Мандарин

Один рассказ каждый уикенд

ОЛЕСЯ ГИЕВСКАЯ

В середине лета Полина Станиславовна держала на руках правнука, младенца Ежи, и назвала его Виталиком. Странная оговорка, Виталиков в окружении семьи Войцеховских отродясь не было. Полина Станиславовна смутилась, сослалась на усталость. После чего замкнулась и стала менее разговорчива, взвешивала каждое слово — раньше за ней, любительницей рассуждать вслух и читать нотации, такого не водилось.

В начале осени Полли, как называли Полину Станиславовну домочадцы, отказалась сидеть с правнуками. Это было неожиданно, Полли всегда звала их в гости, готовила пончики с вишневым джемом, шарлотку, шарады и настольные игры, обижалась, если ее редко навещали. А тут отказала сухо и грубо — внучка Майя, которая уже несколько лет еженедельно привозила свой выводок в огромную профессорскую квартиру Полли на Каменноостровском, рыдала после телефонного разговора. «Она говорила так, будто я навязываю ей детей, будто использую ее!» — жаловалась Майя двоюродным братьям Игорю и Казимиру.

Полли будто растворялась — истончалась, путалась, забывалась, терялась во времени и в огромной квартире. В середине осени внукам стало очевидно, что грубость по отношению к Майе была попыткой сохранить достоинство — ускользающий разум подсказал Полли, что для правнуков стало опасно оставаться под ее присмотром. Признаваться в бессилии наследница польских аристократов на захотела — надменный отказ показался уместнее жалкой капитуляции.

В конце ноября Игорь съехал от подруги, хрупкой растатуированной барменши, с которой жил в районе Думской, и заселился в квартиру на Каменноостровском — «мало ли что», сказал он. Хотя Майя была уверена, что это «мало ли что» — не просто забота о Полли, а предлог, разбежался с зазнобой, нашел удобный повод отскочить и вернулся домой. Игорь никогда не считал себя сиротой — у него была бабушка Полли, его королевишна, польская княжна, строгая, добрая, желчная, мудрая, способная найти выход из любой ситуации. Почти тридцать лет назад, сразу после распада СССР, мать, прекраснодушная беспутная балерина, сдала Игоря в дом малютки, туго перетянула груди, чтобы сгорело молоко, и полетела вместе с балетмейстером из нью-йоркской труппы за океан. Умереть от мастита в цивилизованной стране — дикость, но бедная балерина из скрытности довела себя до состояния, когда бессильны антибиотики и врачи. На могиле никто из родственников так и не побывал. Полина Станиславовна с трудом нашла маленького Игоря в череде детских учреждений, отвоевала, получила опекунство. Не поняла и не простила дочь — почему дом малютки, почему не отдала мальчика матери? Наверное, не хотела слушать нотации. Игорь тоже не любил нравоучений Полины, но сейчас отдал бы все за то, чтобы она хмыкнула и едко сказала на свой манер: «Неслыханная дерзость с вашей, пан Игорь, стороны надеть джинсы со столь зияющей прорехой». Или завернула бы польское ругательство: «Kurka wodna!»

Главным испытанием для Игоря оказалась растущая неряшливость Полли. Помешанность бабушки на чистоте была легендой, семейным преданием — доктор медицинских наук, хирург, профессор медицины, она всегда содержала и себя, и дом в стерильности: чистые полы, отутюженное белье, запах хлорки и лаванды. Никаких ковров, салфеток, наволочек, пыли — Полли могла бы написать учебник по модному нынче расхламлению. Теперь Полли ела, чавкая, жадно, пачкая рот, обсыпаясь крошками. Прятала по дому еду, делала запасы из круп, хлебных корок, консервов, барбарисок без обертки. К началу зимы перестала замечать домашних, сидела в глубоком кресле, говорила и спорила с невидимыми людьми. В доме словно выстроились две параллельные реальности. В одной толпились призраки прошлого: незнакомый Виталя, тетя Рина, слесарь-шкурник, загадочная хлебная баба. В другой реальности жили домочадцы Полли, которых она замечала лишь иногда, словно наткнувшись на них. Порой реальности смешивались и Полли беседовала с внуками и правнуками, как со старыми знакомыми, но разговоры были бессвязные и туманные.

