Евангелие от Пазолини

Один рассказ каждый уикенд

АФАНАСИЙ МАМЕДОВ

Дочери Александре

Понимание того, что мир может оставаться прекрасным и без твоего в нем участия, приходит по-разному. Иногда для того, чтобы осознать это, могут потребоваться годы — лучшие в твоей жизни годы — от одной революции до другой, за которой теперь только наблюдаешь без надежд на будущее и знаков свыше, рассчитывая лишь на зеленые луга воспоминаний.

— …Нет.

Раньше Илья бы не отважился так смотреть в его глаза, и на такое окончательное «нет» — тоже бы не отважился.

— Но я обещал твоей маме, что ты не пойдешь туда, — его поведение сейчас казалось сыну образцом барочной учтивости.

Отец обвел взглядом комнату сына, будто видел впервые. Сощурился, вглядываясь в карту Европы, висевшую над круглым столом, за которым они сидели в низких креслах из коричневого в кракелюрах кожзама.

Когда отец, морской волк, почетный стармех Хазарского моря, смягчался — такое редко, но все же случалось, в его взгляде сквозило что-то от того кусочка моря, которое он сразу же нашел на карте: когда-то вся семья их жила на берегу этого моря-озера. Вернее, Илья с матерью жили вместе, а отец — с другой женщиной.

— Я не могу не пойти. Ты видел, какие у них лица?

— Вот именно… Лица еще те… Поэтому мы с мамой и не хотим, чтобы ты туда ходил. — Александр Ильич, наконец, оторвал взгляд от моря, в которое когда-то уходил на три дня и возвращался, чтобы снова уйти.

— Ты видел, как эта девчонка сказала им: «Понимаете ли вы, что совершили государственный переворот?»

— Да, видел. Хорошенькая. В смешном платьице… — поддержал сына отец. — Что с ней теперь будет?

— Не знаю. Они ввели чрезвычайное положение.

— А ты сам маме давно звонил?

— Может, тебе еще кофе?

Александр Ильич потер джинсовую грудь на капсульных кнопках, давая понять, что для его сердца и так кофе было достаточно.

— А выпить?.. — Илья держал специально для отца фамильную рюмочку — хрустальную, на тонкой ножке. — Если что, — я мигом… и сигареты кончаются. — Встряхнул пачку, убедился, что пустая, смял ее. Открыл крышку металлической сигаретницы, заглянул: «Всегда были, а сегодня — парочка осталась, да и те —“Пегас”».

— Позвони ей. Она нервничает. — Отец снял очки и положил в карман рубашки. Настоящий шестидесятник, он любил облачаться во все джинсовое. — Как зовут ее? — Встал с кресла, давая понять, что ему пора.

— Кого? — Илья прихватил ветровку, намереваясь проводить отца.

— Девушку. — Александр Ильич на всякий случай сунул купюру в карман ветровки.

Сын поблагодарил незаметным кивком головы, сказал:

— Кажется, Татьяна.

Серебрившаяся от пыли сетка лифтовой шахты местами была забита тополиным пухом. В одном из гнезд ее Александр Ильич заметил сложенный тетрадный листочек и потянулся к нему.

— Не надо, — остановил его Илья, — это очень личное: соседской девчонке ухажер пишет. Почта у них такая.

— Классика.

Судя по улыбке, отец сейчас заглянул в свою классическую молодость, полистал, нашел страничку на букву «Л».

Настоящее время откликнулось для него пришедшим лифтом, лязгом на каждом этаже и деликатной заминкой на первом.

Дверь парадного оказалась подпертой с угла четвертинкой кирпича: снова сломался замок.

Мелко накрапывал дождик.

— Как тут у тебя тихо, — сказал Александр Ильич с какой-то дачной интонацией, помешав голубю вернуться в его законную лужу.

— Да, тихо, — Илья глянул на темнеющую полоску неба между домами, — Ни за что не поверить, что где-то совсем рядом начинается революция.

— Думаешь, начинается?..

— Думаю — да. Редактор журнала, прочитав мой рассказ, сказал, что я — предсказатель.

