Соль
Один рассказ каждый уикенд
ВАЛЕРИЯ КРУТОВА
Удивительная какая. Перекладывает ложки в другой ящик, а потом говорит, мол, не было их там. Всегда тут лежали. Спрашивает, чего ты хочешь от ложек? Это ведь мы вправе выбирать, где лежать. С кем. А они лежат, куда положили. Или переложили. Но я не перекладывала.
И уходит потом. Я смотрю вслед. Слежу за движениями любимой задницы. Она двигается будто сама по себе. Будто ничего вокруг нее нет. И ведь, выходит, так и есть. Ничего любимого мною вокруг этой задницы уже нет. Никого любимого. Когда это произошло?
Моет посуду, я подхожу сзади, обхватываю бедра одной рукой, задираю платье. Она наклоняется. Хотя нет, складывается. Словно ковер, закатанный в рулон, который несут во двор выбивать от пыли. Наклоняется чуть раньше, чем я надавливаю на спину. Обреченно и с надеждой на скорое завершение. Не бойся, любимая, я быстро.
Застегиваю ширинку, она оправляет платье и молча продолжает мыть посуду. Спасибо, что не сказала «спасибо». Я ухожу в душ, смываю пыль. Она скрипит на зубах, в волосах. С остервенением тру себя, расстраиваюсь, что так сложно смывать несуществующую, но такую осязаемую пыль. Хочу ходить голым после душа, но как-то стало неловко. Недавно стало. Или давно, не помню уже, но черные трико с огромной цифрой тринадцать на бедре всегда лежат в ящике в ванной комнате. Я одеваюсь, выхожу.
— Наши проблемы начались, когда ты купил эти трико, — говорит она.
— Надеюсь, ты несерьезно, — я насыпаю соль в маленькую прозрачную банку и иду в коридор.
— Ты куда?
Я показываю ей соль:
— К соседке. Соль одолжить.
* * *
Выхожу. Продолжаю разговор.
«Что ты будешь делать?» — мысленно спрашиваю ее.
Она садится за стол, смахивает с него крошки. На пол. Смотрит на воду, посуды уже нет. И надо бы выключить кран. Встать, выключить и крошки замести.
«Не знаю», — отвечает.
«Послушай музыку», — предлагаю. — «Помнишь, ты всегда слушала музыку? И танцевала».
Каждый день слушали радио, она двигалась, смеялась и пела. Очень хорошо пела. Я улыбался. Как-то так и начинались наши дни. И даже отношения так начинались. Первый секс — не повод для знакомства, говорят. Но мы познакомились. Она включила музыку и начала танцевать. И я понял, что во время секса она тоже танцевала, только без музыки. Чтобы танцевать, не обязательно слышать мелодию, сказала она. Я кивнул. И мы снова станцевали.
«Послушай музыку», — повторяю.
«Не хочу», — она устала, я вижу. — «В песнях я оставляю воспоминания. Части всей жизни. А сейчас я не хочу эту жизнь оставлять. Не хочу в будущем услышать песню и пережить заново…»
«Что пережить заново?»
«Это вот. А старые песни, любимые, мне слушать горько. В них кусочки той жизни, воспоминания. Я боюсь их вспоминать».
«А то вздернешься?» — смеюсь. Шучу, потому что раньше она любила это слово. Везде вставляла «А то вздернусь!» А сейчас перестала.
«Да», — кивает. На полном серьезе кивает, и я понимаю, что это больше не шутка.
Я пугаюсь в этот момент, дергаюсь к двери, а потом вспоминаю, что стою в подъезде, в футболке и штанах с цифрой тринадцать на боку. Сколько я уже стою вот так, общаюсь? Прикладываю ухо к двери, она говорит по телефону. Ничего не разобрать. Выдыхаю и направляюсь к лестнице.
Зачем-то я вышел, что-то хотел сделать. Точно! Мусор. Смотрю на пакет с мусором у соседней двери. Хватаю его, плетусь к мусорным бакам. К помойке, говорит она.