«Это деменция. Есть специальные учреждения, — говорила Майя. — Ей почти 90! Пока она может себя обслуживать, а что потом? Она за полгода развалилась на части. Игореша, ты будешь ее кормить с ложечки? Менять памперсы?» Думать про памперсы было горько, Игорь надеялся, что до этого не дойдет, что никогда Полли не будет беспомощно лежать, вонять фекалиями и мочой. Ночью Игорь садился у ее кушетки — теперь Полли спала в кабинете, где столько лет работала за громоздким письменным столом орехового дерева — осторожно касался легких седых волос, гладил их, шептал колыбельную, которую Полли пела ему когда-то, когда привезла его, маленького завшивленного волчонка, из детского дома: «Спи, дружок, спи, дружок, больше ты не одинок».

Новый год решили встречать вместе в бабушкиной квартире, рассудив, что он может быть для нее последним, — пока альцгеймер окончательно не разобрал Полли на части, нужно праздновать. Приехали Войцеховские всех возрастов, размеров и комплекций: внуки, правнуки, тети, дяди, кузены. Пустынная в последнее время квартира ожила, зашумела, зашкворчала, запахла. Живую пихту украсили игрушками, которые хранились у Полли на антресолях, — шишки, домики, космонавты на прищепках, шары из тонкого ажурного стекла — и гирляндами. Самую длинную гирлянду в семидесятых собрал из ламп и проводов второй муж Полли, советский инженер, рукастый мужик. Приготовили гуся с яблоками, жареного карпа, грибной суп, салаты с домашним майонезом: оливье, крабовый, мимозу. Испекли шарлотку и пончики в вишневым джемом по бабушкиному рецепту. Выставили на стол конфеты, яблоки, орехи, ананас, разлили по высоким бокалам шампанское, венгерское вино и грушевый компот — в каждый из бокалов воткнули красно-зеленую трубочку с наклеенным крошечным бумажным дедом морозом. Крупные рыжие мандарины поставили подальше от Полли — она их на дух не переносила. Новый год приближался, дети носились по квартире, визжа, Казимир с Игорем, красные от натуги, соревновались, кто дольше задержит дыхание, женщины хохотали. Полли, нарядная, в красном платье китайского шелка, с малахитовым ожерельем на шее, сидела в кресле — не безучастная, наоборот, заинтересованная. «Елка роскошная, жаль, Виталя не смог прийти», — сказала она Игорю, который проиграл Казимиру в нелепом соревновании. Сердце Игоря сжалось от любви и жалости, улыбнулся, погладил ее по руке. Полли указала пальцем на миску с мандаринами, которая стояла на противоположном конце стола, и заговорила внятно и громко:

«Была лютая зима, смертное время, декабрь сорок первого. Мы все время куда-то шли, только и помню: медленно спускаемся по лестнице, еле-еле идем с мамой за водой к Фонтанке, мороз, вода проливается, тащим обратно, упираемся, мне девять лет. Все люди двигались медленно — сил не было. Но мы шли. Чтобы стоять часами в очереди в булочную, где "хлебная баба", тетка с перстнями на пальцах, взвешивала наши с мамой пайки — однажды в темноте вырвала лишние талоны из моей книжки, и мы остались на два дня без хлеба. В те два дня по совету маминого коллеги варили столярный клей и ели его, пили соленый кипяток, но зря — от него распухали ноги. Шли искать слесаря, который соорудит буржуйку из железных листов, чтобы топить в маленькой комнате. Всюду надо было ходить, хлопотать, уговаривать, платить — кстати, запросил слесарь непомерно. Мама женщина деятельная, всегда куда-то шла, наверное, поэтому мы выжили, а соседка по коммуналке тетя Рина — дура дурой, потеряла хлебные карточки, легла и лежала. Сын ее, Виталя, мой одноклассник, тоже не вставал, лежал, завернувшись в одеяла. И на елку в школу не пошел. Да, в смертное время была елка — учителя устроили. И велели всем принести мешочки с веревкой, чтобы спрятать под одежду. Я пришла на праздник — в актовом зале стояла елка, на ней бумажные украшения — красные флажки, по периметру столы с тарелками. Тарелки — значит будут кормить, будет еда, только об этом мы думали и говорили. Выступал фокусник, дистрофик, одежда висела как на вешалке, на тощей шее шарф-кашне. Фокусы медленные, скучные, не хотелось смотреть, хотелось есть. Мы все гадали, что же нам дадут. Может, хлеба, отсыревшего тяжелого блокадного хлеба? Но был лукуллов пир — суп из хряпы и пшенка с маслом. В конце царский дар — мандарин! Настоящий, желтый, душистый. Кто-то сразу съел, кто-то спрятал в мешочек, чтобы на улице не отобрали, и понес домой. Я свой съела прямо у елки, медленно, отламывая по дольке, высасывая цитрусовый сок, кожуру положила в карман — отнесу маме, заварим кипятком. Учительница отвела меня в сторону и передала мандарин для Витальки: я положила в мешочек, спрятала под одежду. Добрела до дома, подошла к виталькиной двери, достала мандарин. И тут как морок, глаза застило, обо всем забыла, затряслась, почистила мандарин и запихала в рот, не жуя проглотила. Утром Виталька умер. Надо же, такое имя — про витальность, про жизнь, про силу, но не помогло ему. Восемьдесят лет прошло, а до сих пор стыдно, что съела мандарин. Не спасла мальчика».

Семья обступила кресло Полли, она никогда прежде не говорила про блокаду, когда ее расспрашивали, только отмахивалась. Все молчали, по лицу Майи текли слезы, Игорь гладил Полли по тощей спине, по выпирающим, как крылья, лопаткам, обтянутым праздничным шелковым платьем. «Что-то с Ежи!» — крикнул кто-то из детей.

Это потом, после обсуждений и споров, стало ясно, что девятимесячный Ежи, ползая по полу, нашел под старинным секретером тайничок Полли, собранный в минуту голодного затмения, — круглую коробку с барбарисками — и потянул блестящий леденец в рот. А в тот момент, за пятнадцать минут до курантов, никто не понял, почему Ежи странно задергался — не хрипел, лишь беззвучно открывал рот и пучил глаза. Горестная пауза прервалась, Казимир схватил Ежи, захлопал по спине, крича «Дыши!», Майя запричитала, попыталась засунуть пальцы в перекошенный детский рот, Игорь звонил в скорую. Ежи наливался синевой, закатывая глаза. Казимир тряс его все неистовее, колотил по спине, Майя беспомощно оглядывалась.

«Подвинься, идиот!» — никто не заметил, как Полли резко встала из кресла. Крепкой сухой рукой отодвинула Казимира, схватила Ежи за ноги, потрясла его, по-солдатски чеканя движения, положила на колено, ударила по спине. Хмыкнула — о, ее коронное хмыканье не слышали с середины июня! — и метнулась к столу вместе с мальчиком, который уже терял сознание. Никто не успел сообразить, что происходит, — Полли молниеносно и хладнокровно рассекла детское горло острым ножом, приготовленным для гуся, аккуратно, с хирургической точностью, вставила в разрез пластиковую красно-зеленую трубочку с приклеенным бумажным дедом морозом и дунула в нее. «Kurka wodna! Экстренная трахеостомия мне всегда удавалась», — удовлетворенно сказала Полли, наблюдая, как воздух поступает в трахею, Ежи перестает синеть и дышит, дышит.

Карета скорой помощи ехала долго — «Новогодняя ночь, вызовов много, машин мало», оправдывался доктор. Долго тряс руку Полли, восхищался ее решимостью и точностью спонтанной операции — «еще пара минут и все, сразу видно руку великого хирурга, вы спасли мальчика», тараторил он. Полли сидела в кресле, смотрела в снежную ночь за окном, чистила мандарин и улыбалась.