Отец протянул сыну зонтик.

— Всю жизнь, как квартирант, ходишь: зимою без перчаток и шапки, в дождь — без зонтика.

— Я в ветровке с капюшоном, мне до дома рукой подать, а тебе идти от метро.

— У тебя вообще зонтик есть? Или сделать подарок?

Александр Ильич подумал, что виноват перед сыном: это из-за него он такой… «предсказатель». Надо было его в свое время определить в мореходку, ходил бы уже старшим механиком. И на пристрастии к литературе это бы не сказалось. Разве что только к лучшему. И не уехал бы в Москву. Хотя, кто его знает, где бы ему было лучше.

Возле метро «Маяковская» Александр Ильич снова вспомнил о девушке из «Независимой газеты».

— А как фамилия у этой Тани?..

— Кажется, что-то на «М»… Маркина? Миркина?

— Да?! — Отец еще что-то хотел сказать, но почувствовал, что его интерес может показаться сыну дежурным. Он просто приободрил сына, кольнув его щеку своей бородкой и усами, после чего нырнул в метро: словно все связи с внешним миром оборвал.

Илья, оглянувшись по сторонам, подумал, что у новой революции женское лицо, и достаточно красивое, следует отметить, что уже само по себе неплохо. Что уже само по себе — надежда на будущее.

«Нет, не Миркина она…»

Постояв немного у памятника Маяковскому в окружении возбужденных студентов, он решил пройтись по Тверской, во-первых, убедиться, что перемен не избежать: все именно так, как он написал в своем рассказе, во-вторых, купить у старушек сигарет. С запасом. Рассказы с пророчествами без кофе и сигарет пока что не писались.

Как он и думал, в центре транспорт не ходил. Таксисты довозили седоков до памятника Маяковскому, после чего разворачивались назад.

У бабок торговля сигаретами, голландским спиртом и воблой шла бойко. Он купил на отцовские деньги два блока «Родопи», один из которых намеревался отдать соседке.

Люди шли от «Белорусской» и «Баррикадной». Некоторые — семейным составом: папаша по воскресным дням, он же главный подвижник, мать, дочь, сын. Интеллигентные пожилые люди, как правило, слушатели новой радиостанции «Эхо Москвы». Влюбленные парочки, вознамерившиеся проверить свой «дивный мир» на прочность. Отчаянные борцы с «псами режима» — со своими собаками и без таковых. Даже утекшая из дому пацанва, и та решила не пропускать историческое событие — а вдруг понадобится валить киоски и переворачивать черные «Волги» с мигалками.

— Даешь революцию! — кричали одни, по рот-фронтовски выкидывая вперед кулак.

— Нет хунте! — кричали другие, вскидывая антисоветские плакаты.

— Коммунистов к ответу.

Ходили слухи, что остановили наборы газет. У Останкинского телевидения — БТРы. Все понимали, все читали «Независимую газету», слушали «Эхо Москвы»: «ГКЧП собирается установить контроль над средствами массовой информации».

Народу — тьма. Пока дошел до угла концертного, успел подумать о том, что когда-то для него было праздником, если мать говорила, что он похож на отца: ему всегда казалось, — больше на мать. Должно быть, ей просто хотелось, чтобы он походил на отца, но Илье всегда льстило, если кто-то находил между ним и отцом много общего, в особенности, если говорили, что они похожи характерами.

По дороге Илья не встретил ни одного милиционера. Может, те благоразумно разбрелись по участкам, забаррикадировались и квасят сейчас с тоски; а может, переоделись в штатское — и в народ, помогать конторе вылавливать зачинщиков. Зато появились танки и боевые машины пехоты, как на майских перед парадом. Правда, на репетициях их бывало больше, и они, с развевающимися знаменами, уходили вниз, на Красную площадь, чтобы в очередной раз напугать весь мир.

Ходили слухи, что к городу стягиваются десантные войска и части КГБ.

В воздухе пахло соляркой.