«Зачем ты идешь на помойку?» — звучит в голове.
«Я же сказал, что иду выносить мусор».
«Нет. Ты сказал, что идешь к соседке», — безразличная, словно не обижает ее, что я выношу из дома соль.
Смотрю на банку в одной руке, на мусор в другой. Ну что теперь… Не возвращать же пакет на место.
«Да иди уж. А то как дурак», — хмыкает.
«С кем ты говорила сейчас?»
Спрашиваю и прошу: скажи, что это коллега, первая любовь, новый знакомый. Скажи, что ты хочешь смотреть с ним песни, как короткометражку. Там, на басах, обязательно кульминация с поцелуями. Скажи, что ты целуешь до ссадин на губах чужого мужа. Мне будет легче.
«С мамой».
С сожалением выдыхаю. Оказывается громко, раз соседка, идущая навстречу, предлагает помощь. Предлагает закурить. Я предлагаю ей соль, но протягиваю мусор.
— Почему вы несете мой мусор? — спрашивает вслух, я пытаюсь перепроверить, действительно ли вслух. Надо ли открывать сейчас рот, чтобы поговорить.
— Я вам соль нес. Смотрю, стоит.
— О, ну да. Соль. Я забыла купить, — улыбается она.
— Да ладно вам.
— Ладно. У меня этой соли завались. Так зачем вы мне ее несли?
— А мы знакомы? — кажется, я что-то придумал.
— Нет.
— Значит я хотел быть радушным.
— Мило. А вы всех в подъезде знаете?
— Нет, — пожимаю плечами.
Она щелкает пальцами, и я слежу за ярко-оранжевым огоньком. Быстро летит, быстро тухнет.
«Как у нас с тобой», — слышу в голове.
— Да, — отвечаю.
— Что да? — спрашивает соседка. Оказывается, я согласился вслух.
— Да. Я зайду к вам сразу, как вынесу мусор. Вот соль, — протягиваю мусор, а вслед за ним баночку.
— Но я вас не приглашала, — она смотрит на темные окна. Вспоминает, наверное, что на диване лежит нижнее белье, а в раковине посуда. И унитаз у нее, может, не мыт.
— Мне надо будет забрать баночку.
— А. Тогда хорошо.
* * *
Хочется сказать что-то. Ну, обычно хочется. Раньше было плевать. Я мог обнимать ее, гладить ежик на затылке, молчать. Включать кино, заказывать пиццу. А ей ни слова не говорить. И она тоже — смеялась своим мыслям, танцевала под них. Но сейчас по-другому. Я чувствую вину за то, что молчу. Что молчим, но несчастливы. Хотя разговоры угнетают еще больше.
— Холодно, — говорит она. — Надо вынести мусор.
— Так я вчера вечером вынес, — удивляюсь.
— Это был не наш, — спокойно говорит. И тут вдруг раздражается, повышает голос: — И кто вообще выносит мусор вечером?
Я вспоминаю, что не забрал у соседки баночку. Неудобно как-то. Она, наверное, помыла унитаз. Откуда у меня это? Везде обращаю внимание на сантехнику. Пусть будет пыльно в гостях, но унитаз чистый. Пыльно…
Подхожу к ней, кладу руку на задницу. Стряхивает, некогда, говорит, и уходит в ванную. Ну что ж. Вздыхаю скорее облегченно.
— Тебя отвезти на работу? — кричу.
— Нет.
«Слава богу», — думаю. Спохватываюсь, пытаюсь оправдаться перед собой. Ехать дольше, круг делать…
«Разговаривать», — подхватывает она.
Улыбаюсь. Она понятливая у меня. Что-то даже вроде нежности мелькает, прохожу мимо ванной. Киваю двери, глажу белый пластик. На кухне кофе, она сварила как обычно два. Опротивел кофе, начал любить любой, но за пределами дома. Даже то адское пойло в пластиковом ребристом стаканчике. В переходе. Что я делал в том переходе?
