Пока так
Один рассказ каждый уикенд
Каждое утро, выключив будильник, он печально рассматривает коробки. Будто с вечера было ему обещано, что за ночь коробки сами собой распакуются, — и снова обман. Никуда не делись. Торчат из каждого угла. Он вспоминает про кактус, умирающий где-то в картонном плену, и с тяжким вздохом поднимается с постели.
Давно бы все разобрал, если бы она не влезла помогать. «Андрюша, мы с отцом три раза переезжали. Тут уже система отработана». И вот. Таинственные вензеля, украсившие каждый коробочный бок: «А.н. и тр.», «ч.п.», «т.п.», «ш.в. и з.о.», «к. и ск.», — расшифровке не поддавались. Единственная понятная надпись переходила на крик: «Андрюша, осторожно!!! Хрусталь!!!»
Хрусталем он пользоваться не собирался ни при каких обстоятельствах, но от фамильных салатниц и фужеров неудобств немного: можно и выкинуть, никто не хватится. Знакомую с раннего детства двухметровую «Телесность» в массивной бордовой раме — масло, холст, 1993 г. — на помойку не вынесешь. Пока мать инструктировала, что где искать, отец тайком подсунул картину грузчикам. И туго подпружиненная сгибом локтя, подрумяненная августовским солнцем материнская грудь переехала в съемную однушку на Кировском. «Чтобы не забывал об истоках, сын», — пояснял желтенький стикер, наклеенный на раму. Локальный отцовский юмор. Не на людях, и на том спасибо.
Жить отдельно он мечтал лет с пятнадцати. Во дни пубертата вместо стыдной радости ночных поллюций обживал во сне иное счастье — он принимает душ, а дверь в ванную распахнута настежь, и в квартире никого, совсем, ни матери в шелковой пижаме с жирафами, ни отца в наушниках, подпевающего Паваротти.
Полгода терапии с Шатовкиной. Шлифовали, репетировали прощальную речь: папа, мама, у меня для вас важные новости. Похудел на семь кило, пока выучил. Вырвался, наконец. Победил, сумел.
И проснулся там, где в полстены — знакомый до каждого пупыря сосок размером с сомбреро. «В то лето я, как оголтелый, писал твою мать».
Подошел к картине, ухватился, раскинув руки, за края. Развернул холстом к стене.
«Шатовкина, в конце концов, права. Разберусь, когда буду готов. Пока так».
В холодильнике подсохший сэндвич.
Электрический чайник тоже прятался где-то в коробках.
Кактус жалко. Но как его найти?
Повертел в руке хозяйскую кастрюлю, разглядел разводы накипи, поставил на место.
Футболка. Чиносы. Машинально прихватил из шкафа льняную рубашку, упакованную в портплед: четверг — день терапии. И уже выйдя в подъезд, вспомнил: Шатовкина в Африке, сеанса не будет.
«Как может психолог с такой обширной практикой уехать в отпуск на целый месяц? Вдруг у кого-то обострение, а она в своем Тунисе».
Вернулся. Кинул портплед на ближайшую к двери коробку.
И тут позвонила Зина: на базе не оказалось кокосового молока.
— Я могу съездить на Вавилова, Андрей. Если хотите. Там вроде бы есть. Но сейчас по пробкам… сами понимаете. А в кофейне Игорь один. А это часа на полтора.
— Игоря надолго лучше не оставлять.
— И я о том же. Он пока не готов.
— Ну… как… за молоком. Или лучше на работу?
Если бы сегодняшний сеанс не пропал из-за африканского отпуска Шатовкиной — даже по скайпу отказалась, мол, отпуск есть отпуск, — они бы непременно обсудили телефонные разговоры с Зиной, после которых чувствуешь себя так, будто в чужом городе сел не в тот автобус — а у водителя морда кирпичом, и пассажиры все нервные, и ты едешь до конечной, лишь бы никого ни о чем не спрашивать. Он представил себе, как, нажав на отбой, Зина закатывает глаза и произносит что-то обидное; возможно, матерное — громко, чтобы Игорь услышал и посмеялся. И тут же вспомнился кабинет в цокольном этаже, и окно, и мелькающие за окном ботинки, и рыжая кошка с надкусанным ухом, которая любит полежать на бордюре, отсчитывая хвостом секунды. Когда сложно отвечать, потеют ладони. И тогда, изображая охоту за смыслом — вот-вот добудет драгоценное увертливое слово, — он трет и мнет велюровые ручки кресла — лысоватые, наглаженные до блеска сотнями азартных, что-то свое нащупывавших прикосновений.
— Как думаете, почему вы позволяете своим работникам вами манипулировать?
— Забыл проверить это чертово молоко.
— Вы отдаете себе отчет в том, что это манипуляции?
— Ну, да, да… наверное. И как бы это ее работа, если уж по чесноку. Не маленькая же. Заказала бы с вечера, не было бы проблем. Но она ж мать… лишь бы скорее домой.