Илья вспомнил далекие времена, когда отец брал его с собою в море. Такой же запах стоял в машинном отделении. Если Илья вдруг мешал отцу работать своими расспросами, тот гнал его наверх: «Иди почитай или рыбу полови». Тогда Илья уходил в каюту отца, или заглядывал в кают-компанию, или просто бродил по палубе. «Ах, ты палуба, палуба…», — пел иногда вездесущий боцман, на которого Илья налетал то с самодельной удочкой, то с самодельным гарпуном.

Хорошо, что ее зовут Татьяна, — подумал Илья. А фамилия в данном случае — дело десятое. И вспомнил лица людей у Белого дома, речи Якунина и Власова. Всеобщий дух, передавшийся ему, будто по невидимым проводам, когда они возводили баррикады.

Завтра он туда пойдет, это решено, и будет там столько времени, сколько потребуется. Вспомнил, как отец спросил его: даже если начнут давить танками?

Вспомнил, каким тоном сказал тогда: «Да», — и смутился.

Сердобольные женщины забрасывали танкистов гвоздиками. Кто-то одаривал тульскими пряниками рязанских десантников, кто-то угощал из термоса служивых чем-то дымным, таежным.

Ходили слухи, что на Арбате люди бросались под гусеницы. Один танк только прошел, остальные встали. Намертво.

— Слышали, на Арбате танки остановили?!

— Слышали, десантники Лебедя перешли на нашу сторону!

Илье хотелось сфотографировать каждого встречного, каждого нарушителя комендантского часа: ему казалось, все они — герои. Он бы отправил фотографии в пражский журнал, тот самый, что так любил листать в детстве, но, во-первых, он не умел фотографировать, во-вторых — где сейчас этот знаменитый пражский журнал.

«Все разлетелось к чертям», — Илья удивился, отчего не испытывал по этому поводу никакой горечи.

Из окна соседнего дома, что стоял встык с концертным залом, доносилось пение Цоя: «Перемен требуют наши сердца…»

Возле гостиницы «Минск» дремал троллейбус с размалеванными жрицами любви. Может, в них тоже — что-то вскипало и поднималось.

— У тебя же есть мать, есть отец, — будешь танками их давить? Будешь?! Да?! — приставала к молоденькому танкисту скуластая женщина в легком плаще, из-под которого выглядывали загорелые молодые ноги.

У танкиста-казаха с обиженно поджатыми губами — появились двое приятелей, навскидку — студенты истфака МГУ, но, может, филфака.

Танкисты и штурмовики на броне боевых машин старались не реагировать на подходивших, не ввязываться в споры.

«Нет, всех не передавят», — успокоил себя Илья и заметил несколько человек на крыше дома, в первом этаже которого располагался магазин «Армения». Показалось, люди эти были вооружены.

«Снайперы», — решил он.

У «Пушкинской» кто-то из гражданских, похоже, школьный учитель, пробовал на пальцах объяснить что-то хмурому командиру в комбезе и шлемофоне, съехавшем на затылок. На помощь учителю подоспела старуха-кривоножка, загомонила, протянула тому копченую куриную тушку в запотевшем целлофановом пакете и бутылку с-ног-сшибательного портвейна. Илья знал старушку. Кажется, ее звали — баба Тоня. Торговала с ящика возле магазина «Наташа» и была самой отчаянной, когда менты гнали ее с товарками в переход. Подружка бабы Тони, которую Илья тоже знал в лицо, одарила командира несколькими пачками американских сигарет. И командир сдался, отправил в люк подаренные курицу и портвейн, пустил студентов к себе на броню. И те — в пляс половецкий, кроссовочный:

«Пусть таких будет больше», — подумал Илья.

Снизу, с асфальта, в жерла танковых пушек полетело:

— Они с нами!..

«Говорю же — пусть!..»

Илья нырнул в Палашевскую арку, набросил капюшон ветровки, и вниз — мимо химчистки, школы, кооперативной кафешки…

Было тихо. Но это была нехорошая тишина.

Дорогой ему казалось, что вот-вот и он повстречает в переулках девушку Таню в том самом смешном, как сказал отец, платьице. Почему смешном?.. Ему так нравилось это платьице. И так оно шло ее имени.