Пытаюсь вспомнить.
«Мы поругались же тогда. Из тачки тебя выставила», — напоминает.
«Точно. Дождь еще шел».
Она встретила меня в аэропорту. Барсетку, чемодан, куртку даже, все бросил в багажник. В машине тепло, зачем они мне? Кстати вот, вот почему я боюсь нарушать молчание, — мы ругаемся. Слова цепляются, как коршуны кружат над нами, готовые броситься и заклевать. Мы выпускаем их, боимся, приседаем, прикрывая голову. Кажется, вот именно это слово сейчас станет причиной. Ни разу не угадали — получаем клювом неожиданно. Больно.
Вспоминаю, почему мы поругались. Высадила меня посреди города, без денег, куртки и телефона. Почти без денег. На кофе в переходе хватило, на проезд нет. Шел пешком…
«Не помнишь?»
«А важно?» — отвечает. Никогда не отвечала вопросом на вопрос, а тут на тебе.
Не хочу отвечать, пытаюсь выгнать мысли, жарю яйцо. Зачем я его жарю, не люблю ведь яйца. Надо идти, съем бургер по дороге. Одеваюсь, выскакиваю из дома.
«Пока», — мысленно говорю я.
— Пока! — слышу уже за дверью.
* * *
В машине тишина другая. Не та, что дома. Оглушенный ею, я даже не включаю магнитолу.
«Давай ребенка заведем», — говорю и пугаюсь. Что за мысли в голову лезут? Как по шаблону. Если в доме проблемы, надо рожать. Якобы все наладится. А ведь станет еще хуже. Я знаю. Хочу забрать мысли обратно. Но не успеваю.
«Раньше надо было», — отвечает.
«Раньше ты не хотела», — смотрю, как она выходит из ванной, ест яйцо, которое я пожарил. Морщится. А нет, улыбается. Чему, Ань?
«Люблю желток, ты же знаешь».
«Холодный», — улыбаемся друг другу.
Собирается на работу. Надеюсь, наденет желтое платье. Мы его брали… Да не помню я, где мы брали ей шмотки. По всему миру брали. Я даже знал ее любимые цвета.
«А сейчас не знаешь?» — хмурится.
«А сейчас не хочу знать», — отворачиваюсь, завожу машину.
Сейчас ей подарки покупает секретарша. Ничего нового. У всех так. Я приезжаю на работу, надо что-то делать с лицом. Открываю дверь пинком. Этого хватает, чтобы переключиться.
— Илья Сергеевич… — пугается секретарша.
— Все нормально, — отвечаю. Улыбаюсь через мгновение, чтобы не зарядить девчонку. Девушку. — Кофе, отчет и ко мне.
Она заходит через двадцать минут. Долго, очень долго. Жду, когда поставит кофе.
— Ставь на ксерокс, — прошу.
Потом разворачиваю ее. Обхватываю бедра, точно, как вчера. Только она не складывается, выгибает спину, задирает тугую черную юбку. Какая потрясающая разница в положении позвонков. Я чувствую свою силу вдоль всей спины, до затылка. У жены моя сила остается на уровне бедер, а позвоночник обваливается, рушится от необратимости. Необходимости. Если разговоры еще как-то можно упразднить, то секс нет. Его отсутствие заставит принимать решение, обсуждать.
«Может, нам заняться сексом в постели?» — предлагает жена. В постели секс похож на любовь. Тела соприкасаются полностью. Это дает иллюзию единения.
«Любовью. Помнишь, ты настаивала именно на этом варианте?» — мысли сбиваются, как дыхание.
«Можно и любовью заняться. Для разнообразия», — смеется. Не замечает, что я запыхался. Или делает вид.
«Давай я куплю тебе подарок?» — предлагаю. И добавляю, чтоб не слышала — сам. Часы, например. Или кольцо. Смотрю, как она садится в машину, в тачку. Так она ее называет. Ерзает попой по сиденью — дурацкий ритуал, поправляет зеркало. Сейчас она должна улыбнуться отражению, но почему-то даже на себя не смотрит.
