Умерли-бумерли
Один рассказ каждый уикенд
Сухо потрескивают чердачные сумерки, пузырится, дышит солнечным взваром толь. Под ногтями деготь. Это мы с Мишкой любим ковырять, отскорлупливать серые пузырьки, черный воск с раскаленного кровельного железа.
Старая лестница, прислоненная к тенной половине дома, не кончается крышей, перекладины ведут выше, в небо. Горизонт — это не недостижимая воображенная линия, горизонт — это там, где земля обрывается синевой. Мы на горизонте, здесь солнце ближе. Солнца белый огненный шар, добываем из горящего шара огонь, смертоносным лучом прожигаем папиной лупой бумажку…
Там, на чердаке, в огромной пыльной коробке волшебная хрустальная люстра, завернутая в газету. Каждая подвеска — кристалл, превращающий мир в граненую радугу. Аньку в тысячи Аньк, Мишку в тысячи Мишк, магический глаз в мир, параллельный этому. Книги, множество книг, все они неинтересные, без картинок… елочные игрушки, собрание сочинений папиных «правд», на костер. «ПРАВДА», не сданная в макулатуру, всегда на костер. Потому что там, в Москве, пока папа спит, кто-то в ящик ему каждое утро опускает новую «ПРАВДУ».
Древние новости копятся, пахнут они иначе, чем те, что папа привозит с собой из города вечером пятницы, чердачная правда желтеет, как осенние листья. Правда прошлой пятницы на телевизоре, в ней погоды прогноз и программа, интересные передачи, фильмы-мультики обведены фломастером, когда эта неделя проходит, ПРАВДОЙ прошлой пятницы шлепают мух.
Выцветшие обои, осиные гнезда, световые лучи чертят в сумерках чердака смертоносную паутину: нужно проползти под одним, потом под другим, распрямиться, переступить прочерченную солнечным мелом черту на полу, и еще чуть-чуть проползти. Дан приказ остаться в живых, по его исполнении подразделению особого назначения собраться в углу спасения на совет… «Как теперь выбираться?»
Там на небе, в центре солнечного сплетенья паук. Он спускается по лучам к своим жертвам, выпивает весь сок, превращает их в пыльных усохших мумий…
«Ба… пить… ба… попить… умираю…»
Луч, натянутый как струна, хоть прищепки цепляй, суши простыни, заденешь — и раздастся ослепительный солнечный взрыв, внизу у бабушки обрушит все ее полочки, загремят-завизжат все крышки-ведра-банки-блюдца-тарелочки, и попадают, а сам ты вспыхнешь как бабочка и сгоришь… Я видела, как это… Пшик! — и нет. Так глотает огонь костра ночных мотыльков. Мгновенно. И так будет с каждым, кто потревожит смертоносную паутину солнца.
— Ты задел! Я видела, ты задел!
На руке у Мишки ожог. Ожог! Но он врет, что это просто царапина. «Ага, «царапина», щаз…» Солнечное заражение! Эпидемия! Первый пострадавший сидит в углу спасенных на корточках. Сидит дуется, обижается, говорит, что он даже по росту шел ниже, чем солнцем начерчено. Что ему подпрыгнуть нужно было, чтобы коснуться... Но Мишке все хуже. Сама рана была не смертельная, луч прошел по касательной, но солнечный яд… Может, йодом помазать царапину? Слишком поздно. Вот она, наша маленькая траурная процессия. Я держу Мишку за «ноги задние», Анька за «передние руки»… мы положим его на полянку в тени. Он, может быть, еще выживет. Хотя очень мало надежды. Все умирают. И я тоже однажды смертельно ранена солнцем. Однажды и навсегда. Дети детства, где вы? Где ваша неистовая вера в животворящую силу всего на свете?
Мы велели Мишке молча лежать, не двигаясь, с глазами закрытыми, каждое движение отнимает «последние силы», и до полного выздоровления ему теперь нельзя видеть солнце. Мишка лежит на траве в тени с глазами закрытыми, мы идем к нему с кружкой живой воды… Вскочил, как миленький, и орет что мы дуры. Дуры!
Мы играем в смерть, до которой так далеко, что она похожа на сказку. Есть вода живая и мертвая, шланговая струя, пущенная внезапно, оживит любую процессию, даже бабушка побежит…
Мы крадемся к дядьке, дядька умер под забором у нас, за калиткой лежит, рядом с ним бутылка мертвой воды, пустая, всю выпил, а зато у нас-то живая. Повернулся дядька на другой бок, пробурчал нам что-то на своем непонятном мертвяческом, вроде как ему и так хорошо. А после обеда вернулись проверить его, а его уже нет. Ушел. Оживили…
Дождь — живая вода, от вчерашнего ливня столько на канале лисичек, а позавчера еще не было ни одной. Вот могила-овраг, из которого всегда можно выползти, если мертвой быть надоест, сказать, что я больше так не играю.
Но качаются по углам в слюдяных позолоченных солнцем пряжах молчаливые хозяева чердачного царства, сухоногие паучки, ждут летающих таракашек. В маленьком окошке пыльный неба квадрат, мумии мертвых бабочек, ос между рам, мелюзга, угодившая в застеколье. Окна видят, оставаясь невидимы, охраняют свои порталы, пропускают только тени и свет. О чердачный «черный квадрат» разбиваются всякие мелкие насекомые, а однажды разбилась ласточка. Окно говорит на обратном, перевернутом языке. Пишешь «мама» — с той стороны выходит «амам», пишешь папа — «апап», а бабушка вообще — акшубаб… так и звать ее теперь буду.
Мы играем в «Умерли-бумерли». Тот, кто лучше всех спрятался, умер-бумер. Мишка с Анькой уселись на лавочку, не ищут меня, обленились. Анька «Остров сокровищ» читает, Мишка от скамейки щепки краски скорлупает. Вот как будто бы меня нет, нет, и не было никогда…
Странно в мире, где тебя нет. В мире, где тебя нет, все как было. Вон горох ползет вверх по палочкам, перелетают с ромашек на флоксы бабочки, висят над шиповниковыми чашками, поджав лапки, шмели, я во сне так тоже могу… Меня нет, а все будет? Больше не играю, что меня нет…
Чтобы стать невидимкой, нужно долго идти, каждый шаг уменьшает, это проверено. От калитки до поворота дойдешь, и станешь невидимой, 349 шагов — и пропала. И когда исчезнешь там, где была, то за поворотом появишься снова.