Вернувшись домой, Илья немного прибрался в комнате, отнес посуду на кухню, вытряхнул полную окурков пепельницу.

Пока мыл чашки из-под кофе, поговорил с соседкой о превратностях судьбы.

Она, одетая поверх халатика в табачную дымку:

— Я спасаю себя, как могу. — Садится на табурет и — ногу на ногу. Ну что тут говорить — Марлен Дитрих.

Он:

— От чего? От этического вопроса?

— Илья, вот вы опять со своими сложностями?

Надежда не верила в революцию, не хотела заглядывать далеко в будущее. Она хотела, чтобы счастье было у нее всегда под рукой, и чтобы к ней, как можно скорее, вернулся последний ее сожитель — нетребовательный советский инженер с армянской фамилией.

Пока она все это излагала, под душистую болгарскую сигарету, ее черный кот уминал мойву.

— Знаете, у меня есть друг чекист, — выдержала паузу, — он сказал, что ничем хорошим это для вас не кончится, Илья. — И добавила для убедительно­сти: — Александрович…

Илья улыбнулся: она редко называла его по имени-отчеству. Чаще всего это случалось, когда он, заняв у нее сигареты или бутылку водки, не возвращал их в срок.

— Для меня?..

Глянула так на Илью, будто из-за него только что пересмотрела все критерии нравственности.

— Ну, не только для вас лично, — пожала голыми плечами в крапинку.

Соседка из-за тонкой перегородки между их комнатами была в курсе всех его сердечных порывов, поэтому он сразу понял, что она имела в виду еще и московскую интеллигенцию, и тех, кто постоянно ходит к нему кофейку испить, стихи новые на слух проверить.

Он ушел к себе в комнату, вернулся с блоком сигарет.

Сказал:

— Моего деда репрессировали в тридцать седьмом. — Протянул Надежде блок «Родопи». — Я должен был раньше вернуть.

— Ну что вы, в самом деле!.. Илья, у меня есть два билета на Жванецкого, — сообщила как ни в чем не бывало. — Я не смогу пойти, а вы, если хотите, можете пригласить кого-нибудь.

— Не думаю, что сейчас время Жванецкого. В любом случае — огромное спасибо.

— Отдам дочери, пусть сходят с подружкой, посмеются.

— Ей сейчас это надо.

— Что вы имеете в виду?

— Возраст, конечно.

Она затушила сигарету с фильтром, измазанным алой помадой, встала с табурета и шагнула в темную прихожую, как в открытый космос.

— Ой!.. — обидела плечом дверной косяк. Подхватила непослушный шлепанец, подкорректировала курс.

За ней преданно потрусил счастливейших из котов.

Илья тоже направился к себе.

Сел на жесткую самодельную кровать, которую хозяин квартиры называл космодромом. Посмотрел на свою комнату глазами отца — классическая меблирашка. Жизнь улетает в одно-единственное окно. В такой комнатке годами не живут, в такой комнате справляются с трудными моментами в жизни, оставляют на память постельное белье и уходят. Куда? Илья не знал — куда: еще не справился с трудностями.

Слева — окно и самодельный стеллаж с ящиками и двумя книжными полками, напротив — хозяйский чертежный стол, на котором стояли чернильный прибор прадеда Ильи в стиле модерн и австрийская пишущая машинка «Kappell», подаренная отцом, когда сын вернулся из армии.

За машинкой, на бронзовой лодочке для ручек стояла, придерживаемая чернильницей, икона Спаса Вседержителя.

Икону подарила мать, когда ненадолго приезжала в Москву. Она купила ее в церкви Вознесения Господня у Никитских ворот.

Илье нравилась икона. С нею ему как-то легче жилось. И писалось. Хотя она была обычной иконой из церковной лавки — толстый картон, поверх которого наклеена репродукция.

Илье казалось, письменный стол — лучшее место для иконы в этой нацеленной на окно комнате, в свое время спасшей его от общежития железобетонного завода.

За окном как-то сразу стемнело.