«Ты себе не нравишься?» — осеняет меня.
«Нравлюсь, почему!» — смотрит с вызовом.
Представляю, что подхожу к машине. Открываю водительскую дверь, протягиваю букет гладиолусов.
«Стой, почему гладиолусов?» — удивляется. — «Я ж их терпеть не могу».
Отмахиваюсь. Они красивые, Ань, посмотри. Они лучше роз! Протягиваю букет гладиолусов. Закрывает глаза или просто ладонью закрывает. Нет, просто улыбается и сжимает руки в кулаки. Я всегда любил эту привычку. «Люблю», — поправляю себя.
* * *
— Пойдем в ресторан? — звоню ей.
— У меня совещание после шести, — отвечает. Зажимает трубку между ухом и плечом. Подписывает документ. Слышу, как шуршит ручка, потом каблуки. Кто-то заходил в кабинет. Представляю, как кто-то заходит туда, закрывает дверь на ключ…
«Тебе обязательно это представлять сейчас?» — нервничает.
«Прости».
— Можно после восьми, — выкидываю из головы обстановку ее кабинета.
— Илюш, слушай. Да. Можно в ресторан. У меня еще командировка послезавтра, совсем забыла сказать, — говорит быстро. Воодушевленная. Не рестораном, понятное дело.
— На сколько? — тоже воодушевился.
— Дней на… — задумалась, — на се… десять!
— Долго, — говорю специально тише.
«Не притворяйся», — ворчит и смеется одновременно.
Хочу попросить ее не ехать в командировку. Лучше пусть это будет загородный клуб. Подальше отсюда, чтобы не встретить знакомых. Езжай с мужчиной. Пусть он восхищенно смотрит на тебя, трогает грудь, сжимает бедра. Выгибай спину с ним, кричи. Не думай обо мне. Не чувствуй себя виноватой. Мне будет легче.
— Да, но я постараюсь сократить. Ты же знаешь, как тут все обычно… — слышу ее голос.
— Знаю. Езжай спокойно. Кстати, почему ты не любишь гладиолусы?
— Что? Причем тут гладиолусы? Не знаю. Просто не люблю. С детства. А что?
— Да просто, — кладу трубку.
Офис чудовищно ускоряет бег времени. Дни проходят, словно их прокрутили. Причем даже не пультом, чтоб видеть куда крутишь, а карандашом. Как раньше кассеты перематывали. Или офис тут не при чем. Так хочется сказать, что рутина… рутина зае… надоела. И эта тупая сериальность бытия. Ничего необычного, как по справочнику несчастливой семейной жизни.
«Надо было не с секретаршей изменять, а то, правда, как в сериале», — качает головой.
«А с кем?» — приготовился рассмотреть ее предложения. Улыбаюсь.
«С секретарем», — смеемся.
Ловлю себя за смехом вслух. Оглядываюсь, по кем-то навязанной привычке. Чтоб никто не оборачивался, никого не побеспокоить. В собственном кабинете-то.
«Думай о душе, оставайся в теле, если не хочешь набить этим елям шишек…» — поет она. Я закрываю глаза. Ее любимая песня «Саван».
«…Наш разговор на уровне тела завяз…» — продолжает. Голос смелеет.
Детка, когда мы развязали разговор? Я перестаю ее слышать, думать, злюсь. Хочется бить кулаком стол, увольнять секретаршу, переезжать подальше от соседки, покупать Ане кольца, целовать уши, гладить затылок…
«Остановись», — просит. — «Что если мы не хотим?»
«Не надо заводить эти разговоры», — прошу. И жду, когда она продолжит. Хотя бы тут надо все обсудить.
Я иногда хочу, чтобы она умерла. Нечаянно, быстро, без мучений. Потому что это самый легкий и быстрый способ расстаться. Страшный. Конечно, я ругаю себя за трусость, за дурацкие мысли.
