть город. Голова сильно болела, височные доли распухали, размножаясь клетками, как пух на тополях, но он продолжал идти вдоль троллейбусных путей и смотреть на звезды, сверкающие между нитями стальной паутины.

Звезды походили на мух. И они, и все предметы в этом городе шептали ему: «Иди, иди вместе со слонами на север. Уходи вместе с ними из этого города. Там, на севере, ждут тебя твое счастье и твоя удача».

От звуков и голосов внутри ему порой казалось, что он угодил в эхолокационную нишу троллейбусов.

«Там, на севере, — шептали ему мерцающие в небе провода, — там, на севере, где зеленеет тайга и цветет мелкими желтыми цветочками мох, там, где пахнет хвоей и шишками, там, где ветер, и северное сияние, и где тундра осенью красна, там, там ждет тебя твое счастье».

«Троллейбусные провода, — думал он, глядя, как ради своей сиюминутной выгоды их снимают и скручивают алкаши, — это млечный путь». Ему казалось, что он близок к разгадке, почему же троллейбусы идут на север, особенно когда провода не могут дать тягу, а потом вдруг дают ее в избыточном количестве. И он шел и шел, потому что его нервы вполне обеспечивали тягу, да иногда такую, что он боялся сорваться с тормозов, наехать на водокачку или разрушить ударом кулака угол ближайшего дома, прекрасно понимая, насколько это бессмысленно, ведь виновник происшествия обязательно скроется за углом.

Он словно попал в эхолокационную нишу слонов и троллейбусов.

— А давай уедем с тобой на охоту или рыбалку, — набрал он вдруг ни с того, ни с сего номер своего друга по мобиле.

— Прекрасная идея! Давай. Я сам тут недавно думал и хотел тебе это предложить, — смеялся в трубку приятель. — А когда?

— Да хоть завтра. Мужчинам это необходимо — поохотиться или порыбачить. Ты же знаешь. Побыть одному в засаде. Инстинкт охотника-зверя.

Ему так не терпелось немедля идти на север, сокрушая все на своем пути, как слоны сокрушают привычную им среду. И ему было так приятно, что друг понял его зов и откликнулся, что, остановившись у пузатого, как носорог, бочонка с пивом, он выпил, лакая литрами, три больших кружки, считай ведра, пива на голодный желудок. Утоляя свою жажду этим затхлым желтовато-болотным пойлом.

А потому напившись, хотя было уже поздно, снова решил набрать своего друга. Но только он достал телефон, как за спиной услышал приближающиеся, как у отбившихся от прайда львят, шаги.

— Эй, мужик, закурить есть?

— Есть, — оглянулся он и заметил, что один подросток подошел близко, а трое других остались в тени.

— А дайте по мобиле позвонить?

— Угощайся, если сможешь, — задорно и весело отвечал он, пряча мобилу в карман.

— А че как грубо?

— А как могу, — смеялся он им в лицо.

— А не пожалеешь? — начала окружать его шпана. Слово за слово, и он схлестнулся с этими молодыми, ищущими добычи шакалами. Схлестнулись, он отбивался, отбрасывая их одного за другим, пока они не завалили его на землю в лужу, но даже тут он извернулся и оказался сверху, вцепляясь в глотку самому сильному и дерзкому.

Потому что в таком состоянии даже море по колено. И что толку разрушать угол дома или сбивать сухой тополь, ведь жертв все равно нет, даже несмотря на то что хобот слона гораздо сильнее руки человека. Что в хоботе слона больше мышц. Другой вопрос, где у троллейбусов хобот. Одна мысль о том, что виновник скрылся за углом, сводила его с ума.

— Что вы делаете? Как вам не стыдно? — завопила проходившая мимо женщина. — Трое на одного!

— Четверо! — поднялся он, отряхиваясь, когда ребята бросились врассыпную. А потом, отряхнувшись, спросил ласково у поднявшей крик и шум женщины:

— Откуда у вас такой интересный и приятный акцент?

— С севера, с ярославской области.

Неизвестно откуда, будто с севера, с ярославской области, набежал дождь. Небо взревело, и порыв ветра разом сорвал все провода длинными нитями. Дождь налетел такой плотности, словно на раму пролились запасы всех бобин и паковок современных пневматических небесных станков, да еще невидимая рука тут же уплотнила эти нити линейкой.