Но небо не переставало клубиться и кое-где рвалось, истончалось до грязно-синего цвета.

Захотелось утра, захотелось завтра, в котором проснешься другим под другим небом.

В доме напротив милиционер воспитывал жену, вставшую поперек того, что он считал мужским миропорядком. Они часто собачились до тех пор, пока не вмешивалась дочь. Тогда милиционер уходил на балкон покурить, чтобы справиться с сильной обидой. Он курил и смотрел вниз, словно намеревался сигануть с четвертого этажа. Сегодня его стояние на балконе вышло недолгим: дамы примирительно позвали кормильца за желтые шторы. Перед тем, как уйти с балкона, милиционер посмотрел наверх, словно собирался взлететь.

Но Илья не верил, что деспоты, домашние в том числе, умеют летать. Им незнакомо маленькое счастье, без которого невозможно оторваться от земли.

Вначале Илья хотел посмотреть, что происходит на экране туристического телевизора, прописанного в ногах кровати, но телевидение испустило дух, и Илья обратился за помощью к радио. Отыскал «Свободу».

Вот уж где люди работали — репортажи с места московских событий, их анализ и даже прогнозы на будущее. Ближайшее. Но это были именно прогнозы, а не попытка угадать будущее, как у Ильи в том рассказе.

Елена Боннэр, которую «Свобода» попросила прокомментировать ситуацию, говорила о революции, как другие говорят о себе, своих врагах и внезапно подскочившем давлении. Говорила прокуренным голосом, медленно и как-то по-восточному раздраженно, словно догадывалась, что не нравится Илье.

Когда Боннэр начала называть причины случившегося в стране коллапса, он выключил радио, сначала подошел к окну, а потом к иконе, точно хотел что-то спросить у нее, что-то очень простое, что ни «Свободе», ни Боннэр никогда бы не пришло в голову.

Возжег декоративную свечу в виде Девичьей башни, омываемой завитушками волн. Отодвинул пишущую машинку, с которой икона успела подружиться. Вгляделся в лик Вседержителя.

Поначалу Илье казалось, что именно таким Он и был, потом Илья решил, что лик Его слишком параден. Хотя, конечно, понимал, какого свойства эта парадность и почему она необходима верующим; понимал, что традиции иконописи складывались веками, — но сейчас ему, человеку, который завтра пойдет туда и, может быть, не вернется, не хотелось поклоняться, хотелось увидеть Его лицо в разные моменты существования земной жизни. От черты, до черты, так сказать. И Илья начал прорываться сквозь толщу лет, скрепленных главами в учебниках истории.

За стеною Надежда отчитывала за что-то дочь. Вероятно, прочитала записку мальчика.

— Упрямая! Неблагодарная! Бестолочь!

Потрескивала Девичья башня. По-видимому, возжигать ее не следовало: начала оплавляться, терять свою туристическую привлекательность уже в годы Французской революции, четверть башни поплыла в эпоху Великих географических открытий, и, когда до ее бокового цилиндра добралось царствование Тиберия Цезаря Августа, охваченного жаждой крови, Илья понял: так он Его не увидит никогда.

— Когда это кончится, твою мать?! — Надежда в сердцах хлопнула дверью.

Пока соседка шла на кухню курить, Илью осенило: Спасителя непременно должна окликнуть Его мать, как когда-то Илью его мама, когда он гонял с ребятами мяч во дворе. И хоть голоса Марии Илья так и не услышал, одной этой мысли оказалось достаточно, чтобы в расплывающейся иконе он разглядел стену небольшого дома с плоской крышей, а затем из-за слезоточивой ароматической дымки вывалилась босоногая детвора и с воплем пронеслась мимо Ильи куда-то через чулан к соседке на кухню, а потом Илья увидел кусок камня, с посвятительной надписью римской эры, потом — отпечаток стопы, если он все правильно понял, командира вспомогательного конного отряда, позднее префекта Иудеи, еще позднее (по одной из версий) — покончившего жизнь самоубийством…

Озеро, лодки, сети…

Еще одна ступенька, еще один перелет — и вот уже в ноздри шибануло запахом стираного белья, только что испеченных лепешек, козьего сыра…

Из-под навеса возле дома вышел плотник.