Мысли материальны, говорила она. Все, что ты сильно хочешь, однажды сбудется. Я пугаюсь каждый раз. И каждый раз по кругу. Мысли, осознание, страх.
Ставлю в блокноте галочку напротив завершенной задачи. Удовлетворенно киваю сам себе за проделанную работу. Все, что наметил, выполнил. И тут же расстраиваюсь. Значит, надо ехать домой. Хотя Аня задержится. Кстати, насчет ресторана мы так и не договорились.
* * *
Не хочет ехать. Сидит за столом до последнего, а совещание было вообще утром.
«Правда ведь?» — спрашиваю.
Закрывает глаза. Откидывается в кресле и поворачивается к панорамному окну. Стемнеет не скоро. Посидит чуть-чуть, пропустит пробки.
Сняла туфли, кряхтит. Сейчас почешет пятку и покрутит большой палец. Якобы разогнала кровообращение. Переложила бумаги, убрала папку. Завтра ведь найдет, будто всегда там и лежали. Как ложки.
«Я не перекладывала ложки!» — злится.
«Когда мы познакомились, ты не работала, а теперь — начальница», — горжусь. Она и правда выросла. Я бы сказал — возмужала, но не хочу обижать.
Подъезжаю к дому, смотрю на окна. Ани нет, соседка есть. Неудобно тогда вышло. Надо бы забрать баночку…
«Проверить унитаз…», — говорит. Отмахиваюсь от нее.
«Ты когда домой?» — спрашиваю. Она хмурится — думает. Не хочет, зато хочет смахнуть крошки на пол с рабочего стола. Но крошек нет. Анархистка?
«Похулиганить хочу».
«Съешь булочку. После шести».
Она берет двумя пальцами складку на животе. Сложно это сделать с ее идеальным телом. Угадай, говорит, сколько тут булочек?
* * *
— Баночку заберете, уважаемый? — слышу глухой голос. Поворачиваюсь, не сразу поняв, кто это и о чем говорит. Не сразу открываю окно, чтобы лучше слышать.
Соседка. Да, привет, думаю. Молчу. Удивленно вскидывает брови.
— Не узнали меня? — спрашивает. Наверное, думает, что я был пьян. Или болен. Не был болен, а вообще всегда. Кстати, да. Вполне возможно, я всегда чем-то болен. Как еще объяснить постоянную хандру и апатию?
— Отчего же. Как раз собирался идти на поклон.
— Какой поклон? — не поняла. Глупая, наверное.
— Звиняться собирался, баночку истребовать хотел, — придуриваюсь. Она смеется:
— А-а-а! Вы шутник. Сегодня мусор будете выносить?
— Кто же вечером мусор выносит! — деланно возмущаюсь, выхожу из машины, обнимаю ее за талию. Примериваюсь.
Снова вскидывает брови. Не знает, что ответить. Да, я с женщинами хорош, этого не отнять.
«Слишком хорош», — ворчит. Неужели? Ревнует, что ли.
Садится в машину, думает — в магазин или домой. В торговый центр езжай, Ань. Пошопься хорошенько.
«Пожопься», — язык показывает, а глаза грустные.
«Ну ты чего?» — спрашиваю. Тоже ведь изменяет. По крайней мере, я предпочитаю думать именно так.
«Не изменяю», — говорит.
«Знаю», — расстраиваюсь я и достаю с заднего сиденья большой букет гладиолусов.
* * *
Вспышки, вспышки. Впечатления все короче. Гладиолусы цвета того огонька от окурка в день знакомства с соседкой стоят на подоконнике. У той же соседки. И она все курит. До тошноты уже.
— Долго стоят, — смотрю на цветы.
— От души подарил, — радуется, жмется.
— Да, — вру.
