Кофе и сигареты
Один рассказ каждый уикенд
ЭТГАР КЕРЕТ
Когда мне было шесть, мой папа работал в буфете бассейна недалеко от одного из тель-авивских пляжей. Каждое утро в половине шестого он выходил из дома и шел в бассейн, проплывал два километра, принимал душ в теплой раздевалке для тех, у кого был абонемент, и начинал работать. Домой он возвращался уставшим, аж в девять вечера. Четырнадцать часов в день, семь дней в неделю — разгружал ящики с газировкой, прессовал тосты и готовил кофе в блестящих стеклянных стаканах в буфете бассейна прямо рядом с пляжем Гордон.
Много лет спустя папа все еще твердил, что это был лучший период в его жизни, и ностальгически рассказывал, как крепкий запах кофе и импортных сигарет, которыми он торговал, и соленый ветер, дувший с моря, перемешивались в те дни у него в легких. Кофе, море и сигареты всегда были тремя самыми любимыми вещами моего папы.
Для меня это был куда менее счастливый период. Когда папа возвращался с работы, я уже лежал в кровати, и, кроме как по субботам, когда мы с мамой ездили навестить его в бассейне, я совсем его не видел. Не то чтобы я негодовал по этому поводу. Я не знал другой жизни. Шестилетние дети не очень-то способны вообразить иной мир, в котором у их папы больше времени, — они принимают реальность такой, какая она есть. Но все равно мне очень его не хватало, и мама, которая это чувствовала, предложила, чтобы я каждое утро ездил с ним в бассейн, плавал с ним, а уже оттуда ехал на такси в школу.
Кроме ежедневного температурного шока от погружения в холодную воду, я ничего не помню об этих утренних заплывах, но совместные поездки с папой я помню прекрасно: снаружи еще темно, мы сидим в нашем серебристом «Пежо-504», окна открыты, папа курит длинный «Кент» и описывает мне параллельные вселенные, которые прямо сейчас зарождаются в других измерениях, — вселенные, где все в точности, ну прямо в точности так, как в нашей, — то же шоссе, те же светофоры, та же сигарета в уголке папиного рта — с одним-единственным отличием. Это отличие папа менял всякий раз, каждое утро выбирая одну-единственную деталь в параллельной вселенной, отличавшую эту вселенную от нашей: вот мы в параллельной вселенной ждем, когда светофор загорится зеленым, но только вместо серебристого «Пежо» мы едем на спине дракона. А вот еще вселенная, где под моими потрепанными трениками скрываются жабры, которые теперь позволят мне плавать под водой не дыша, совсем как рыбы.
Когда мне было девять, папа сменил работу. Ему уже не нужно было вставать по утрам так рано, а по вечерам мы все вместе ужинали и смотрели новости. А когда мне исполнилось двадцать два, я покинул родительский дом, но все еще непременно приходил к ним два раза в неделю, а по субботам плавал с папой в бассейне, где он когда-то работал. Когда мне было сорок три, у моего папы обнаружили рак. Это был рак корня языка, результат пятидесяти лет курения. Когда врачи обнаружили заболевание, оно уже было в прогрессирующей стадии, и, хотя мы с папой не говорили об этом, нам обоим было понятно, что он умрет.
Каждый понедельник я возил его на физиотерапию, и, пока мы ждали в приемной у физиотерапевта с сочувственным голосом и британским акцентом, папа иногда все еще рассказывал мне о параллельных вселенных, в которых все в точности, ну прямо в точности как в нашей вселенной — за одним исключением. Предположим, собаки там могут говорить. Или люди читают мысли. Или небо бордовое — по-настоящему бордовое, как свекла, и, когда молочно-белые облака проплывают по нему, они выглядят так вкусно, что от них хочется откусить.
В конце каждого сеанса физиотерапевт снова показывал мне, как именно я должен поддерживать папу за руку, когда мы идем рядом, и что именно надо делать, если он теряет равновесие. По дороге домой, когда мы оказывались на перекрестке улиц Шломо а-Мелех и Дерех Арлозоров, папа всегда останавливался. «Чувствуешь запах? — спрашивал он и указывал на новую кофейню, открывшуюся на углу. — По одному запаху я могу тебе сказать, что это лучший кофе в городе». На этом этапе болезни раковая опухоль в корне языка была уже такой большой, что папа не мог есть и пить: он получал питательные вещества и жидкости через прозрачную трубку, ведущую прямо в желудок.