— Почему вам трудно действовать, исходя из собственных желаний и нежеланий?
Нет, не стал бы он тратить этот сеанс на Зину. Зина подождет. Есть вопросы и поважней. Приближается родительская выставка — первая после его переезда. Юбилейная. Пафосная. «Естество. Бочаровы». И нужно быть на высоте. Не тушеваться по углам. Ничего не опрокинуть. Вовремя пресечь их публичную интимность. Не позволить им: «А вот и наш Андрюша», «посмотрите на нашего мальчика». Не превратиться, как обычно, в деталь перформанса. Нужно показать им, что переезд был не зря. Что все изменилось. Что он другой.
Но Шатовкина права, права. Результат огромный, немыслимый совсем недавно: позапрошлой зимой, когда после долгих опустошающих раздумий решился на терапию, не осознавал ни масштабов, ни остроты. Уезжая, написала:
— Надеюсь застать вас в ресурсе. Сохраняйте настрой. Впереди много работы, сделан лишь первый шаг.
Ответить бы сейчас, как будто только что прочитал:
— Пытаюсь. Сохраняю из последних сил. Не очень весело оказаться без поддержки в самый важный момент.
— Помню, когда у меня был отпуск, вы сказали: терапию прекращать нельзя. Впрочем, Анапа не Африка.
Вдруг заметил, что успел проехать всю Красноармейскую и сворачивает на Театральный. База совсем в другой стороне.
На пассажирском сидении подергивалась в потоке воздуха из решеток вентиляции афиша родительской выставки. «Повесишь там в своей хипстерской таверне? Все свое, из „Фотошопа” только флора». А на афише папин уд, поросший мхом и фиалками.
Все столики заняты. Завтрак, стало быть, отменяется.
Изолированных пространств для персонала в арт-кофейне «Зерно» не было и быть не могло: концепция заведения — максимальная прозрачность, честная кухня; можно наблюдать, как готовится твой личный перуанский кофе и выпекается персональный безглютеновый морковный кекс.
— И как назло всем приспичило на кокосовом молочке, — проинформировала его, а возможно, и упрекнула, Зина.
Сегодня она просила отпустить ее в два: ребенок записан к стоматологу, воспаление десны возле нижней шестерки. У матерей-одиночек всегда много поводов отпроситься. Из любой точки А им предстоит бежать в точку Б, в которой без них никак. В которой вот-вот угодит в непоправимую беду несмышленый малыш, или уже угодил, или бабка не может дойти до садика в гололед, или хаос и мор, и пьяный бывший выламывает входную дверь. И заискивающие взгляды, и взгляды яростные. И ядовитая ущербность, парализующая, провоцирующая непроизвольный выброс жалости.
Снова Зина казалась ему проблемой номер один. Уволить ее немыслимо, как когда-то съехать от родителей.
В прошлый раз, когда она отпрашивалась на школьное собрание, застукал ее в маникюрном салоне: по дороге домой встал в пробке на Горького — Зина сидела за стеклянной стеной, сунув пальцы в ультрафиолет, и смеялась, и маникюрша смеялась вместе с ней. И он знал — можно было прочитать по губам, что смеются над ним, над лошком-мажором. Включил аварийку, крутанул руль, чтобы припарковаться — представил, как заходит, смотрит ей прямо в глаза: «У меня вы больше не работаете, Зинаида», — но таксист сзади принялся истерично сигналить, моргать дальним. Пришлось уехать.
— Андрей, не напомните, как сменить фильтр? Что-то я забыл.
Он надел фартук, и день побежал по накатанной.
Фильтр. Лимонад. Фруктовые салаты. Мусора полмешка, бак во дворе забит.
— А ветчина в ваших сэндвичах фермерская?
— А как же? Видите, там значок?
Игорь снова обжегся паром. Отвратительный волдырь — стеклянистый, огромный — и, как назло, постоянно попадается на глаза. Лишь бы никто из клиентов не заметил, не устроил скандала по поводу негигиеничного волдыря.
Когда-нибудь он научится увольнять.
Пока так. Но когда-нибудь все изменится.
Столик справа — штрудель с имбирным чаем.
Женщина в сером пиджаке — апельсиновый американо.
Следом подружки из соседнего дома. Как обычно, просидят до упора. Вежливые. Смеются часто, но негромко. Всегда фоткаются и выкладывают, не забывая отмечать «Зерно».
Спустя четыре часа, когда кофейня опустела перед вечерним наплывом, а под окнами грянул джазовый квартет, облюбовавший клочок бульвара между старыми акациями, он уселся за столик на веранде и разблокировал телефон.
