Белый стих о белой зиме
Один рассказ каждый уикенд
ДМИТРИЙ РАЙЦ
Не знаю, выходят ли сейчас дети на улицу просто гулять. Наверное, выходят. Как же иначе? В детстве, когда все телефоны еще были прикованы проводами к стенам, мне всегда говорили время, к которому надо было вернуться домой. И все равно прогулки затягивались до темноты.
А что там за деревом? Так это же луна. Как долька лимона в чашке черного кофе… Папа пьет кофе с лимоном… Предчувствие неприятностей вставало комом в горле. Я торопился домой. Выплывающие под свет фонарей тусклые лица прохожих, шорохи во мраке, тени, превращаемые воображением в чудовищ, и просто страшные воспоминания заставляли бежать и не оглядываться, а ожидавший лифта незнакомец в лисьей шапке — подниматься по лестнице.
На этаже не горела лампочка. Из темных углов вырастали убийцы с кривыми ножами. Я звонил в дверь. Открывала бабушка и ничего мне не говорила. Все ясно: «Ищут. Попадет». Папа, вздыхая, одевался и уходил искать маму, которая в это время бегала по ближайшим дворам, испуганно выкрикивая в каждом мое имя. В молчании дожидались их возвращения. Ледяное молчание само по себе служило наказанием. Ну и, разумеется, сокращение прогулок на полчаса или час.
Уже после примирения, замечая в темной прихожей незадвинутый засов, я медленно подходил к двери. Сердце замирало от ужаса. С каждым шагом я острее чувствовал, что вот сейчас она распахнется, и кровожадный убийца в лисьей шапке с порога вонзит в меня свой клинок. Вспоминался большущий нож для забоя свиней, какой я видел в деревне у дяди. Оставался последний шаг… Рвануть, опередить убийцу, запереть засов — только это могло вернуть покой и безопасность…
Мы с Костей пошли прыгать по гаражам. За его домом стояли в два ряда однотипные стальные коробки. Расстояние метра в полтора мы перескакивали легко. Могли даже с места. В десять лет и пять метров не отвадили бы меня от прыжка — краткое отсутствие земли под ногами и жажда полета перехватывали дыхание. Я бы прыгнул и — кто знает? — может быть, перепрыгнул.
Словами, утратившими с тех пор смысл, Костя рассказывал:
— Подключили модем наконец-то. Но телефон спаренный. Соседка часами висит на линии, портит коннект.
А я пытался напеть ему мелодию:
— Та-та-та-тата-та-та, — правда, выходило не лучше, чем написано. — Знаешь такую? Моцарт!
Костя взобрался на гараж первым и помог мне.
Орошенный грейпфрутовым соком заката снег. Голубые сугробы — беспорядочно выросшие зубы на нижней челюсти мира. Вытянутые темно-синие тени, слишком четкие кленовые ветки. Сиреневый столп дыма из далекой котельной на пустом небе. Тот же вечерний грейпфрутовый цвет на крыше гаража и на мне.
Все это бросилось мне в глаза, по натянутым струнами нервам помчалось к мозгу и сделало из меня поэта. Сначала только звук, как повторяющаяся мелодия, снова и снова. Под звук — первая фраза, потом еще и еще одна… Смутная мысль, что мир так прекрасен, огромен и сложен, а я умру. Ощущение всесилия, яркие цветные пятна цепляются к отдельным словам, яростное нетерпение, движение, предвкушение, страх, счастье.
Я сообразил, что складываются стихи, и заволновался, что вскочившие мне в голову строчки так же запросто оттуда выскочат… Прыгали по крышам мы недолго — к счастью, появился хозяин одного из гаражей.
Вернулся домой я на час раньше срока, и такое раннее появление вызвало любопытство, перерастающее в беспокойство. Брат переводил дедушке с английского инструкцию к глюкометру.
— Уроки не доделал, барчук? — спросил дедушка.
— Нет, это другое, — нетерпеливо ответил я, достал тетрадь, ручку и замер.
