Подарок (Святочный рассказ)
Один рассказ каждый уикенд
НАДЕЖДА ГАВРИЛОВА
Никто не знает доподлинно, что произошло. Очевидец из дома напротив рассказывал кому-то, что он стоял у окна и ждал жену, которую должен был отвезти на работу, когда увидел вспышку в окне на предпоследнем этаже соседней десятиэтажки. Не успел он понять, что это было, как услышал грохот, от которого стены затряслись, и старый ночник с белым стеклянным абажуром упал с прикроватной тумбочки жены. Абажур раскололся надвое.
Писали, будто взрыв бытового газа обрушил подъезд многоквартирного дома. Правда, парень, спускавшийся с восьмого этажа за десять минут до взрыва, запаха газа не почувствовал. Или не вспомнил, думая лишь о том, чем он — мебельщик, живущий с мамой и пьющий с друзьями по поводу и без, — так приглянулся судьбе, что она решила оставить его в живых. В отличие от 39 других, тела которых спасатели с собаками еще четыре дня в тридцатиградусный мороз доставали из-под завалов.
Наталья ложилась спать недовольная. Муж опять под Новый год ушел дежурить на сутки. Как праздник — Николай на смене. Так было и в прошлый Новый год, и на Восьмое марта, и даже на крестины младшего, Ванюши. Опять придет к девяти, поест на кухне прямо из кастрюли оливье с черной горбушкой «чусовского», опрокинет рюмку и молча пойдет спать. А ей опять придется одной с двумя детьми возиться. Какой тут Новый год, когда обоих нужно помыть, накормить, уложить? И наперстка не выпьешь, младший-то еще на титьке висит. А старший не ест ничего, кроме пюре с котлетами. Вот и готовь ему одному. Намучаешься — и никакого праздника, лишь бы до постели доползти. А у соседей, поди, опять гулянка до утра будет, фейерверки под окнами, еще и не уснешь.
Подарков в этом году тоже ждать не приходится, денег у всех в обрез. Старший обойдется мешком со сладостями с Колиной работы, младшему она купила каталку-уточку, которая шлепает лапками и бьет крылышками, когда ее толкаешь. Пусть ходить учится. Сначала по квартире, а к весне и на улицу с ней пойдут. Остальным — матери, сестре, свекрови и золовке — подарит дежурные кухонные полотенца с поросятами да по коробке «Родных просторов». А себе и мужу — опять ничего. Они друг другу квартиру подарили три года назад, в ипотеку взяли, с тех пор и сидят на бобах. Какая копейка лишняя появляется — все в банк несут, лишь бы расквитаться поскорее. Зато двушка, своя. Сестра-то вон все с матерью живет. Одиночка она, дочь по осени в школу пойдет. Где ей квартиру-то купить? Вот и живут, то мирно, а то как кошка с собакой, упаси бог.
Младший в кроватке вроде затих. Тяжело засыпал, долго вошкался. То ли снилось что ему, то ли зубы последние лезут. Врачиха из их поликлиники вечно причитает, что, мол, кутаешь ты ребенка. Как не кутать, чай, не месяц май. Он одеяло ночью вечно сбросит, а потом коченеет. Проснется, только когда уж холодный весь, как лягушонок. Тогда только к себе брать под одеяло. А Коля не любит, говорит, нечего ему в родительской постели делать. Один раз вспылил и сам ушел на диван спать, потом еще дня два ходил надутый как мышь на крупу. Вот она и стала одевать Ванюту потеплее, в вязаный костюмчик и шерстяные носочки. Жар костей не ломит, а ей спокойнее.
Сегодня Наталья, как обычно, когда муж на смене, легла в детской. Когда родился младший, она с декретных денег купила старшему, Егорке, диванчик-канапе с большой красной гоночной машиной на обивке. Кроватку «отписали» Ванюте и поставили в другой угол. Вот и получилась детская. Свою двуспальную кровать вынесли в зал. Одна Наталья там спать не любила: лежишь в темноте и спать не спишь, а все прислушиваешься, что там дети. Иной раз забудется, а потом как соскочит: кажется, младший проснулся и плачет. Сядет на кровати и слушает, а в детской тихо. Это за окном автомобильная сигнализация сработала, видно, опять молодежь гуляет.