Неотвеченных не было. В мессенджере несколько новых сообщений от Ани. В окошке уместилось начало фразы: «Ты ведешь себя как эгоистичный сра…» В семейном чате фотографии из выставочного зала: беленая кирпичная стена, вдоль которой вывешены на пеньковых пуповинах свернутые калачиком не рожденные младенцы. «Как тебе? Папа считает, что стену лучше в черный перекрасить». Ниже от отца: «Папа считает правильно». Следом от матери: «Мы же хотели независимое мнение! Пусть сам скажет». Отец: «Не кури без меня, я сейчас выйду». Мать: «Андрюша, черный или белый? Вот как скажешь, так и будет». Андрей набрал: «По-моему, на белом ярче», — подумав, добавил: «Хотя на черном контрастней», — перечитал, все удалил и вернул телефон в карман фартука.
Есть чем похвастаться перед Шатовкиной: неделю тому назад он перевел в беззвучный режим семейный чат и заглядывает в него только когда считает нужным, не раньше, чем после обеда, все реже и реже.
— Что? — Миндаль. — Стоя на крыльце кофейни, Игорь поднял над головой пустую банку.
Квартет играл «Караван». Андрей вернулся за стойку.
Знал, что ничего не найдет, но принялся деловито шарить по ящикам. Он уже понял: раф с миндалем заказал тот самый бородач Владимир, который на прошлой неделе влепил им в «Яндекс.Еде» две звезды. Перещупав каждую банку и каждую аккуратно вернув на место, Андрей повернулся в зал.
— Миндаль, к сожалению, закончился. Приношу свои извинения. Могу вместо миндального рафа предложить любой другой из меню. За наш счет.
Владимир смачно цокнул языком, захлопнул ноутбук и, на ходу пихая его в рюкзак с единорогом, презрительно покинул заведение.
Семь капучино, два двойных фильтра, пять американо — и пора было выезжать в тренажерку.
— Игорь, оставляю тебя одного.
— Справишься. Ты уже три недели работаешь.
Он потянулся к завязкам фартука, и в этот момент дверь распахнулась. Компания из шести человек. Завалились шумные, прилипли к витрине.
Где-то в альтернативной реальности альтернативный Андрей, не моргнув глазом, снял фартук, повесил на крючок за кофемашиной и, коротко кивнув на прощанье, вышел из альтернативного кафе «Зерно» в сторону парковки.
— Как я один? Вы же сами Зину отпустили. Пока буду обслуживать, круассаны сгорят.
И, затянув завязки потуже, начал принимать заказ.
Выезжая, вспомнил, что так и не открыл сообщение от Ани, и похвалил себя: правильно, отвечу, когда буду готов.
В ленте ему попадалась новость о том, что мост на Малиновского с утра закрыт на ремонт. Закрыт и закрыт: Малиновского далеко, на западной окраине. Только сейчас, потратив пятнадцать минут на то, чтобы доехать от парковки до первого светофора, он понял, что вместе с мостом сломался весь Ростов-на-Дону. Навигатор показывал десять баллов, на часах было семь двадцать три. «Дорожное радио» транслировало хроники коллапса. Западный пригород рванул в объезд — протискиваясь по тротуарам и газонам, вываливаясь на встречку, как чеченская свадьба, вступая в рукопашную на каждом кольце, — увяз еще больше, попытался хитро просочиться по переулкам и дворам сквозь проклятия местных старух, и к концу рабочего дня многотысячное, изможденное, тоскливо подвывающее автомобильное стадо, добравшись до центра, встало, закупорив его намертво.
А Шатовкина, подумал он, любуется сейчас силуэтом носорога на фоне закатного неба и, потягивая из термоса манговый айс ти, вздыхает: «Какое чудо».
— Как прошел ваш отпуск? Как там носороги?
— Расскажите лучше, как обстоят ваши дела. Очень похоже, что регресса избежать не удалось, Андрей.
— Почему? Я неплохо справлялся.
— Андрей, вы снова стали опаздывать. Как в самом начале, когда пытались обесценивать терапию. Помните наши сеансы по двадцать минут, список, мягко говоря, неубедительных отговорок?
— Во второй раз за неделю, Андрей. Второй. Раз. За неделю.
— И работницу пришлось отпустить. Позже выехал.
— Так и устроены механизмы защиты. Ваша психика, скажем прямо, боится перемен, тянет вас назад, к привычному. Обратно в болото. Ненавистное, но такое уютное болото. И выстраивает ситуации, вы меня понимаете, которые вроде бы от вас не зависят…
— Что ограждает вас от чувства вины, которое, как мы знаем, для вас фатально.
— Андрей. Это. Ее. Проблемы. Вам собственных мало?
Нет, так она вряд ли скажет. Как-нибудь так:
— Не прикрывайтесь посторонними людьми, Андрей, отвечайте за себя. Не забывайте, вы здесь для того, чтобы научиться брать на себя ответственность. Я права?
— Тогда перестаньте тащить в терапию весь этот хлам. Пробки, ремонт мостов, матери-одиночки, криворукие баристы, бородатые снежинки, всех к хренам! И давайте наконец-то подумаем, как будет лучше для вас.