Это, к его удивлению, один троллейбус остановился прямо перед его носом.

— На «Северный», — крикнул кондуктор, — последняя дежурная машина следует до микрорайона «Северный».

— Чего задумался? Больше шанса не будет! — щелкнул троллейбус на своем языке. Так щелкают дельфины или киты, приглашая в дальнее путешествие.

И тогда он не выдержал и заскочил в полупустой троллейбус, раздвигая лихо, как меха гармошки, сжимающиеся пневматические двери. И раздвинув, растолкав их, словно айсберги, увидел прелестную молоденькую девушку с намокшими волосами и блестящими глазами, в которых, казалось, отражался весь горящий ночной город. Она стояла на задней площадке, облокотившись на поручень, изящно изогнув бедро. Он сел напротив, время от времени они кидали взгляды друг на друга, раскачиваясь под ритмы дождя.

Троллейбус щелкал, шипел и скользил по блестящей наклонной асфальта. На губах и щеках девушки сверкали дождевые капли. Спустя какое-то время он заметил, как девушка расстегнула куртку с высоким воротником, выставив свою грудь в маечке с надписью «Nord». Он посмотрел ей в глаза, что, мол, она хочет этим сказать, и после этого они, уже не отрываясь, смотрели друг на друга.

Он подошел к девушке ближе и расставил ноги пошире, отгородил ее от мира, а девушка оперлась спиной о стекло и звонко рассмеялась.

В ее глазах заискрилось северное сияние. Ноги ее стояли в позиции номер 3, видимо, она была балериной. И все в целом походило на реверанс в ответ на приглашение на троллейбусный танец.

— Вы знаете, — сказал он девушке, — вы знаете, что однажды слоны берут и идут на север.

— А вы знаете, что у слонов самое большое в мире сердце.

— У слона все самое большое, — заметил он, — и сердце, и уши, и мозг. А значит, он знает то, чего не знаем мы.

— И что же он знает? — с неподдельным интересом спросила девушка.

— Он знает, что нужно оплачивать проезд, — заметила кондукторша, которая к тому времени кряхтя слезла с места и будто нехотя подошла к ним.

И тогда он достал мелочь и протянул кондуктору несколько серебристых капель на ладони.

Получив свою добычу, кондуктор, пятясь задом, поползла, как краб, к себе на корягу, а они понимающе переглянулись.

Девушка хихикнула и положила голову ему на плечо. И они покатились вот так в поселок Северный, еле дыша. Точнее, он еле дышал, разглядывая из окна сверкающие, как северное сияние, неоновые надписи. Маркет «Артика», кафе «Айсберг», киоск мороженого «Пингвин».

И там, в поселке Северный, он вышел вместе с девушкой, вызвавшись проводить ее до подъезда. Нахохлившиеся у кафе «Айсберг», со свисавшими, как у моржей бивни, длинными усами мужики-моржи лишь проводили их суровым взглядом, пока они не достигли лежбища морских котиков и тюленей на детской площадке. По крайней мере, лавочки и бревна напоминали ему морских котиков плюс еще вырезанные фигурки белых медведей, а мужики в распахнутых куртках-алясках, с будто вырезанными изо льда стаканами на краю снежных плато мраморных столов, и правда напоминали моржей.

А там, на детской площадке, за маркетом «Арктика» он долго еще о чем-то ей говорил, возможно, о своей молодости, о ткацкой фабрике, о китах, что выбрасываются на берег. Мимо проплыла кепка-ледокол и папироса в чьих-то зубах дымила, как труба парохода. Он проводил кепку-трубу глазами, держа девушку за талию, ощущая сквозь мякоть пуховика ее гибкое и горячее тело с тонкой талией. Хотя в пуховике она походила на пингвина. А потом в темном подъезде они целовались как сумасшедшие. И он брал ее, прижав к стене, на которой были написаны слова песни «Ветер северный».

И возвращаясь совершенно счастливый, он еще напевал себе под нос этот блатной мотивчик.