Уже шестой день, как Аня в командировке. Пусть это будет отпуск в компании мужчины. Мне приходит в голову, что она вполне может заказать себе мужика. Не потому, что познакомиться не с кем. Анонимность, ну и без обязательств такие встречи. Это я, дурак, блин. Напротив собственной квартиры любовницу завел…
«Ну перестань. Просто соль одолжил», — лежит на постели. На белых простынях, на голове полотенце. Загорелые ноги из-под халата…
«Зачем ты накрасила ногти красным?» — не успел спросить перед отъездом. Она терпеть не может красный лак.
«Готовлюсь полюбить гладиолусы», — смотрит хитро. Потом отворачивается, открывает книгу.
Обычно я не вижу, как она читает. Лежу спиной. Я много чего не вижу. Раньше смотрел, как красится, как помадой чиркает над губой, цыкает раздраженно. Протягивал ватную палочку. Потом говорил: «Давай я!» И пытался аккуратно стереть помарку. Не выдерживал и целовал. И она целовала. Никогда не было такого, чтобы целовал кто-то один.
* * *
«Зашла кое-что спросить, и забыла, что…»
«Вспоминай», — откинулся в кресле. И тишина дальше.
* * *
Прошло больше недели. Последние пять дней ночевал дома. Один. Ни сил, ни желания куда-то ехать. И тишина в доме наконец стала приятной. Она убаюкивала, вытравливала из меня мысли. И хорошие, и дурные. Пока не разобрался, приятно ли жить без хороших.
Убрался дома, пожарил картошку.
«Выкинул трико с цифрой тринадцать», — говорю.
«Отлично», — задумалась. Будто вспоминает. Будто уже забыла, что есть город, в нем есть дом, муж, проблемы.
Я действительно выбросил. Прожег штанину, заодно кожу и психанул. Надо же, как случайно брошенная фраза может действовать на сознание. Или под… сознание. «Наши проблемы начались, когда ты купил эти трико», — вчера проблемы закончились.
И тишина легкая, и соскучился даже немного.
— Командировку продлили еще на неделю, — голос уставший.
— Что там у вас? — сжимаю трубку. И губы сжимаю.
— Филиал открываем. Ну, ты понимаешь.
«Нет, — думаю, — не понимаю».
«Отдохнешь заодно. С соседкой разберешься. Как ее там зовут?» — приподнимает бровь.
«Юля».
«Терпеть не могу это имя», — отворачивается.
«Я знаю. То есть имел в виду — я тоже».
— Понимаю, — отвечаю вслух.
— Ну. Я тогда пойду. Наверное, спать.
— Наверное, спокойной ночи.
* * *
Дни идут. Медленно шаркают ногами, втаптывают в пыль мысли. Сколько же пыли в моей жизни? Осматриваю комнату, цепляю глазами рамки для фотографий. Откуда эта потребность расставлять по тумбочкам застывших в улыбке людей? Передавать им необходимость смеяться и быть счастливыми, лишая себя этой возможности. Кажется, что вот именно там — в Париже, на свадьбе, на новогодней вечеринке — было весело. А сейчас нет, даже стыдно улыбаться и разговаривать перед этими людьми. И не с кем.
Хожу по комнате, шершавыми подушками пальцев растираю подбородок.
«Хочу оказаться в будущем», — признаюсь.
«Странный какой. Все хотят в прошлое, а ты в будущее», — она не понимает.
«Жизнь приводит туда, куда надо. Нет смысла в прошлом. Там тоже придется что-то решать, делать выбор. А в будущем — нет. Там уже все решено, ошибки совершены. Совершенны…» — продолжаю ходить по комнате.
«Совершенны. Красиво. Нет ничего идеальнее ошибок, да. Особенно, когда ты в будущем и технически их не совершал», — она понимает.
«Позвонить тебе?» — предлагаю, зная, что не позвоню.
«Нет», — отказывается, понимая то же самое.
«Мы идеальная пара», — с улыбкой смотрю в окно. Темнеет.
«Мы — совершенная ошибка», — и замолкает.