Снились ему, разумеется, носороги. Бугристые каменные спины текли вдоль гигантского алого солнца. Шипастые культи голов вздымались к линялому небу и снова падали к самой земле, к траве и низкорослому кустарнику. Он выбрал того, который шел первым, — самого крупного. Выдохнул, мягко отжал предохранитель, наложил перекрестье прицела под темное пятнышко ушной раковины и начал опускать вниз, в направлении глаза. Носорог повернулся к своим и, раздраженно хмыкнув, сказал:
— Нет, ну вы только посмотрите! И не стыдно!
Звонок в дверь — тот самый, три коротких, четвертый затяжной — сорвал его с кровати. Первая мысль, как только перевел дух: не слишком ли громко ударил пятками в пол — могли услышать. Телефон в беззвучном режиме моргал синим: пропущенный вызов. Три коротких, четвертый затяжной — и следом костяшками пальцев по железу наружной двери. И тут же на экране телефона вспыхнула, ослепила улыбками парная фотография Бочаровых — «Мамуля». Дождавшись окончания вызова, Андрей открыл вотсап. В родительском чате сообщение от нее: «Завезем к тебе сейчас картины. Негде оставить». И от него: «Кофе у тебя есть?» И снова от нее: «Везем твой любимый тортик».
Паркет скрипнул, Андрей беззвучно чертыхнулся. Если услышат, придется открыть, еще раз потесниться, впуская их беспардонную телесность, которая выдавливает тебя из каждого угла, как наводнение выдавливает мышь из норы.
Ткнул в иконку в левом углу экрана и стал слушать гудки.
Скажет: «Простите, что беспокою, но они на пороге, я не знаю, как быть».
Телефонный робот предложил оставить сообщение после сигнала.
Главное, не впускать, подумал он.
Войдут под ее изумленно-торжествующее: «Юрочка, он даже вещи не разобрал!» Отец свалит холсты в прихожей, пригладит бородку, скажет: «Не удивил». И все. А часа через два, когда завершится операция «Спасем рукожопа» — поверхности очистятся от пыли, вещи обретут места, — они вспомнят о чем-нибудь неотложном. «Дальше сам!» — и уйдут, оставляя его один на один с невыносимо упорядоченным, бесповоротно чужим пространством.
— Ой, здравствуйте! Сыночек наш тут квартиру снимает.
Крадучись — скрипнуло только дважды негромко — он пробрался сквозь коробочный шанхай в прихожую.
Щелчок замка, и они уже в тамбуре.
— Звоним, а он не открывает, не отвечает на телефон.
— Не видели? Или, может… тут слышно должно быть… он не уходил?
И соседка — бдительная тварь — доложила:
— Вчера вернулся около десяти. Сегодня тишина.
Понял по голосу: они ее уже очаровали. Настороженности как не бывало, карнавал Бочаровых и ее зацепил за подол. Еще минута — и она позовет их на чай.
— Решили не выставлять, места оказалось маловато в галерее. Мы с женой художники.
— Хотели у Андрюши оставить. Где же он может быть?
— Красота какая. Настоящее искусство. Такие формы.
— Мы с Галюсей с самого училища все пишем друг с друга.
— Где же он может быть? Господи боже мой!
Она постучалась, громко и требовательно. Дернула ручку.
— Да вы стучите. Может, спит. Так бывает.
— Хорошо бы, если спит. — Отцовский кулак принялся штамповать дверь. — А то у меня как раз дельце назрело, маленькое, но безотлагательное.
— Но вроде бы не выходил ваш сынок.
— Юра, знаешь что, я в последний раз его набираю, и нужно ломать. Что-то случилось.
Он вернулся в комнату. Пока добрался до кухни, пока распахнул окно, звонок оборвался — не успел. Лег животом на подоконник — так слышней будет в трубке уличный шум — и под первые попытки штурмующих дверь нажал на «вызов».
— Андрюша, что случилось? Андрюша, ты где? Слава богу!
— Алло. Мам, у вас все в порядке?
— У нас-то в порядке. Стоим под дверью. Ты почему не открываешь?
— У меня под дверью? Так меня дома нет.
— Встречаюсь тут. По работе. Не слышал звонка.
Картины остались в тамбуре. Соседка, одурманенная близостью настоящего искусства, клялась, что присмотрит, сбережет, что непременно проследит, чтобы сыночек занес внутрь, как только вернется. И тортик обещала передать. Отец, конечно же, получил сердечное приглашение решить свое маленькое дельце в ее сортире. И Андрей, вернувшись в прихожую, какое-то время вслушивался в беседу двух только что познакомившихся пятидесятилетних женщин, обличающих возмутительную неблагодарность взрослых детей, которым сложно понять, что такое «мать волнуется». Запертая дверь надежно защищала его от нападения. Массивная, с двумя замками, с грубым наварным засовом. Он понял, что имел в виду хозяин квартиры, упомянув в объявлении «надежную входную зону».
Три коротких, четвертый затяжной звонок когда-то в детстве пробуждали в нем радость. Удивительно, но так было.
