Старики
Один рассказ каждый уикенд
ЕЛЕНА СКУЛЬСКАЯ
Прежде всего он плотно закрыл двери трехдверного шкафа; шкаф был старенький, низкорослый, кособоко сбитый, ключи в дверцах поворачивались с трудом, потому что пыль, забившаяся в лунки для ключей, с годами стала твердой и самоуверенной, не давала себя потеснить. Он распечатал большой моток коричневатой, с опилками промышленной ваты и заделал ею щели сверху и снизу, закупорил шкаф.
Только потом он зашел в спальню — огромную, холодную, — самую нелепую комнату на их хуторе; половицы скрипели, иногда ему казалось, что они пьяненько разъезжаются и в щели пробиваются цветы; вообще на этом хуторе все вокруг цвело, росло, колосилось само собой, без их усилий, и еще к ним прибился ежик, спавший на боку у блюдца с молоком, по ночам он вставал, уходил куда-то, возвращался и недовольно сопел, разгоняя тишину. Еще они привезли из города, где со всеми попрощались и всё продали, двух канареек: если клетку накрывали платком, то канарейки думали, что наступила ночь, и засыпали; однажды он не снял утром платок, и канарейки довольно быстро умерли под ним, не дождавшись рассвета.
У них не было ни книг, ни телевизора, и они друг с другом не разговаривали: все слова были сказаны, все книги прочитаны, а телевизор и вовсе был бы посторонним в их доме — словно гонец из будущего, которое их уже не интересовало. Их сын, как и мечтал в детстве, стал космонавтом, потом вышел на пенсию, преподавал в Новой Зеландии, уговаривал их приехать к нему, потому что в Новой Зеландии очень хорошие дома престарелых, там не принято жить вместе со стариками, это было довольно забавно — ведь их сын уже тоже был стариком, и его жена была старухой. Переписка с сыном сама собой заглохла, они перестали отвечать на его письма, а он в Новой Зеландии, наверное, решил, что они уже умерли и ничего не поделаешь.
Своего сына он забыл. Свою жену он любил всю жизнь — от детской припухлости милого личика до лысой головы, потевшей под париком после химиотерапии. А у него — только самая первая стадия, и еще не поздно было сделать операцию, врачи настоятельно советовали и результат обещали замечательный. Онколог даже закричал на него: «Не гневите Бога!» — но он отказался.
Он подошел к ее кровати, вынул из-под ее головы подушку и прижал к ее лицу. Она сначала помогала ему обеими руками, старалась не вырываться, но духота была нестерпимой, невыносимой, и она против воли стала отпихивать подушку, и он убрал ее. Она отдышалась и виновато посмотрела на него. Он посидел немного возле нее, взяв ее руку в свои: они всю жизнь держались за руки, это был непроизвольный жест. Он отвел глаза и увидел за окном цветок, чуть приоткрывший рот бутона, словно женщина, вымазавшая губы лиловой помадой.
Он тяжело поднялся, пошел на кухню — ежик путался под ногами, озабоченно топоча, — взял нож, наточил его на ржавой, уставшей за долгую жизнь точилке, вернулся в комнату и ударил ее прямо в сердце. Она и тут попыталась ему помочь, прижав свои руки к его рукам, которые лежали на рукоятке.
На кухне остался остывший чай, охваченный стаканом, со следами его пальцев, охвативших стакан.
Он сидел на крыльце и думал, что еще не скоро откроет шкаф, только тогда, когда станет совсем невмоготу без нее. Он вынет вату — в его детстве такой ватой на зиму утепляли окна: подтыкали ею край рамы и выкладывали между стеклами. Вот. Он вынет вату, откроет дверцу, и на него пахнет ее любимым телом. Даже не надо будет принюхиваться, прикасаться к вещам, ее запах сохранится, он его сразу узнает, он жадно надышится, и ему не о чем будет жалеть.