Как-то раз в понедельник после физиотерапии, когда мы проходили мимо кафе на углу Шломо а-Мелех и Дерех Арлозоров, мой папа, вместо того чтобы остановиться и, как всегда, похвалить это место, предложил зайти внутрь и выпить кофе. «Папа, — сказал я, поколебавшись секунду, — ты не можешь ничего пить, опухоль перекрывает гортань». «Я знаю, — сказал папа и похлопал меня по плечу, — но ты-то можешь».
Мы сели снаружи за угловой столик. Я заказал у красивой официантки латте и стакан воды, а когда она спросила папу, что он хочет заказать, он попросил двойной эспрессо. Я удивленно посмотрел на него, он улыбнулся и пожал плечами. Официантка, заметившая папину виноватую улыбку, вопросительно взглянула на меня, и я, не зная, что ей сказать, попросил овсяное печенье.
Пока нам не принесли кофе, мы молчали. Я хотел спросить папу, зачем он все-таки заказал кофе и связано ли это как-то с красотой нашей официантки, но промолчал. Папа вытащил из кармана рубашки пачку сигарет и зажигалку, которую всегда держал в футляре для очков, положил их на стол и улыбнулся себе под нос. Мы ждали.
Через несколько минут официантка вернулась и выставила на стол наш заказ: латте, стакан воды и печенье на блюдце — для меня, двойной эспрессо — для папы.
От моего кофе поднимался приятный пар. Я хотел отпить, но пить его вот так, на глазах у папы, казалось мне нечестным, так что я продолжал просто пялиться на кофе, когда краем глаза вдруг заметил, что мой папа быстро хватает со стола чашку с эспрессо и выпивает его одним глотком.
Это было невозможно. Я знал, что это невозможно. Я же присутствовал в кабинете, когда онколог показала нам с мамой рентгеновский снимок, на котором опухоль располагалась точно напротив перекрытой гортани, как шарик ванильного мороженого на вафельном конусе. Мой папа, сказала она авторитетным и слегка сдавленным голосом, не сможет больше пить ничего и никогда. И вот мы сидим с ним в один прекрасный понедельник в самом хипстерском кафе города — я, все еще пялящийся на свою испускающую пар чашку, и он, улыбающийся, одним глотком уничтоживший свой двойной эспрессо, — и на секунду я подумал, что, возможно, сейчас мы вообще находимся в параллельной вселенной, что, возможно, из-за всех этих историй, которые он рассказывал мне еще с тех пор, как я был маленьким, в больном сердце нашей вселенной открылся некий портал и нас затянуло в совершенно идентичный параллельный мир — только в нем мой папа может пить и есть сколько хочет и не умрет через несколько месяцев.
Кипящий кофе стек по папиной гортани к легким, а когда достиг их — мой папа начал задыхаться. Он встал посреди кафе и обеими руками схватился за горло. Хрипящие звуки, которые он издавал, были ужасны — звуки, издаваемые человеком, чьи легкие заполнены кипящим кофе. Официантка, стоявшая неподалеку, смотрела на него в ужасе, а мужчина в очках из-за соседнего столика поднялся и спросил папу, нужна ли ему помощь. Я продолжал сидеть, не в силах шевельнуться. Параллельная вселенная, в которой я был с папой еще секунду назад, исчезла и вышвырнула меня в куда менее удачную вселенную. Прошло еще несколько хрипящих секунд — а потом мой папа согнулся и выплеснул на пол кофейни весь прекрасный итальянский кофе, который наполнял его легкие. А когда закончил, он сел и выпрямился, как ни в чем не бывало, в нескольких сантиметрах от ручейка кофе и мокроты и закурил сигарету. Люди за соседними столиками продолжали смотреть на него, как загипнотизированные. «Ничего не скажешь, — папа улыбнулся мне широченной улыбкой и выдохнул струйку дыма. — Это действительно лучший кофе в городе».