Не включаю свет. Хватает желтых отблесков уличного фонаря. Вижу только тени, но главное, не этих счастливых людей. Хотя вот живых я бы сейчас посмотрел. Вместо кино. Одеваюсь, выхожу из дома. Ловлю себя на мысли, что крадусь по подъезду, чтобы не привлекать внимание соседки с нелюбимым именем. Мусора у ее двери уже нет. Перестала ждать и сама вынесла.
Пожаловалась дня четыре назад, что гладиолусы завяли и соль забыла купить. Скучно. Мне, разумеется, скучно. Вынес ей соль и закрыл дверь, не сказав ни слова.
Чувствую себя лет на пятьдесят, а не на свои тридцать семь. Хороший возраст — самое время отправиться в бар пешком. И зарядка, и машину потом не надо перегонять.
— Что делаешь? — звоню ей.
— Привет, собираюсь, — отвечает, а мое сердце замирает. Не хочу, чтобы она возвращалась сейчас. Да и вообще уже не хочу.
— Привет, — отвечаю.
Она смеется и умолкает. Думаю, что сказать. Не говорить же «пока» после приветствия.
— Я в бар иду, знаешь, — говорю.
— О, здорово. Едешь? Ты за руль потом только не садись.
— Иду. Пешком.
— Ну прям спортсмен, — смеется.
— Так куда собираешься? — собираюсь с духом. И собираюсь услышать «домой».
— В караоке с партнерами, — немного замялась. Оказывается, это не намного приятнее, чем «домой».
— А домой когда? — спрашиваю.
— Послезавтра. Но приеду, будем решать. Филиал открыли, нужны люди. Шеф хочет меня на место директора… Посмотрим, — в конце говорит уже быстро, боясь умолчать.
— Будем решать. Посмотрим, — эхом отзываюсь я.
Прощаемся, убираю телефон, и почему-то боюсь смотреть по сторонам. Иду, уставившись на пальцы, чуть желтые на фалангах. Покупаю сигареты — желтизна не той кондиции. Закуриваю и тут же выкидываю сигарету в урну, вспоминаю, что бросил. Закуриваю другую.
У бара людно. Запрет на курение выгоняет людей на воздух. Там им легче выхаркать свои легкие на асфальт. Морально легче, ведь свежий воздух — хорошо. Курить на свежем воздухе не так опасно. Хотя, может быть, запрет связан с чем-то другим, но не с заботой о курящих.
Девушки в высоких сапогах и коротких платьях. Барный образ, который порядком осточертел, а сигарета делает его еще более дешевым. Щелчком откидываю свою, радуясь, что мне не приходится носить короткие платья. Дует, сегодня ветер. Подхожу к двери и не успеваю даже протянуть руку, как она распахивается.
— Ак-куратнее, — прошу, заикнувшись от неожиданности и плотности знакомого запаха. Монталь какая-то. Или какой-то.
— Простите, — выходит. Курносым носом режет мое боковое зрение.
Оборачиваюсь: не в платье, не достает сигарету. Будто нормальная. И все-таки захожу в бар.
* * *
«Ты бы вышла за меня замуж сейчас?» — спрашиваю.
«Будто тебя это сильно волнует», — закатывает глаза. И рукава. Руки мыть?
«Не волнует. Мне больше интересно, развелась бы ты со мной сейчас».
«Да», — отвечает. Морщит нос, наверное, вспоминает меня прежнего.
Боюсь спросить, на какой из вопросов она ответила. А впрочем, почему боюсь?
«Да — развелась или да — вышла бы?» — беру в баре бокал виски, сажусь за столик. Иду сначала к стойке, но там бы я выглядел как герой фильма. Вроде как пришел, ищу себе курящую в коротком платье.
«Не знаю», — умолкает. Теряется в мареве горького знакомого запаха.
Такой мираж. Будто она рядом. Но я знаю: обернусь, там та нормальная. Не Аня. Хотя она может быть и Аней.