Встретившись на первом курсе художки, Галя с Юрой защелкнулись намертво раз и навсегда. Не протиснуться. Но однажды вынуждены были расцепиться ради него. Пятиклассника, провалявшегося с ангинами всю четверть, следовало подтянуть по точным предметам. Галя оставила Юру одного вести курсы по рисованию в Доме творчества, а сама, как умела, начала приобщать Андрюшу к премудростям сложения и вычитания обыкновенных дробей. Это было очень странное время, очень странные вечера. Объясняла она хорошо, спокойно и терпеливо. Но как бы она ни старалась, дроби не выживали в его голове — гибли хрупкие числа, разрубленные бессмысленной хищной чертой. Чтобы чем-то себя занять, пока он ковыряется с очередным знаменателем, она открывала блокнот — и принималась забивать страницы отцовским профилем, отцовской улыбкой, отцовскими глазами, ушами, пальцами. «Андрюша, не отвлекайся. Решай пример», — и она переворачивала блокнот рисунками вниз. И шла к окну. Становилась вполоборота и стояла там, поглядывая время от времени за занавеску: случалось, отец возвращался через двор. А потом раздавались три коротких, один затяжной — и, бросив на ходу: «Дальше сам», — она бежала открывать. Заканчивалась изматывающая математическая неловкость, Юра с Галей вновь сцеплялись орбиталями, смыкались в идеальное непреодолимое «мы».
Как это может нравиться? Почему никого не пугает? Соседи, однокурсники, друзья-подруги, железнодорожные попутчики, мимолетные персонажи из минимаркетов и поликлиник — Юра с Галей влюбляют в себя всех без разбору.
Возможно, не так уж нелепы его подозрения: Ане нужен был не столько он, сколько Юра с Галей. А он — тот, кто выписал ей фанатский пропуск за кулисы реалити-шоу «Бочаровы Life».
— Андрюша, не понимаю, как ты можешь хотеть от них съехать. Я бы все отдала, чтобы у моих родителей были такие отношения. Может, и у нас так получится?
А вначале было неплохо. Вкусы совпали до мельчайших подробностей: пицца, а не роллы; DC, а не Marvel; научпоп, а не фикшн. Она читала даже «Мир в ореховой скорлупке». Пила кофе без сахара с настоящим молоком. Не смеялась над его привычкой проверять на ночь, заперта ли дверь. Не предлагала спать под общим одеялом. Не любила гостей. Не заставляла отмечать Валентинов день. Не хватала еду с его тарелки и умела сама выносить мусор.
Но прошел инкубационный период, и она, как все, заболела Бочаровыми. Первые симптомы были выявлены в Новый год. Позвонила и сказала: «За мной не заезжай, я у твоих. Ждем». Как будто и сама давно уже Бочарова. Семейный праздник в конце концов. Сказала: «Целую», — и не нажала на отбой, неудобно, руки были заняты. Он слышал, как стучит нож по разделочной доске и как она возвращается к прерванному разговору — там, где Юра и Галя, и дизайнерская елка, собранная из неоновых трубочек. Под бой курантов он пытался убедить себя, что ничего, не страшно — разумный компромисс.
И вот однажды, как бы случайно и совсем не к месту — домывая посуду после ужина, она обронила:
Он ничего не ответил. Даже когда она посмотрела на него с тихой выжидающей улыбкой.
А потом, очень скоро, всего через месяц, он шел к ней пятничным вечером и, подходя к подъезду, привычно поднял глаза на ее окно. И ему показалось, что женщина, застывшая в ярком свете люстры, — не его Аня. Был теплый зеленый апрель. Лужи, облака, дети на детских площадках. Договорились никуда не ходить — Аня приготовила карбонару. Он прихватил заварные эклеры и бутылку «Сангрии». Шел через двор и, зайдя под каштаны, поднял глаза на третий этаж. Она стояла вполоборота — как когда-то стояла мать, нетерпеливо постукивая ногтями по подоконнику. И Андрею показалось, что он идет туда, где за неудобно высоким столом, над страницей, на которой агонизируют арифметические уродцы, застыл следующий маленький Бочаров — растерянный и одинокий.
Он выругался и повернул обратно к машине.
Сидел, разглядывая силуэты прохожих — узнавая некоторые из них, кивая кому-то в ответ: сосед, который курит на крыльце и знает всех по именам, старушка с двумя седыми косичками — они так смешно бултыхаются во время ее скандинавских прогулок.
Про Аню он Шатовкиной не расскажет. Про это не надо, это лучше оставить себе.
— Вы, что же, ни с кем не встречаетесь?
— Ничего серьезного. В «Тиндере» сижу. Иногда на свиданки выбираюсь.
За пять часов до начала «Естества» он лежал с телефоном в постели, отыскивая отзывы посетителей кофейни, отметки геолокаций, распутывая клубки хэштегов. Чтобы преодолеть Бочаровых вечером, следовало насытить день уединением и рутиной.
В «Инстаграм» — три метки. Перешел по каждой.
Томные подружки: десять едва отличимых снимков, в каждый из которых удалось уместить главное — ресницы, губы, маникюр.
