Финтифля

Один рассказ каждый уикенд

НАТАЛИЯ ГИЛЯРОВА

Ольга живет так: у нее прозрачные нарисованные глаза. Спозаранку она уходит на фирму. На особой полке в кухне хранит маленькие блестящие пакетики с душистыми чаями. Комната усыпана ее визитными карточками, там под шапкой-короной — ее имя золотыми кудрявыми буквами, и должность — «косметолог-эстетист». Особенно она гордится вторым словом, совсем новеньким. Значение первого она объясняла Олегу ещё давно, а про второе он так и не спросил – не успел. Да, еще у нее изящные туфли. Стопочка дамских романов в изголовье кровати. По вечерам звонят клиентки, и она надевает для них чистый голос.
Когда-то Олег поверил, что она нездешняя, и с трепетом шагнул за ширму — в ее мир. А он оказался тем же самым. И она — из того же теста, только приторного. А сын Олега Ванек — еще трехлетний, нельзя сказать, что из него получится.
«Перемелется — мука будет», — говаривал отец Олега. Олег морщился — слышал беспечную сдобную фальшь. Или в голосе отца мелькала и, скользнув, убегала неуверенная нота, или сама народная мудрость — глупа.
Но тогда еще светились уютные оранжевые окна — моргали и сияли во двор. Вечером невидимые мурашки начинали свою беготню по голым рукам, миротворный материал стыл под коленками, Олег выходил из песочницы и шел на волшебный свет. Дома он пил чай с замечательными пухлыми пончиками, а пока жевал, крошил сахарной пудрой и причмокивал, старался не потерять и не упустить мысль о том, что теперь он находится за оранжевой ширмой — «там» стало «здесь».
Жили они в районе Петрозаводска, в городе Окологородске, областном центре, нагороженном вокруг мебельной фабрики. Отец всю жизнь протрубил в одном из цехов, при лампах дневного освещения, весь в ссадинах и занозах, а сына определил в Петрозаводск учиться на повара:
— Вилочки всякие, соуса. Всегда вкусно. А то — можно пекарем. Не работа, а удовольствие. Сдоба. Живая жизнь, а я вот — протрубил... А иногда мне как будто голос был: эх, стать бы поваром. Ну да перемелется...
За час до смерти отец попросил жаркое с черносливом. Но сын все равно бросил завещанное сдобное училище и пошел обивать мебель в одном из серых цехов мебельной фабрики. Соуса, а тем более всякие особенные вилочки и фигурные приспособления — финтифля, похожи на девчоночьих собачек. Олег не терпел финтифли. Но диваны и прочая мебель, дома и целиком города, потом Ольга и прямоугольники окон — все оказалось финтифлей.
Олег чувствовал себя шатко на обочине прочной, уверенной жизни Ольги. Он не мог жить всерьез, потому что и сама жизнь — финтифля. Он в “Новостях” видел ковер над бездной — дом раскололся, панели рассыпались, а ковер на одном из верхних этажей продолжал драпировать собой обломок стены... Дело было не в городе Окологородске, но Олег все равно догадался: уют — иллюзия, тонкая папиросная бумага с нарисованным очагом, отгораживающая от жути. Запах ландыша, присвоенный злой бабой.
Однажды пришлось наблюдать — Ольга своими изящными нафабренными когтями случайно разорвала нежную ткань собственных колгот. Когти — неизбывны, сколько она их ни укрощай пилочкой. Это — не перемелется, муки никогда не будет. Финтифля и жуть.
Они шлепали по серой грязи — в гости. В грязной серой темноте, причем грязь и тьма составляли одно вещество, консервант, в котором томился город. С каждым шагом в сознании Олега утверждалась правота — он не вымыл ботинки, и никогда не станет. Вымоешь их, а через пять шагов они такие же. Где смысл? Чистить, чтобы ступить в грязь — все равно что делать перед кем-то вежливую мину — улицы, мол, чисты, везде блеск и приятно. Последним новым свитером Олег оскоромился еще студентом. Но больше он не попадется. Под одеждой скрывают костяную бедность. Она всегда — чужая. Перья, налепленные на голую пупырчатую кожу, маскарад. Носить приличную одежду — опять же значит лгать, что тебе хорошо и приятно. У него не спрашивали, хочет ли он участвовать в этой комедии. Он решил, что дотерпит до конца, но рядиться и изображать из себя ничего не будет.