Слова, клубившиеся у меня в голове всю прогулку, стихли. Я остался перед тетрадным листком в линейку совершенно одиноким и беспомощным. Как нужно начинать? Все остальное как будто было совсем готово, за исключением гадкой первой строчки. Я робко попробовал: «Новосибирск — это очень красивый город, особенно в зимнее время». Это же не то! Вроде бы все верно, но почему-то совсем не то. Переписал: «Новосибирск в зимнее время очень красив». Не выходит… Бабушка на кухне печет коржи к торту. Сейчас она будет обрезать краешки. Уверен, брат пошел туда. И я бы мог не мучиться сейчас, не ломать голову, а заглядывать в духовку и ждать. Ну зачем мне все это нужно? «Стихотворение…» — мысленно передразнил я себя с досады. Я оказался таким неталантливым, беспомощным… Стало грустно и жалко себя.
Пока я бился ручкой, как шпагой, над строкой, вычеркивал и переписывал, с работы вернулся папа. Он удивился, что меня нет в прихожей с вечным вопросом: «Что принес, что принес?» Папа прошел ко мне, пыша сладким запахом мороза и не снимая шапки.
— Ты еще уроки не сделал? — спросил он.
— Другое, — отмахнулся я.
— Рисуешь?
— Я не маленький, чтоб рисовать.
— Раскрашиваешь? — усмехнулся папа. Он был из тех застенчивых людей, нежность которых выражается в скромном остроумии…
Наконец написал первую строчку, которой остался доволен. Встал, прошелся до кухни и обратно. Допекался последний корж, бабушка мешала крем из сметаны. Сел писать дальше. Вторая строчка сочинилась проще.
Через два часа стихотворение было закончено. С важной скромностью я пошел к бабушке на кухню. Пускай она работала когда-то учителем не литературы, а физики, но еще могла преподать хороший урок.
— Сочинил стих, — произнес я.
Бабушка облизнула сметану с пальца и выключила звук у выступления молодого и немного робкого председателя правительства. Потом надела очки, серьезно посмотрела на лист и сказала:
— Но это не стихи. Нет рифмы. А еще здесь и здесь поставь запятые.
Я хмуро смотрел на нее и тянул руку обратно за своим, оказывается, не стихотворением.
— Впрочем, можно и без рифмы. Пусть будет белый стих. Для десяти лет, думаю, неплохо.
Бабушка включила звук, и председатель правительства заговорил о тревоге, корне зла и терроре.
Я аккуратно пролиновал карандашом альбомный лист и, опасаясь помарок, переписал стихотворение наиболее изящным почерком…
Уголок маминых губ дернулся, задрожал и пополз вверх.
— Здорово! — горячо и, похоже, искренне воскликнула она. — Какой ты молодец! Пушкин ты наш! Третий класс, и уже стихи!
— Бабушка сказала, это белый стих, — пожаловался я.
— Да вот и запиши название: «Белый стих о белой зиме», — предложила мама. Я записал.
— Папа, а как тебе?
Папа лежал на диване. Его глаза еще были открыты, но он уже тихо похрапывал.
— Да. Вот, — неторопливой интонацией и сонной мимикой папа выразил умеренный восторг.
— Трудно, что ли, похвалить сына?
— Ну, зачем смущать?
— Да почему гордость родителей должна смущать? — К брату ее отношение было чуть строже, то ли в силу его старшинства, то ли потому, что я внешне был больше похож на нее.
— Ну, молодец.
Я вернулся за стол. Несмотря на похвалу, стихотворение перестало мне нравиться. То ли там оказалось много лишнего, то ли чего-то не хватало. То ли и вовсе каждое слово было плохо. Перечитал и заменил «розовый» на «розовато-багровый». Так будет точнее. Для пущего лоска я прочертил фломастером голубой квадрат вокруг текста.
Думал показать стихи брату.
— Да, знаешь, решился, скажу ей… На днях, с глазу на глаз… Ну, нет, так нет… Фиолетовый, а что?
Он говорил по телефону, наматывая провод на палец. Я стал ждать рядом с ним, разглядывая обложки его учебников. Брат закрыл рукой трубку:
— Слушай, гуляй!
— Я сегодня уже погулял, — ответил я и, обидевшись, вышел из комнаты.