Люди за ноутбуками — креативный фриланс, его публика. «Работаем над крутейшим проектом в приятном месте».
Кавказские юноши. Зашли отметиться в модном месте. Широко, мускулисто обнялись на камеру. Будто за спиной у них не стена из арт-бетона, а гора Бештау.
Бочаровы возили его на Бештау летом перед первым классом. Жара. Платаны. Исполинские слепни. Тент изодран историческим ураганом — «наш первый отпуск после свадьбы, думали, ну вот и помрем в один день» — о котором отец любит рассказывать новым знакомым.
«Яндекс.Еда» принесла поток напористого брюзжания миндального Владимира. Не поленился. Хватило на все.
«Если вы наивно доверяете меню и надеетесь освежиться миндальным рафом, оставьте свои надежды. Сомнительные якобы фермерские сэндвичи, из которых торчит заветренный салат, коровье молоко, забрызгавшее стойку перед медлительным баристой с неухоженными ногтями».
Прочитал дважды. Особенно возмутили нападки на салат: автор сэндвичей не заказывал, а значит, и видеть салата не мог — сэндвичи на витрине обернуты пекарской бумагой. Скотина.
Картины, привезенные от подножий Бештау, — самые целомудренные из написанных ими на пленэрах. Телесность представлена всего-то голой спиной отца в предзакатных сиренево-желтых красках. И карандашным наброском «Андрюша. Полуденная дрема». Круглозадый Андрюша в нахлобученной на ухо панаме, сраженный августовским солнцем набегу, в самом эпицентре то ли битвы с драконом, то ли похода за сокровищами царямухомора. Память сохранила звонкий шлепок ореха о перегретую землю — сигнал к пробуждению, к немедленному продолжению приключения на поляне с обугленным пнем.
Можно было бы продать «Зерно», переехать, начать все заново на новом месте. Примеривался когда-то. Если переехать в такое место, в котором все будет заново. Без миндального псевдо-молочка, без сетевых жалобщиков. Но нет такого места. Не существует. Смени хоть город, хоть страну. Каждый бородатый нытик считает вселенски важным делом рассказать душераздирающую историю «Как меня обидели в обеденный перерыв». И система бережно примет, как добрая учительница принимает сочинение лучшего ученика. И предъявит, ожидая не ответа даже — оправданий, ритуального прогиба: что вы, что вы, смотрите, какие мы лапочки!
«Сожалеем, что доставили вам неудобство, непременно учтем все ваши замечания, чтобы продолжить совершенствоваться на пути соответствия вашему взыскательному вкусу. Спешим заверить, что при изготовлении закусок и выпечки мы используем только сертифицированные фермерские продукты наивысшего качества и применяем для сохранения их свежести эффективные экологически безопасные современные технологии».
А ногти у Игоря действительно неопрятные.
Ногти другого. Невозможно. Адский ад.
По большому счету, уволить обоих. В один день. Не вдаваясь.
— Я не вижу вас в моем проекте.
И придвинуть им бланки с заявлением. Уверенным ироничным жестом.
— Не будем усложнять, ребятки.
Непременно обсудить с Шатовкиной ситуацию в кофейне. Как только вернется, на первом же сеансе.
— Как вы думаете, что вам мешает это сделать?
— Будет очень неприятно. Они будут смотреть, что-то скажут. Они могут что-то сказать. Они умеют говорить. Это они умеют. Даже Игорь. Будет неприятно. Придется объяснять. Если они начнут. А они начнут.
— Оправдываться, спорить. Зина пообещает, что больше не будет отпрашиваться. Игорь скажет: как же мне без работы, нужно жену кормить. И все. И никакой иронии. Откуда ей взяться?
— Не люблю такого. Не хочу. Никогда хорошим не заканчивается. Я найду, в чем мне быть виноватым. Всегда же так. Кто-нибудь на улице… приезжий какой-нибудь спросит, где здесь Шлюпочный переулок, и я уже перед ним виноват. Мне стыдно, что я не знаю, где он, этот Шлюпочный. Существует ли он вообще. И с ними так же будет. Не хочу. Надоело.
— Как вы думаете, почему это для вас проблема?
Заглянул в вотсап. Как и следовало ожидать: Шатовкина была онлайн двадцать минут назад. Не исключено, конечно, что делилась отпускными фотками с подружкой — есть же у нее подруги, — но вполне могло статься, что переписывается с кем-то из пациентов. С той стометровой брюнеткой, у которой средние пальцы выползают из босоножек, как гусеницы — любопытные, но осторожные: подробно исследуют пол, не решаясь двинуться дальше. Говорит: «Досвидули», — и пахнет, как парфюмерный салон. А у Шатовкиной к ней особое отношение.
Набрал: «Сегодня сложный день. Может быть, получасовой сеанс?» Нажал «отправить» и тут же удалил.
Встал, шагнул к коробке, заменявшей прикроватную тумбочку. Принялся ощупывать картонные бока, отыскивая края облепившего их скотча.