Когда муж ночевал дома, Наталье было спокойнее. У него сон чуткий, и, если дети проснутся, он услышит. С ним она отдыхала. А без него кое-как устраивалась с Егоркой на его диванчике, а тот и рад. Свернется котенком у нее на руке, спиной живот ей греет. Во сне он потеет, и волосы пахнут мокрой курицей. Она проснется, бывало, ночью, встревоженная опять каким-то черным сновидением, уткнется носом во влажный затылок и снова заснет, успокоившись.
Но сегодня и Егорка что-то возился без конца. То «мама, пить», то «жарко», то «писать хочу». Наконец затих, задышал ровно, но только она закрыла глаза, как он вздрогнул всем телом, сел в кровати и заплакал. «Тише ты, братика разбудишь! И какая нелегкая тебя разобрала сегодня! Вот горе мне с вами! И когда же эта ночь-то кончится?» — зашептала, зашипела она. Перевернула Егорку на другой бок, подула на лоб. «Спи», — сказала и сама закрыла глаза.
Что было дальше, Наталья помнила плохо. Говорит, сначала почувствовала, как на лицо посыпалась пыль и стало трудно дышать. А потом, как в плохом сне, комната стала крениться набок, и раздался грохот. Следующее, что она помнит, — как стояла в чужой квартире, среди напуганных людей, в одной ночной рубашке, с Егоркой на руках. Ванечки нигде не было. Не было и одной стены перед ними. «Как будто в кукольном домике», — не к месту мелькнуло в голове. Племянница Верочка все просила у матери такой, а та не покупала, денег, мол, нет. «Вот, Верочка, какие теперь куклы». Спасатели в оранжевых касках на подъемнике подъезжали вплотную к уцелевшей бетонной плите пола, брали людей в охапку и спускали на землю.
Их отвели в соседнюю школу, где на полу уже лежали вороха курток и толпились какие-то люди. Кто-то протянул телефон, она набрала Колин номер. Недоступен. Позвонила матери: «Мы с Егоркой живы, а Ванюта — там», — все, что смогла выжать из себя, не узнала голоса. Мать приехала тут же, посадила их с Егоркой в такси, увезла к себе. Егорка уснул, намертво прижав к себе потрепанного плюшевого кота, с которым еще Наталья играла в детстве. Сама она, чуть только рассвело, одевшись в сестрино, поехала назад.
Казалось, их длинный дом на двенадцать подъездов — панельную «Китайскую стену» — разломило надвое. Там, где был шестой подъезд, стоять остался лишь дальний фасад. Внизу до третьего этажа были навалены бетонные панели вперемешку с обломками мебели и густой гипсовой пылью. Нестерпимо пахло гарью, так что дышать приходилось мелко-мелко. Уцелевшие комнаты их седьмого подъезда висели, покосившись. В них сквозь дыры от вынесенных взрывом панелей виднелись декорации чьей-то тихой жизни, оставшейся в прошлом: ковер с березами на стене, детский комод, наряженная елка.
Близко ее не пустили. И откуда разом взялось столько полиции? Кажется, она кричала, но кричали там все, и внимания на нее никто не обратил. Потом она увидела Колю. Он в своей спецовке — синей робе машиниста и оранжевом жилете — ходил за ограждением из металлических прутьев, разговаривал со спасателями. Она окрикнула его, он повернулся и подошел. «Ваня, — кивнула. — Там». «Знаю, — кивнул. — Иди».
Рядом притулилась какая-то старуха. Схватила Наталью под руку и зашептала, уткнувшись ей в плечо: «Богородице дево, радуйся, Господь с тобою. Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего, яко Спаса родила еси душ наших». Слезы градом полились у Натальи, она вырвалась и убежала. Дома у матери, стирая застывшие капли со щек, обняла Егорку, упала на колени в углу.
Ваню достали через тридцать три часа. Живым. Он лежал в своей кроватке под грудой плит, придавленный дверцей шкафа. Шевелиться он не мог, но мог дышать и плакать. На голос и пришел отец и привел за собой спасателей. Ребенка вытащили из-под обломков обмороженного, испуганного, но живого. Остатки тепла ему сохранил шерстяной костюмчик да носочки-самовязки. Врачи пообещали, что сломанную в нескольких местах ножку ему сохранят. «Даст бог, к весне пойдет. А уточку я ему новую куплю», — думала Наталья, сидя у больничной койки своего мальчика, который выжил.