Следующим утром, натягивая подштаники, я упал на кровать и едва не заснул снова.
— Вставай-ка, — нежно толкнула меня мама, пахнущая духами.
Сокровище мое лежало в рюкзаке. Я взял пакет со сменкой, а папа подал мусор.
— Смотри не перепутай, — эту милую шутку он повторял всякий раз, когда я выносил сменку. То есть мусор.
Мне казалось, что я даже не шел, а шествовал, с важностью, торжественностью. В памяти всплывали вчерашние строчки, и было приятно, что их сочинил я: «И не хуже Блока». Проходя гаражи за Костиным домом, не смог ничего с собой поделать — залез наверх. Вид оттуда был совсем другим. Утренний снег сверкал, как огромный пласт соли. Я подумал о лосях, лижущих соль, и на душе сделалось совсем хорошо… Попрыгал немного и пошел дальше, вращая пакет, пока он не затягивался туго на пальце и не начинал разматываться обратно.
Девиз школы задержал меня в фойе: «В каждом человеке есть солнце, надо только, чтобы оно светило. Сократ». Я прочитал его и улыбнулся.
Со звонком Надежда Зиновьевна завела в класс мальчика, похожего на цыганенка, смуглого и чернявого, и привычно пересилила детский гул:
— Ребята! В нашем классе становится на одного человека больше. Поприветствуйте Ваню Надбровного.
Нервно прождав урок о суффиксах и приставках, я подошел к учительскому столу:
— Надежда Зиновьевна, я тут написал…
Пока она читала, я следил через ее плечо и чувствовал особую неловкость — стихотворение стало казаться мне слишком серьезным и слишком личным, точно я описывал не зиму, а свою короткую жизнь. Заодно не хотелось разочаровывать первую учительницу, которая не раз говорила, что я могу далеко пойти. Или зайти, не помню точно.
Надежда Зиновьевна посмотрела на меня самым добрым взглядом.
— Зачем ты обвел все фломастером? — спросила она.
— Точно не знаю, но так нужно, — честно ответил я.
— Это достойно классного уголка. Повесим.
Чего лукавить, я ликовал. Она взяла кнопку и пригвоздила мой лист, как жука, к стене между горшками бегоний и диффенбахий.
Вдобавок Надежда Зиновьевна объявила в начале урока:
— Ребята, Дима сочинил белый стих. Читайте в классном уголке.
На перемене я оставался за партой демонстративно спокойным, хотя жадно следил, кто подходит к моему стихотворению и с каким выражением лица от него отходит. Львиную долю внимания оттянул на себя новичок, этот Ваня Надбровный.
Передо мной встал Антон. Я не был первым классным поэтом. Мое стихотворение о зимнем городе повесили рядом с элегией Антона про старого плюшевого медведя. Писать его вынуждало само имя — Антон Павлович Блок. Вежливо до высокомерия он протянул мне руку и произнес, будто даруя на что-то разрешение:
— Добро пожаловать в поэзию.
На следующей перемене в классном уголке я вчитывался в элегию Антона, придираясь к каждому слову. Когда я натыкался в его стихах на что-то хорошее, талантливое, но придуманное не мной, мне было неприятно. До сих пор я помню строчки о том, как вместе с медведем он слушал пластинки и сказки… Я распалялся идеей сегодня же сочинить новый стих, лучше первого и наверняка еще белее. Например, о лосятах, которые лижут снег, думая, что лижут соль.
— Посмотрел в Интернете, — произнес за моей спиной, перепугав меня, Костя. — Такой же, про медведя, есть у Маршака.
— А как тебе мой?
— Ничего. Но я больше по фантастике. Вот «Дюна» Фрэнка Герберта — это вещь на пять с плюсом.
— Хотел тебе вчера позвонить, но брат болтал.
— Не дозвонился бы — я сидел в Интернете…
Не успели мы выйти в коридор, как Леша Долгошеин, маленький голубоглазый блондин, шлепнул Костю по плечу с криком:
— Масть! Восемь-десять! — И он захлопал себя по животу и голове, повторяя: — Восемь-десять, восемь-десять!