Спустя час Андрей сидел перед ноутбуком, листая сайт нового магазина кофе, о котором слышал столько хорошего, но совсем забыл за нервотрепкой переезда. Приуроченная к открытию распродажа, на которую зазывал рекламный каталог, обнаруженный в первой же распакованной коробке, уже закончилась. Но цены радовали даже без скидок. А очерки о плантациях — реклама, конечно, но написано на удивление живо — читались на одном дыхании. Андрей ушел с головой в историю семьи Фернандес из штата Минас-Жерайс, которая владеет фермой двести лет — последний островок семейного бизнеса в окружении земель, скупленных международным гигантом. Синьора Фернандес — щекастая, загорелая, в струящемся на ветру сарафане. Смешливый Синьор Фернандес — с дурашливо выставленным на фотографа мачете, в старомодной соломенной шляпе. Дочка, сын, дочка — поздние, совсем еще школота. И старший — снисходительно улыбается отцовской шутке: наследник, ему тут все разгребать, не до глупостей.
Стук в дверь прогнал его из кофейных кущ.
— Андрей! — крикнула она так весело, будто только что отсмеялась шутке синьора Фернандеса. — Сегодня вам придется открыть! Я знаю, что вы дома!
И принялась выбивать энергичную морзянку.
Прическа Аллы Валентиновны, устремленная ввысь, со всей определенностью сигнализировала о намерениях воспользоваться приглашением Бочаровых и приобщиться сегодня к настоящему искусству.
— Вот, — протянула ему перехваченный бечевкой торт «Полет». — Правда, он со вчерашнего дня просроченный. То я на дежурстве, то вы не открыли. Три раза стучалась. Да. Но что поделать.
Он не успел отдернуть руку, и, тревожно сжимая его запястье — хочешь сбежать? — она потащила его через тамбур в свою прихожую.
— И картины нужно забрать. Я их прибрала. Давай, чтобы уж сразу.
Пять штук. Шестьдесят на девяносто два, их любимый размер — «Всю сознательную жизнь ведем диалог с „Лежащей обнаженной” Модильяни».
Торт мешал. Приноровился, подцепил поудобней бечевку, прижал картины к груди. Она потянулась:
Не отстоял: «Полет» перешел в руки Аллы Валентиновны.
Упругой жизнеутверждающей поступью она проследовала прямиком на его кухню.
— Ничего себе! Ты до сих пор не распаковался?
Всем своим гвардейским покроем, стремительными бронетанковыми манерами она пробуждала в нем жгучую зависть: господи, если бы он мог хотя бы раз в жизни, хотя бы с кем-нибудь, хотя бы ненадолго побыть вот таким. Андрей остановился, любуясь, как по-хозяйски оглядывает она то, что, по ее мнению, называлось холостяцкий свинушник: воткнув кулачки в литые бедра, просторно утвердившись посреди комнаты.
— А у Кирочки, которая до тебя жила, порядок был идеальный.
Она поиграла створкой открытой коробки.
— Вечером на вернисаж? — улыбнулась, как старая знакомая Бочаровых — как будто пуд соли вместе, и огонь, и медные трубы, и помнит Андрюшу вот такусеньким на горшочке, сама немного художница, очень творческая личность.
Он одернул футболку и ответил, что, конечно же, постарается, но, скорей всего, вряд ли получится, что придется застрять на работе, потому что ни на кого нельзя положиться, особенно по субботам, когда в зале аншлаг и заказы на доставку один за другим.
— Да какие еще заказы! У твоих родителей… как оно… бенефис!
В десять минут восьмого под ручку с Аллой Валентиновной, торжественно выступающей в черном шифоне на леопардовых шпильках — «А позвольте подержаться, молодой красивый», — он входил в лаунж-зону художественной галереи «АртБункер»: модно покрашенный бетон, звуки летнего леса, анатомическифлористические афиши, обрамленные сочным зеленым мхом.
— Вот это да! — впечатлилась Алла Валентиновна и осторожно погладила мох. — Настоящий.
Андрей тем временем попытался раствориться в потоке гостей. Шагнул за чью-то ссутуленную вельветовую спину, но был возвращен на место цепкой пятерней.
— Секундочку. Схожу по-быстрому.
Она сунула ему в руки красный бархатный клатч — самый красный и бархатный из всех, которые ему доводилось видеть.
Входящее сообщение от Зины: «У Игоря жена рожает. Он уехал. Я одна. Людей полный зал». Написал: «Скоро буду». И отключил телефон.
Дожидаясь Аллу Валентиновну из туалета, он рассматривал зал, ярко и людно распахнувшийся впереди. Знакомые и незнакомые картины, подвешенные на леске, парили в черно-белом пространстве «Естества». Народу было много. И много незнакомых молодых лиц: к телесности Бочаровых удачно приклеился хэштег #бодипозитив_ростов. Родительские друзья — непременный и важнейший контингент каждой выставки — растворялись в бодрых неофитах, теряли богемный лоск. Мелькнул «сталкер блошиного рынка» Аркадий. Махнула кончиком боа тетя Ира, владелица столовой и городской меценат.