Домой он пришел поздней ночью. Боясь собственных шагов, тихо, бочком-бочком, подошел к двери. Весь дрожа, он только с пятого раза попал ключом в скважину и потянул ручку вниз. Дверь не хотела поддаваться, тогда он тихонечко надавил, толкнул плечом, навалился всем телом, но, поскользнувшись на предательски мокрой плитке, рухнул на пол. Вот так не попасть ключом в замок, зато попасть с первого раза глазом о ключ и ручку — это нужно было умудриться. Раздраженный, он поднялся, отряхнулся, потер глаз. Дверь, показавшая мастер-класс, задрожала в унисон с дрожью его тела, и тогда его осенило, что дверь — это уши слона, которыми он машет во время беседы. Если машет слишком часто, то это знак приветствия. И тогда он поприветствовал, потрепал слона за ухо, одновременно проворачивая ключ на несколько оборотов.

Затем, проникнув внутрь квартиры, быстро скинув ботинки, он юркнул в постель к жене и обнял ее за плечи. Лег на поверхность, широкую, ровную, прислушиваясь к размеренному дыханию кровати-кита. Ощущая всем телом его прохладную кожу.

Но заснуть сразу не получалось. Он мысленно снова и снова возвращался туда — в поселок Северный к каждой произнесенной фразе.

И чтобы не будить жену и не мешать ей спать, он перебрался в глубокое кресло — прямо в пасть кашалота из чрева кита. Чтобы уже там вспомнить, как замирало его сердце, когда они с девушкой-пингвиненком сидели на лавочке. И как целовались, ощущая ледяной от ментоловой жвачки вкус во рту.

От воспоминаний о поцелуе во рту пересохло. Выскользнув из кресла-кашалота, он поплелся к воде. Ощущая всем телом это давно забытое чувство тяжелого похмелья, когда на ватных ногах топаешь в ванну, с трудом открываешь кран с холодной водой и жадно начинаешь глотать живительную влагу с металлическим привкусом.

Затем теми же ватными ногами вернулся назад в пасть кашалота и оттуда наблюдал, как жена его проснулась, пошарила рукой по широкой спине кита, привстала.

— Ты здесь? — спросила она сонно.

Потом будто снова на миг затихла, рухнув на кровать. Но резко вскочила. Нащупала очки на тумбочке. Надела, прошла в коридор. Нашла, нащупала его куртку.

— Ничего не понимаю, — шепнула себе под нос, — ты где?

Вернулась и рассеянно села на кровать. Снова позвала его по имени. Затем снова легла, положив очки на тумбочку. Вздохнула. Затем будто засопела, засыпая, но снова проснулась, точнее, выбросила вверх сначала одну руку, потом все тело, резко вскочила, нащупала очки, надела очки. Прошла к раковине в ванной и там уже, склонившись, горько заплакала.

— Никто, никто никогда меня не полюбит. Меня, такого маленького дельфиненка…

— Я тебя полюблю снова, — пытался он ее успокоить, как мог, но она выгнала его в коридор.

— Уйди, прошу, уйди сейчас, — выталкивала она его. — Мне надо побыть одной, мне надо пообщаться с раковиной-ракушкой. Мне, маленькому дельфиненку…

А утром, словно стыдясь своих слез, не глядя в глаза, пытаясь затереть следы, жена начала генеральную уборку. Она старалась и стирала так, словно вычищала квартиру от скверны. Словно чувствуя своим женским сердцем, где он был и что он делал накануне.

А он покорно сидел, заваленный с головой белыми холстами простыни и пододеяльника, и, глядя на свою растрепанную жену, все думал и думал, почему же он не остался у той девушки на Северном, а вернулся домой — в этот зоопарк на колесиках, в эту квартиру с решетками и москитными сетками на окнах. В это царство быта, в этот мертвый музей ковров и гобеленов.

Буфет-бегемот, часы-сова и пылесосная палка-цапля, стоящая на одной ноге, и печатная машинка-бурундучиха, копящая за пухлыми щеками смыслы, прячущая за резцами зубов-клавиш буквы-зерна и даже целые фразы-колосья, невозмутимо взирали на жену, которая в этот миг наводила чистоту в комнате.

Когда-то, покупая все эту нехитрую мебель и домашнюю утварь, они радовались, считая себя самыми счастливыми людьми на свете. Окаменевшие тотемные животные из палеонтологического музея — надо же было такое придумать!