Или стать Аней.
«Мне нужно знать», — настаиваю и вдыхаю запах.
«Бери вазелин и-и-и-и бежим целоваться!» — поет. Вспоминаю, что она в караоке.
«Ну что за манеры. В караоке с партнерами петь Земфиру», — сержусь.
С другой стороны, не Кобзона же ей петь. И почему-то отгоняю ранее приятные мысли, что она может закрутить интрижку с кем-нибудь. Отмахиваюсь…
— Вам не нравится запах моих духов? — смеется нормальная. Видимо, отмахиваюсь я не в мыслях.
— Что вы. Я люблю Монталь, — улыбаюсь, замечаю, что она удивилась.
— Даже спрашивать не буду, — садится рядом.
— Не спрашивайте, — соглашаюсь. — И я не буду.
— Все верно. Я и не отвечу.
Смотрю на нее. Вот куда, спрашивается, она еще больше вздергивает нос? Его кончик и так, кажется, хочет почесать переносицу. И она смотрит. От ее взгляда и мне хочется почесать переносицу. Только не собственным носом, а пальцем.
Чешу.
— Ты одна тут? — перехожу на ты.
— Нет. С подругами. А ты один, — не спрашивает. Нормальная.
«Бери вазели-ин…»
«Не надо, Ань», — перебиваю.
«Неужели не до шуток?» — смеется во весь голос. — «Так понравилась?»
— И я один.
— Не «и», а «а», — прищуривается.
— И, — настаиваю и не свожу с нее глаз.
Я люблю Монталь. Вдруг понимаю это, глядя на вздернутый нос и наглые глаза. Она молодая, яркая. Она оставила платье дома, а под черные брюки и черную глухую водолазку надела лучшее белье. Нормальная. Монталь, опять же…
«Ты уговариваешь себя, что ли?» — говорит с напряжением.
«Мы купили эти духи в Дубае», — вспоминаю. — «Тогда тебе в баре не продали пиво, помнишь?»
«Попросили паспорт», — улыбается. — «Они закончились давно. А я не покупала».
«И я», — расстраиваюсь.
«Кончился?»
«Не покупал. Наши проблемы начались, когда у тебя закончились Монталь, а ты валишь на трико».
— Откуда пошла мода приходить в бар в одиночку? — спрашивает новая незнакомая.
— Сначала пошла мода на несчастливые браки, — усмехаюсь.
Внимательно смотрит. Вижу, как чуть опустились уголки губ. Еле заметно поджимает нижнюю. Перестает держать лицо, видимо, с женатыми не связывается.
— Неинтересен больше?
— Непоследователен. Сначала говоришь о несчастливом браке, а потом думаешь, что я потеряла интерес. Я должна была наоборот.
— Была? — не понимаю.
— Да. У тебя счастливый, — улыбается, и кончик носа снова приподымается.
«Слышала?» — хвастаюсь.
— Да, — соглашаюсь. Протягиваю руку и чешу ей переносицу.
Курносая вздрагивает, хлопает глазами, а я смеюсь. Ведь кончик ее носа никогда не доберется до желаемого. А я вроде как помогаю. Заказываю нам виски. Ей не больше двадцати трех.
— Тебе уже есть восемнадцать? — придерживаю ее бокал.
— Мне двадцать семь, хитрец.
— Мне было двадцать семь, когда я познакомился с женой.
— Ты серьезно хочешь говорить со мной сейчас о жене? — удивляется.
— Хотя бы о, — отвечаю. — С ней я уже давно не говорю.
Я встаю резко, не извиняясь. Она нормальная, все поймет и так. Иду в уборную и умываюсь. Глаза режет. Я понимаю, насколько глупые меня окружают разговоры. Вслух. И что я сейчас делаю вместо того, чтобы снимать белье с этой барышни?
— Ухожу, — говорю своему отражению.
«От меня?» — спрашивает, насторожившись.
«Монталь покупать».
«И соль купи, дома закончилась».