Мне ничего не оставалось, как последовать Лешиному примеру — это была жестокая игра. Костя хищно огляделся, как львенок, и кинулся за Антоном Блоком, который шел по коридору и пока еще ни о чем не подозревал…
— Бабушка говорит, ты стих написал? — спросил дедушка, лежа на тахте и не отрывая взгляда от книги. — Вот послушай, пижон…
— Белый стих, — я уже принимал это за достоинство.
Книгу он поставил на живот и только придерживал пальцем на развороте. Очки сдвинул на кончик носа. Я думал, что дедушка захочет прочесть мое стихотворение и одобрить его, но нет:
— Вот послушай, мастер Пепка. Настоящий стих должен рвать нерв, перевернуть сердце, ну и так далее. Поучись.
И дедушка прочитал «Жди меня» Симонова от начала и до конца, с выражением и неподдельным волнением. Как полковник в отставке, дедушка не только в любом городе мог сориентироваться по местоположению военкоматов, но и очень близко к сердцу принимал литературу о войне.
А стихов я больше не сочинял.
Кончен рассказ. Солнце заливает комнату. По оттенку света понятно, что на улице тепло, и стоит лишь распахнуть окно, как со струйкой снега ко мне вспорхнет свежая весенняя сырость, несмотря на январь. Вдруг стало грустно.
Если отстраниться от цикличности человеческого восприятия, то годы — это просто повторение похожей погоды. Очередная зима. Выпавший за ночь, нетоптаный снег отливает не зимой и холодом, скорее напротив — чем-то тропическим, оперением сине-желтого попугая, крылья которого пропитаны зноем. Нежно-голубой, как фиалка, — где тень. А на солнце как лимон… Хотя с лимоном в самом начале я сравнивал луну… Тогда бледно-желтый, как молоко, в котором растопили кусок масла. Когда в детстве меня мучило горло, мама топила в горячем молоке кусок масла. Я выпивал — и кашель не мешал засыпать.
Вспоминаю про Черное море и думаю, что между тем теплым морем и этим обилием замерзшей воды невелика разница. Взметаются бесноватые волны сугробов. Ветер подметает барашки. На дне белой пучины покоятся тайны, сокровища, всякий мусор, машины-корабли… Посреди двора растет темная ель, припорошенная парусиново-белым снежком — как клипер, рвущийся навстречу неизвестному берегу. Хвойные лапы — и фок-реи, и шпангоуты, и такелаж. При таком сравнении даже жалко, что на ели нет белок… Хотя под деревом мостится собака. Представим, что это дельфин.
Говорят, у каждой снежинки неповторимый рисунок. Сколько же их, таких особенных, намело в эти сугробы. Как людей за все времена — в небытие. Была ли хоть крупица смысла в этой неповторимости? Выпавшие вчера снежинки пока еще мерцают под солнцем, луной, фонарями, но со дня на день пройдет новый снегопад, и они скроются в синей темноте забвения. На их месте замерцают другие неповторимые хлопья замерзшей воды…
Тем, кто верит в перерождение души, проще. Их жизнь — дождь. Дождь прошел, вода испарилась, и снова льет как из ведра. Но для нас с тобой жизнь — это метель. И до весны еще целая вечность.
Голубой квадрат с моим стихотворением недолго провисел в классном уголке. Через неделю его стали заслонять бумажные снежинки, картинки с Дедом Морозом, цифры «2000» и перечень отличников четверти. Корявые робкие строчки поглотила медленная Лета.
Та же участь постигнет всю мою жизнь?
Сорвали с кнопки, сунули в залежи черновиков. Может быть, спустя пару лет достанут, возьмут страшные ржавые ножницы и вырежут бумажную снежинку к очередному новому году. Впрочем, это не так уж и плохо.
Чудо, что я еще помню то стихотворение:
Зимний город очень красив в декабре.
Улицы занесли поля снега голубого, не белого.
Вечером стены домов озаряет багрово-розовый.
В небе нет облаков, но дым почти как облака.
Бурый снег на дорогах тает так быстро.
Но скоро наступит долгий мороз.
Хотя я могу невольно и приукрасить.