Он стоял и смотрел одним и тем же взглядом сначала на беременную женщину, много моложе его, почти что девочку, затем на нее же, но уже предъявляющую волхвам младенца. Мария была немного похожа на Татьяну из «Независимой газеты». И исправить это недоразумение было невозможно по какой-то трогательной причине, свойства которой Илье до конца не были известны. Еще одна облачная ступенька, облюбованная послушными голубями, и он узнал Его на Масличной горе. Илье хотелось вглядеться в черты Его лица, но заметить удалось только то, что у Спасителя непривычно восточная внешность. Пока Илья решал, о чем было бы правильно попросить Его, растаяла Девичья башня и две тысячи лет улетучились в рассветное окно.

Очнулся Илья от клацанья лапок голубки по подоконнику.

Сказал себе:

— Надо же!.. — Будто голубка была причиной его восклицания, и пошел заваривать кофе.

Пока пил, спрашивал себя, что же с ним случилось на самом деле и почему все им увиденное оказалось черно-белого цвета, как большинство фотографий в чешском журнале? В любом случае, он оставался благодарен своему видению, потому что к Белому дому пошел с легкой душой, без страха и того чувства мщения, которое возникло у него на Тверской.

Люди прибывали, и не было им конца. Казалось, вся Москва идет к Белому дому.

Утром, когда он сюда пришел, всего-то было человек двести.

Десантники, перешедшие на сторону защитников Белого дома, проверяли заминированную территорию возле голубых елок, которые при известных обстоятельствах должны были обернуться для кое-кого «ёлками-палками» с восклицательными знаками. Пулеметчики завтракали из консервных банок на мешках с песком. Несколько человек в штатском выгуливали вокруг Дома короткоствольные автоматы Калашникова.

Повстречался ему здесь и Олег Резников, русский рейнджер с железным рукопожатием, у которого Илья не так давно брал интервью.

Резников его не узнал. Из-за чего Илья немного расстроился. Но тут вдруг появился Ельцин, и Илья забыл про Резникова.

Борис Николаевич, окруженный кучкой людей, среди которых Илья узнал Руцкого, сказал, что гэкачеписты зовут его в Кремль, на переговоры, но Руцкой считает, что это ловушка, и предлагает поехать вместо него.

— А как думаете вы, товарищи? — посоветовался он с утренней толпой.

И все, не задумываясь, закричали:

— Пусть Руцкой поедет.

У Руцкого встали дыбом усы, и он уже готов был поехать куда угодно.

До двух-трех дня народу было мало, и Илья думал о том, что если люди не начнут приходить сюда толпами, всех передавят за несколько минут, несмотря на решительно настроенных десантников Лебедя.

Но, к счастью, люди начали подтягиваться как раз к двум-трем дня. И ближе к вечеру защитников было уже тысячи. А сейчас, когда включили прожекторы, — людское море.

Из репродукторов «взглядовцы» говорили, что танки остановились на Ленинградке.

Илья стоял неподалеку от старшего лейтенанта ВВС, которому явно было не по себе от такого количества штатских.

Илья не мог справиться с дрожью — ветровка оказалась слишком тоненькой для ночных бдений, к тому же она промокла, но старший лейтенант мог подумать, что Илья боится танков, потому его и колотит.

Только Илья полез за сигаретой, с надеждой, что, закурив, установит контроль над дрожью, как где-то со стороны Садового кольца раздалось несколько выстрелов. Били из калаша одиночными. Все сразу закричали:

— Ура!..

Илья понял: началось.

Люди задвигались, засуетились. Кто-то вскинул металлические прутья. Кто-то проверил газовый баллончик…

Илья попробовал вычислить направление суеты и не смог. Вот уж точно — броуновское движение.

Было совершенно непонятно, куда идти и что делать.

Огромный черный дог, задумавшись, понес хозяина вперед, за черными рокерами.