Алла Валентиновна подхватила его под руку.
Едва вошли в зал, очутился в шумных объятиях Кобчика. Конечно, как же тут без него. Встречались на родительских выставках регулярно, как иные родственники на свадьбах и похоронах. Бывший сосед — непреодолимо бывший, — с которым когда-то — сколько лет прошло? двадцать, тридцать, сто пятьдесят? стоит ли вспоминать, зачем? — перестукивались по трубе, обменивались тайными сигналами: выходи на балкон, увидимся за гаражами, — каждый раз умудрялся проделать с ним этот магический трюк — превратить в послушную веселую куклу: лицо прорезает улыбка, голова делает энергичное «да, да, да-да-да».
— Помнишь? — Кобчик выстукивал по плечу шифрованное послание.
Провожая взглядом тучный шифон, отчаливший в направлении коктейльной зоны, он думал, что было бы крайне стеснительно, застань его Шатовкина в сцене дружеской встречи, сооруженной Кобчиком буквально из ничего — из акустических свойств трубы центрального отопления в престарелой сталинке. Не преминула бы уличить — дескать, говорил, что ни одного друга, а тут пожалуйста, такой щенячий восторг. Упрекнула бы: вы предоставили неадекватную информацию, искажающую реальность, как я могу помочь, если не знаю о вас правды? Или так: очень может быть, что вы осознанно врали терапевту, преследуя вторичные выгоды, нам непременно нужно проработать проблему.
— Ты что такой стал? Сколько не виделись? Твои говорят, ты от них съехал. В гости зови.
— Вон ту картину я всегда любил, с розовой коровой.
Кобчик, с которым не о чем больше перестукиваться, Кобчик одутловатый и басовитый пугал до чертиков: что делать с пылким чужаком, который знает, как в одно касание превратить тебя в кукольного болванчика, не оставив шанса на побег.
— Сейчас с женой познакомлю. Стой здесь. Не знал? Весной женился. Не уходи никуда.
В глубине зала под облаками из валежника и мимозы Аня разливала шампанское. Рядом, в знойном луче софита, Бочаровы начали произносить приветственное слово. К ним стекались, их окружали — толпа смыкалась нежно, лица взволнованные, вожделеющие.
Аня была неожиданно домашняя, как будто прибежала помочь из соседнего подъезда: уютно собранный на затылке пучок, полоски голых щиколоток над белыми кедами. Опустевшая бутылка исчезла в мусорном мешке, с мягким хлопком откупорена следующая. Переглянулась с отцом, кивнула — мол, у меня все готово. Ловкая, аккуратная, улыбчивая.
— Что вас в них пугает? — спросила бы Шатовкина.
— Андрей, не саботируйте терапию. — Она умеет быть строгой: мы тут не в бирюльки играем. — Думайте.
— На меня даже не кричали. Ни разу. Вообще ни разу. Даже когда я проткнул велосипедом мамин портрет.
— Андрей, соберитесь. Что вас в них пугает?
— Если не успею сбежать, кто-нибудь из их друзей, из этих экзальтированных барабашек, выловит меня и расскажет, какие у меня гениальные родители. И в руке непременно пластиковый стаканчик. Шампанское в пластиковом стаканчике. Как я ненавижу шампанское в пластиковых стаканчиках. Они их еще так сжимают, когда начинают спорить. Подкатит второй, и они о чем-нибудь обязательно заспорят. Концептуально, хрен расцепишь. Знаете, когда потрескивает пластиковый стаканчик и в нем хлюпает вонючее дрожжевое шампанское, и ты ждешь, когда он наконец лопнет.
— Не отвлекайтесь. При чем тут стаканчики?
Уловил движение — стремительное, многорукое: из разбредающейся по галерее толпы, нетерпеливо жестикулируя, — вот и попался — вывалились отец с Аллой Валентиновной.
— Андрюша! Ты чего как не родной?
Аня с грустной улыбкой произносила — расставляла аккуратно, мягко, но так же ловко, как только что разливала шампанское, какие-то большие сложные слова: первое, второе, пауза, третье и сразу четвертое, и снова, с грустной улыбкой — первое, второе, третье. Мать в ответ кивала, гладила Аню по плечу. Нашла его взглядом: нам нужно поговорить, сынок.
Откуда-то со спины, со стороны входа, крикнул Кобчик:
Когда-нибудь все распутается, распрямится, станет воздушным, как силуэты «Молочного триптиха». Он будет живым и красивым. Переедет — хотя бы в Краснодар. Соберет коллекцию кактусов. Картины оставит здесь: далеко везти. К родителям по праздникам, звонки под настроение, и никакого семейного чата. Когда-нибудь все распутается, уляжется тихо, как желтые звезды каштана на дорожку старого парка в «Осеннем вздохе». А пока все запутано. И нужно терпеть. Пока так.