Но теперь этот зоопарк душил его, душил, давил нестерпимо, как подушки и ватное одеяло, и свернутый в трубу матрас. И он из угла наблюдал, как жена подтаскивала слоненка за хобот ближе к крупнолистовой пыли и ворсинкам.

Иногда она поднимала с ковра нитки и просовывала их в хобот-шланг, словно пыталась накормить еще беззубого слоненка с руки. Разжевать все до мельчайшей крошки.

А он уже битый час пытался решить задачу: почему слоны идут на север, почему троллейбусы так заволновались и запаниковали, какое важное событие или катастрофа нас ожидает? Что там, на севере: великая любовь или великая смерть? Но ничего не мог придумать. Хотя ему казалось: еще чуть-чуть, и он ухватит сотканную из воздушных нитей истину, вычленит ее из пыли и запечатлеет на листе.

— Я уже все, — сообщила жена, оттаскивая пылесос за хобот в угол. — Можешь положить матрас на место.

— Хорошо, — хотел было ответить он, но тут зазвонил телефон, точнее, заклекотал, защелкал, как птенец. Их телефонный аппарат — вороненок со сломанным крылом, к которому он кинулся, бросив все простыни и подушки на пол. Хотя, по идее, он не мог подойти к телефону, потому что был завален барахлом с головой. И зная это, жена тоже, путаясь в длинных проводах, бросилась к птице-подранку, но споткнулась и упала. По колготкам пошла стрела, и нитка распустилась.

— Алло, — раздался вкрадчивый голос в телефоне, — это ты?

— Да, это я, — сказал он, — распутывая, разминая нить провода.

— Я нашла твой телефон по базе данных.

— Ок, — старался он отвечать односложно. А сам подумал: «Слоны, это опять, наверное, слоны вторгаются в нашу эхолокационную нишу».

— Ты придешь сегодня?

— Да, — выдохнул он. Не сказав «нет» только для того, чтобы не вдаваться в объяснения.

— Приходи, — сказала она, — я очень жду. Я соскучилась.

— Хорошо, — сказал он, прижимая трубку-крыло как можно ближе к уху.

— А почему мы говорим шепотом? — спросил, притворно-обиженно повесив клюв, пингвиненок в трубку.

— Я не могу сейчас говорить, я занят, — сказал он сквозь зубы и тут же нажал отбой. А затем выдернул ногой провод.

— Кто там? — спросила жена, будто притихшая на время разговора.

— Это меня, — отмахнулся он.

— И все же, кто это? — спросила жена. — Это из больницы?

— Нет, — ответил он.

— Вчера звонили из больницы, — сказала жена.

— Из какой больницы? — испугался он, боясь, что жена скажет, что звонили из его больницы, что результаты ухудшились, что у него снова видения. И что ему неплохо бы снова полежать месяц-другой под присмотром врачей.

— Из моей больницы, — сказала жена. — Пришли результаты анализов. Все уже лучше. Я абсолютно здорова, и мы можем снова попробовать зачать нашего малыша.

— Вот это хорошие новости, — улыбнулся он, — я очень рад.

— Ну что, попробуем еще раз? — ласково улыбнулась жена.

За то время, что он разговаривал по телефону, она успела заправить простыни и уже разглаживала их рукой, убирая все морщинки.

— Давай, — покорно подошел он к кровати-киту, скидывая с себя одежду до последней, собираясь броситься в пучину моря, туда, где только гул и пронзительный зов. А потом лег на волнующуюся поверхность, стараясь подстроиться под ритм плаванья вместе с китом-кроватью, отправляясь туда, где шипение и треск.

А после, когда они накрылись волной одеяла, прижавшись к ней, он почувствовал на своей ладони ее горячие слезы. И это были не слезы радости, сладкие, как океан, а горькие слезы отчаянья.

— Что-то не так? — привстал он на локте.

— Зачем ты опять это сделал? — спросила она сквозь хлынувшие рыданья.

— Сделал что?

— Не отпирайся, это бессмысленно. Ну? Скажи, зачем ты это сделал опять?

— Что сделал? — еще раз, будто не понимая, спросил он.

— Не говори, будто не понимаешь. Я знаю, ты снова пытался выкинуться на берег из окна.

— Тебе показалось, — попытался он успокоить ее, поглаживая по волосам.