Он стоял на месте до тех пор, пока рядом с ним был старший лейтенант, а когда тот двинулся в сторону Горбатого моста, Илья вдруг услышал справа от себя:

— Илюшка!..

Глаза отца непривычно сверкали. Шкиперская бородка была вздернута кверху.

Никогда еще он не видел его таким. И так одетого. На ногах резиновые сапоги, сверху крепкая кожаная куртка, из-под которой выглядывал ворот хемингуэевского свитера, отец и был сейчас похож на Хемингуэя, только отправившегося не за большой рыбиной, а по здешние грибы.

— Давно ты здесь? — спросил сына.

— С утра.

— А я тут сотник… меня назначили… Пойдешь в мою сотню? — Спросил так, словно к себе на буксировщик звал.

— Где твоя сотня? — Илья и не заметил, что его перестало знобить.

— Там, — отец показал в сторону Трехгорки. — Мы грузовиками перекрыли им дорогу. Когда пойдут танки, забросаем «коктейлями Молотова».

— Ты видел людей на крышах?

— Нас больше, — отец протянул сыну фляжку с самогоном. — Двойной перегон. Один мент, полковник из академии целую бригаду с собою привел.

Илья отхлебнул, еще раз отхлебнул и пошел за отцом.

Он был уверен, что неслучайно они нашли друг друга среди людского моря. И ему казалось, что так близки они еще никогда не были.

Потом слух, что танки на Ленинградке встали, подтвердился вернувшимися разведчиками. Но голос Листьева в репродукторах все еще просил не расходиться и быть начеку: возможна любая провокация.

До утра было тихо, и лил, не переставая, дождь.

Илья и Александр Ильич вымокли до нитки. Грелись по очереди в тех самых грузовиках, которые должны были спустить с горки.

Люди еще не верили в победу, еще стояли и чего-то ждали, а потом начали медленно расходиться.

Отец и сын ушли в числе последних, и лишь после того, как Александр Ильич распустил сотню, предварительно взяв у своего заместителя листочек с телефонами и именами. (Фамилий никто не называл.)

— Пошли в пельменную на Баррикадной, — предложил Илья.

Пожилая кассирша с мучнистым лицом и искусственным румянцем на щеках сказала им:

— Всех вас можно вычислить по мокрым деньгам, — и показала ящик кассового аппарата.

Они ели пельмени, смотрели на флаг Российской Федерации, переглядывались, улыбались…

— А кассирша-то права, — сказал вдруг отец, представляешь, если бы мы не победили. Стадионов бы не хватило.

А потом они расстались: отец пошел к себе, а он — к себе.

На улицах появилась милиция. Люди приветствовали ее викторией. Предлагали выпить.

Всю дорогу, от Баррикадной до Остужева, Илья думал о том, что никогда еще не был так счастлив, как в минувшую ночь, и мог бы быть еще счастливее, если бы не пробиравшая его всего дрожь.

Из кухни в прихожую долетал запах пирога с грибами — фирменное блюдо соседки.

— Вы встречаете меня хлебом-солью? — пошутил Илья.

— Как бы не так. Мнацаканов вернулся, — сказала Надежда.

— Вам доставили гуманитарную помощь из Германии?

— Я сама — гуманитарная помощь, а вы, Илья, не по возрасту желчный товарищ.

Первым делом он позвонил матери, успокоить ее.

— Ты там был? — все допытывалась она. А потом: — Я так и знала. Это он повел тебя туда.

— Я пошел сам.

— Конечно, сам… Так и поверила.

— Это было совсем не опасно, мама, вся Москва там была.

— Ты не знаешь, что они творили у нас в январе. Ты не знаешь, как давили танками. А я видела…

— Знаю, мама.

— Ничего ты не знаешь. Думаешь только о себе. Как твой отец.

Условились созвониться завтра.