Добрели, и он сидел рядом с Ольгой — Ольгой в шелковой блузке и тяжелых серьгах. Уши резала фальшь — там она была во всех голосах, в каждой фразе, и много ее было на блюдах — в виде загогулин из моркови и кружев из петрушки.
Там говорили о новой церкви во имя Николая Угодника, отгроханной в центре города Окологородска. Хвалили мэра. Олег зевал, не прикрывая зева рукой.
Там угощали мясом. Олег сжевал кусок и принялся ковырять ногтями в зубах. Люди и жилищам своим, и самим себе пытаются придать уютный вид. Для этого усваивают повадки, отличные от звериных. Человек не станет рвать сырое мясо зубами, а будет есть его эстетизированно, украшенным зеленью, с круглой тарелки, вилкой. Тарелка и петрушка — обманывают.
Там говорили, что город Окологородск Бог милует — преступность не велика, дома не рушатся, карапузы классические — поманили Ванёчка и дали ему “Белочку” — почти ничего из того, что показывают в “Новостях”. И на фабрике зарплату исправно выдают. Опять похвалили мэра. Процветание города связывали с догадливостью мэра, с тем, что он отгрохал храм во имя Николая Угодника, который издавна считался покровителем города Окологородска.
— Вам понравился свекольный салат? — хозяйка проявила любезность по отношению к Олегу.
— Неудачный. Орехов и майонеза мало, и незачем было сыпать “Хмели-сунели”, — ответил Олег.
— Наверное, в вас погиб повар, — жалко пошутила хозяйка.
На тарелке остался кусок мяса, Олег завернул этот кусок в салфетку и уложил в карман. На него глядели с недоумением. Он кратко пояснил:
— Дома съем. Или собакам отдам.
Вышел из-за стола и направился домой, не выдумывая вежливый предлог, не утешая хозяйку: «Ах, спасибо у вас было приятно и хорошо».
С ним иногда по пути из гостей приключалось неумение добрести до своего дома. Он брел, застигнутый неумением. Он не помнил, где Ольга — осталась ли она в гостях, или еще где-нибудь ходит и напевает: “Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать...”. Плаксивый мотивчик как будто навеки прилип к ее накрашенным губам.
Он искал свой дом — девятиэтажную панельную коробку. Только кустик около подъезда сухим прутиком мог указать его дом, неотличимый от прочих. Да особая ледяная покатость ступеньки, которая выдавала себя только ступне.
Из серой тьмы вышла хромая собака — собака с перебитой ногой — драная и паршивая собака города Окологородска.
— Вот, — сказал Олег, — проклятый город Окологородск! — добавил он, — А мы с тобой друг друга понимаем, — и отдал собаке припрятанный кусок.
Не умея дойти до дома, он бродил и клялся, что когда предстанет перед Создателем, выскажет все прямо, как прямо сказал про свекольный салат.
— Я не стану перед Ним юлить: “Ах, спасибо, было приятно и хорошо. Так и скажу — все финтифля и жуть. Никогда ни перед кем не заискивал...”
А Коляда, бог плясунов и скоморохов, в тот день осматривал церковь, отгроханную мэром Окологородска.
Он вернулся к себе в Цех недовольный:
— Мало того, что их город уныл и безобразен, что дома одинаковые. Но храм! Столько труда — и скучно, стандартно, без проблеска — украсили, как казённую ёлку, и бубнят все то же тысячи лет! Ни выдумки, ни вдохновения, ни таланта. А я должен смотреть и слушать, потому что не на что больше смотреть... Бездарные люди, никудышные артисты!
Цех был мглист, сер и безразмерен. Там находилась огромная песочница, где Коляда лепил из песка артистов. Кругом песочницы помещались сосуды и ёмкости, содержащие всё те же миротворные вещества, и высились кучи сыпучей консистенции во мгле. Нарядно смотрелся только сундук посреди цеха — сундук величиной с поле. Полный пуха, сияющего, белейшего, шелкового пуха — похожего на тополиный, озаренный утренним солнцем. Неисчислимое множество артистов блаженствовало в сундуке. Они играли там в разные игры, играли на инструментах, корчили рожи, строили мины, кичились и притворялись, зарывались и выпячивались В тот сундук, посреди своих артистов, и сам Коляда улегся отдыхать. Увидал около себя Станиславского, и пожаловался:
— Мало того что я должен терпеть их бездарность, они меня еще и обзывают Николаем Угодником! Забыли мое имя, и не могут вспомнить. Разве у меня не божественное терпение? А еще спрашивают, почему я такой нервный. Некоторые из моих артистов не знают простейших реплик, и вовсе отказываются играть — как будто они не для этого созданы. Я дал им таланты! Куда они их зарыли? — смута была в душе у бога. — Вот этот, например! — Коляда указал вниз, на Олега. — Бездарнее артиста еще не было!
Однажды Олег, чувствуя себя неуверенно и шатко, стал спускаться по лестнице из арматуры, оступился и рухнул с высоты девятиэтажного дома.
Он лежал грудой обломков в мрачном сером Цеху, похожем на цех, где он и отец его протрубили всю жизнь, и на темную слякотную улицу города Окологородска. По Цеху бегал человечек, напоминающий нервного режиссера, рассерженный Коляда. Он махал руками и кричал:
— Где твоя визитная карточка? Хорошие артисты являются ко мне с визитными карточками!
Олег понял, что человечек кричит на него.
— Я не артист. Никогда не играл, не притворялся, ни перед кем не заискивал... — спокойно ответил Олег.
— Ты артист! И ты не справился с ролью! Артист, не умеющий играть — это кукла, бессмысленный кусок теста! А как бездарно ты разбился!
— Я разбился? — Олег понял, что он не в прежнем цеху. — А ты — кто?
— Я — Коляда, бог скоморохов и плясунов. Я вечно пытаюсь поставить один и тот же спектакль — он называется “Рай”. Банально, но мне нравится! Отрепетировав на земле, мы бы играли его во Вселенной, в Цеху! Если бы не бездарные артисты, такие, как ты. А я дал тебе хорошую роль...
Олегу сделалось не по себе.
— Кого я должен был играть?
— Да повара, — отвечал Коляда, — сам знаешь.
— Я не мог заниматься вилочками да соусами... Когда жуть кругом.
— Жуть и у меня в Цеху, и везде во Вселенной, — Коляда обвел Цех широким взмахом руки и боязливо оглянулся, — и всё изначально — серое. Поэтому я и работаю! Чтобы не было так — нужно играть и фантазировать, нужны костюмы, ширмы и краски! Финтифля, как ты выражаешься. Это я выдумал оранжевые прямоугольники светящихся в ночи окон — разве эти ширмы не нравились тебе? Что же ты сам ничего не сделал ради преодоления серости, противостояния Жути? Не носил красивой одежды, не говорил красивых слов. Надо было потрудиться, чтобы обставить Вселенную!
Гора визитных карточек была свалена невдалеке от сундука. Над горой всходило солнце, золотые буковки искрились и потешно поблескивали. Сиял пух.
— Солнце тоже я придумал, — самодовольно заулыбался человечек. — А ты должен был готовить бланманже! Ты должен был вкусно есть и хвалить Создателя. Еда ведь — не настоящая. Настоящая еда дала бы вечную жизнь. А земная еда — бутафорская. Для продолжения игры...
Пух сиял и завораживал взгляд.
— А кто там, в пуху? — оборвал Олег разглагольствования режиссера.
— Там — те, кто будет играть в Вечности, они научились противостоять Жути, они поработали для украшения Вселенной!
— Земля — пухом, — говорили тем временем на земле и засыпали Олега тяжелыми мерзлыми комьями, — хороший был человек — серьезный, совестливый, интеллигентный — все думал. Пил лишнее, но был честный и прямой — земля пухом.
Олег все это видел.
— Где же мой отец? — чувствуя растерянность и вселенское одиночество, спросил он. — Почему он не встретил меня?
Коляда указал на высокие кучи, зыбучие, сыпучие, вдалеке, во мгле.
— Там. Жуть перемолола в эту муку все, что не противостояло ей. Отец твой, как и ты...
Олег почувствовал надвигающуюся Жуть.

Ольга водила Ванька по ледяным дорожкам знаменитого парка города Окологородска. Уже зажигались оранжевые прямоугольники окон. Детеныш клянчил пончики. «Папа всегда покупал мне...» (И они съедали их тут же, сидя на заснеженной лавке.)
Ольга приподняла Ванька, чтобы он через прорубь палатки мог видеть пыл и жар, из которых выходили пончики. Он зачарованно наблюдал процесс, а тетка-повариха подмигнула:
— Когда вырастешь, придешь помогать мне делать пончики, лады?
Ванёк с важностью кивнул. А когда отошли от палатки на несколько шагов, жарко зашептал:
— Я ее обманул! На самом деле я буду морским разбойником! — И слизнул с губ сахарную пудру.

Источник