— Не пытайся сделать из меня сумасшедшую, — вскочила она с кровати, — смотри, окно разбито. Решетка в твоей крови. Твое лицо в ссадинах и кровоподтеках. Под глазом у тебя синяки.

— Это мальчишки сделали, — пытался оправдаться он, рассмеявшись.

— А это? — вытащила она лист из печатной машинки-бурундука, который, зажеванный, чуть не утащился в черную нору чрева.

— Это что? — трясла она мятым листом бумаги. — Ты пишешь, что выбросишься, как Цвейг, что уйдешь на север вместе со слонами!

Он молчал.

— Для кого ты написал эту предсмертную записку? — рвала она листок, на который уже нацелились выпи мусорных корзин. — Для чего?

— Иди ко мне, — позвал он, поманил к себе, — это уже все в прошлом.

— Не пойду. Ты не понимаешь, как это серьезно. Не понимаешь, что нам, дельфинам, можно только здесь, у кита-кровати, врачи сказали, что тебе нельзя на улицу. Что только квартира и домашний режим, и спокойная атмосфера моря смогут тебе помочь. Только поэтому я никуда не выпускаю тебя. Поэтому держу взаперти.

Он снова молчал.

— И потом, если ты уйдешь, ты можешь заблудиться и не вернуться. А что будет со мной, с нашим малышом? Что будет, если ты выбросишься? Ведь мы так рискуем, пытаясь зачать его. Я так рискую. Я боюсь, что он будет таким же, как ты…

— А ты? — перешел он в наступление, пытаясь парировать, защищаться. — Я видел, как ты его обнимала.

— Кого? Что ты такое говоришь?!

— Пылесос! Зачем ты его купила? Потому что у него такой милый хобот?

— Ты это о чем?

— О нем! — указал он на пылесос, усиливая натиск. — Отпираться бессмысленно.

Жена промолчала — какой смысл спорить, когда дело уже сделано.

— Ну, зачем ты купила пылесос? Ведь мы хотели на отложенные деньги съездить в хорошую клинику в Швецию или в Норвегию. А на обратном пути заехать в Карелию.

Жена молчала, глядя стеклянными глазами мимо него.

— А знаешь ли ты, что пылесос — это слоненок. А стадо слонов не бросает своего детеныша.

Жена опять промолчала, понимая, как серьезна ее вина.

— И теперь все слоны сбежались в этот город. Они окружили нас, разве ты этого не видишь? Посмотри в окно на эти гиганты-небоскребы. Они раздавят нас, сотрут в порошок. Превратят в пыль. И все из-за тебя. Из-за того, что ты хочешь жить не хуже других. Разве ты не понимаешь?

— Ну скажи, почему ты так стараешься жить чужой, не своей жизнью, — теперь он начал заводиться всерьез, — зачем тебе чужой детеныш, ведь мы могли бы зачать своего, не хуже чем у других, там на севере, в тайге, на природе под звездами, как и собирались. Ведь врачи же нам сказали, что чистый воздух, чистая вода пойдут нам на пользу!

В ярости он схватил тумбочку и метнул ее в еще целое окно.

— Нет, — завопила жена, бросаясь ко второй тумбочке. Упала на колени, обняв руками и прикрывая всем телом вторую тумбочку-девочку.

— Давай отдадим им слоненка, — швырнул он пылесос в окно, — пока они нас не раздавили!

Жена, не отвечая, снова тихо заплакала, обнимая свое, слышите, свое — никому не отдам, — дитя-тумбочку. Цепляясь за тумбочку не только руками, но и слезами.

Не выдержав напряжения, он упал позади жены и обнял их вместе с тумбочкой. Таких маленьких и беззащитных, и хрупких. И заплакал вместе с женой…

…

В этот момент он прозрел, понял, почему слоны идут на север. Они идут на север в минуты отчаянья. Уходят из стада за десятки километров, но даже там, на севере, за сотни и тысячи километров они двигаются параллельными курсами. Потому что не важно, зачем слоны идут на север, важно, как они идут туда. Ведь слоны никогда не бросают своих близких, даже если те лежат в глубокой яме могилы или спрятались в яме утробы. Они стараются следовать параллельным курсом, параллельно и мертвым, и живым, отчего их сердца рано или поздно не выдерживают и разрывается на две части.

Источник