Следующие несколько часов телефон не стихал. Звонили институтские друзья, просились в гости. Пришел хозяин комнаты с двумя своими друзьями ракетчиками из почтового ящика, пришли соседи сверху, пришел мальчик дочери соседки; пришли поэт Гуголев и прозаик Сучков, принесли большую бутыль джина «Бифитер» и на закуску целый блок сигарет «житан». Пришла новая пассия Александра Ильича, или как он в таких случаях говорил: «другиня», привела свою подругу, которую звали Татьяна. Но это была другая Татьяна, тоже журналистка и тоже невероятно красивая. Димка Сучков временами поглядывал на нее и говорил Илье: «Посмотрим, как ты выберешься из этого затруднительного положения».

Двери не закрывались до тех пор, пока в туристическом телевизоре Ильи не возник только что вернувшийся из Фороса бедный Горбачев с благодарственной речью.

Все вывалились по такому случаю на улицу.

Пили водку из пластмассовых стаканчиков на Патриарших прудах. Угощались дольками апельсинов и карамельными конфетами. Потом однокурсница Ильи решила ознаменовать историческое событие братанием с лебедем Борей. В результате чего Боре пришлось ретироваться на противоположный берег, а Илье сходить домой за полотенцем.

Один Илья остался как всегда неожиданно.

Новая жизнь пока что ничем не отличалась от старой, и это немного смущало Илью. Он прибрал комнату, вымыл посуду и полы. Дождался момента, когда ванную покинул последний советский инженер Мнацаканов. После душа выпил наикрепчайшего индийского чаю, выкурил сигарету, полную экзистенций. Лег, встал, прошелся по комнате, вспомнил, что обещал позвонить маме; позвонил, поговорили: обсудили его приезд на родину. Снова лег и включил телевизор.

Он приподнимался и щелкал переключателем до тех пор, пока не угодил на сеанс кино — фильм Пьера Паоло Пазолини «Евангелие от Матфея».

Илья много слышал об этом режиссере, но не видел ни одного его фильма. Есть такие режиссеры, о жизни которых знаешь больше, чем тебе нужно, чтобы посмотреть хотя бы парочку его фильмов.

Этот начинался с крупного плана: на Илью смотрело девичье лицо, которому Пазолини пытался придать ветхозаветные черты.

Тысячи черно-белых фотографий из чешского журнала «Фотография» не смогли бы передать хотя бы атом этой ускользающей красоты. Казалось, все материнское сострадание за всю историю рода людского сошлось в этой четырнадцатилетней девочке.

Вот она глазами нездешними моргает, точно бабочка крыльями, вот молчанием долгим вспархивает меж миром этим и тем, где ткется «до» и «после» и все, что в них от века пребывает и владычествует.

Вот опустила глаза и на мгновение на икону свою стала похожа. Значит, живая. Медитативное падение воды и итальянское пение птиц. Мария в полный рост со Спасителем в чреве. А плотник старый из Назарета, под видом супруга хранитель девства ее, смотрит на нее и пытается разгадать и принять судьбу свою. Ничего не говорит, поворачивается спиной к Илье и спускается по ступенькам вниз в дом свой.

Крупный план.

Сомнений нет, это ее видел Илья в ту ночь…

Вот скалы, и дома на скалах, и суета древняя, и детвора на окраине детских забот.

Вот ангел, словно с полотен Леонардо сошедший, говорит дремлющему Иосифу, чтобы не боялся принять Марию, ибо родившееся в ней есть от Духа Святого. Родит же она сына и наречет его Иосиф именем Иисус…

Фильм держится на крупных планах: Иуда, осознавший свое предательство, Мария в горе, Петр…

Фарисеи:

« — Он хотел изменить закон.

— Он хотел отменить закон».

Илья уже не очень помнил, как досмотрел до конца фильм, как выключил телевизор: получалось, что никакого видения не было, он просто увидел «Евангелие от Матфея» раньше, чем его показали. Да, но, если все так, означает ли это, что и революция была ненастоящей, и рассказ его, который так понравился редактору, — тоже? Но с другой стороны — если бы все вокруг было привычным обманом, разве девушка Татьяна из «Независимой газеты» дерзнула сказать то, что сказала, и разве он обрел бы заново отца среди тысяч людей, перешагнувших за одну ночь в новую эру?


Источник