Птичка
Один рассказ каждый уикенд
ВЛАДИМИР ГОРБАЧЕВ
Он сказал: «Зачем приехала?», и солнце померкло. Мрак наступил и холод, и лед под ногами, и крупа ледяная в лицо. «Давай поворачивай, — говорил он, — и езжай обратно, в свой Саратов. И варенье забери. Тоже подарочек!» Ух, какая стужа вдруг настала, и темень какая! Она была деревенская, до семи лет в деревне жила, привыкла не бояться темноты. Но эта была особая, беспросветная, без единой лампочки на всей улице, без звезд, без ничего. Она еще пыталась что-то исправить, спросить его о том, о сем, прикоснуться — пусть не обнять, он не любил, только прикоснуться, — но он сказал: «Давай без рук! И без соплей. Мне все эти рассказы о твоей трудовой жизни неинтересны. И о твоих друзьях, обо всех этих Наташах, Борях, Светах, тоже неинтересно. Тоже друзья, урод на уроде, как ты сама. Хорошо, что я в отца пошел».
Да, он был вылитый отец, она это сразу поняла, когда еще маленький был. И потом, когда рос, Костины черты яснее проступали, брови вразлет, волосы непокорные, легкость походки, артистичность. Ах, как она его любила! Той ночью… Жаркая была ночь, совсем не майская, и поляна, поросшая хохлаткой, в лунном свете казалась седой, и уже готов был раскрыться ландыш, вливал горечь в сладкий аромат. Знала, конечно, что кроме этой ночи вряд ли что еще будет. Чем она могла его удержать? Как говорили в деревне, ни кожи, ни рожи. Ум? Эрудиция? Трудовые успехи? Глупость какая. Да, знала, знала, хотя какая-то надежда… Но все, что было — еще два свидания в городе: одно в общежитии, когда все разъехались, и другое на квартире у Светы. А потом он улетел в Уренгой, потом еще дальше, и два года она о нем ничего не слышала. Потом вернулся, возмужавший, красивый до не могу, она видела его несколько раз. А однажды подошла, и они глазами встретились, и так стало жарко, как в ту ночь. Он, конечно, знал об Артеме, рассказали, но ни разу не позвонил, не зашел, ни рубля не передал. Она и не рассчитывала. Она рассчитывала только на сына. Он был целиком ее, только ее, не мог никуда сбежать. И сколько забот, сколько радости он ей приносил! Сколько…
«Ты мне не нужна! — сказал он. — Поняла? И все твои разговоры — одно фуфло. Все, бери сумку и пошла. На вокзале посидишь. Лифтом не разучилась пользоваться?» И она вышла. Дверь закрылась, замок щелкнул, и больше ничего не было.
Поезд повернул, дернулся и пошел быстрее. Сквозь плотно закрытое окно донесся далекий крик локомотива. Кажется, проехали Мичуринск, подумала она. Часа через два будет Тамбов, потом, уже к утру, Ртищево. А потом поезд придет на знакомый вокзал, и она сядет в троллейбус, и выйдет на нужной остановке, и окажется в своей квартире — такой чистой, такой уютной…
При мысли о квартире окружавший ее мрак нисколько не рассеялся. Зачем ей эта новая плита, что она будет на ней готовить? Зачем удобный раскладной диван? Спать? Но она не может спать. Вот, пожалуйста, постель на ее полке и пустое купе, никто не мешает. Да, редкое везенье, нет соседей. Зато в плацкартных все места раскуплены, не втиснешься. Кому охота лишнюю тысячу отдавать? А она, когда брала обратный билет, решила себя побаловать, взяла купе. И вот так удачно — одна. И что делать с этим везеньем? «Как ты меня достала своими задачками со звездочкой, и тензорами, и логистикой! — сказал он. — Всю крышу мне забила! А ничего этого, оказывается, не нужно. Чтобы жить, совсем другие задачки решать надо. Я тут кое-чего добился, только когда все твое из головы выкинул. Начисто! Поняла?» Да, она поняла, она была сообразительная, гордилась этим.
За дверью прошелестели шаги, слышались голоса. Наверное, кто-то сел в Мичуринске. Может, к ней? Купе-то пустое.
Она представила, как кто-то войдет, спросит: «Не помешаю?», скажет: «Разрешите, я здесь поставлю…», и надо будет отвечать, что-то обязательно надо отвечать и что-то делать с лицом, какое-то приличное выражение, чтобы не было новых вопросов. Она ощутила ужас. Поняла вдруг, какое это счастье, какой подарок — эти три пустые полки. Господи, пронеси!
И пронесло. Голоса удалились, шаги стихли. Но дальше тянуть было нельзя. И так столько времени упущено, драгоценного времени! В Тамбове обязательно кто-нибудь сядет, надо спешить.
Она быстро оглядела купе. Верхний крючок для одежды или кронштейн, что поддерживает верхнюю полку? Конечно, кронштейн! Вернее, оба кронштейна. Если их оба обвязать и затянуть получше, то получится прямо посреди прохода. Теперь — что привязать. Веревки ведь нет. Может, брючный ремень? Она вынула его, примерила. Нет, не подойдет — короткий. Может, тогда простыня? Ее точно хватит. Но ведь это имущество дороги, проводнице придется платить, ее будут ругать. Ее и так, конечно, будут ругать, но уж ничего не поделаешь. Но тут еще возражение — простыня сильно схватывает, не скользит, а нужно, чтобы скользило.
Она открыла сумку, перебрала одежду. Вот! Новая кремовая блузка, вот что подойдет. Шелк отлично скользит, и он очень прочный. Если оторвать рукава, а блузку разрезать на полосы и связать, получится то, что нужно.
Она принялась за работу. Обычно она все делала быстро и хорошо, руки словно сами знали, куда потянуться, что взять. Но сейчас они стали какие-то неумехи, не слушались, тыкались бестолково. Кучу времени потеряла, пока получила канат нужной длины. Теперь надо было его приладить. Она с самого начала знала, что тут невысоко, повиснуть не получится. Но решила, что если подогнуть ноги, то все выйдет. Что в решающий момент вдруг испугается, распрямит ноги — этого она не боялась. Ужас жизни был страшнее ужаса смерти. Жизнь была — мрак, лед и боль. Не внушала ничего, кроме отвращения. Самое большое отвращение внушала она сама — собственные мысли, планы, даже имя. А еще — достаточно было представить лицо Светы или мамы, как они спросят: «Ну, как съездила? Как он там?» — и все сомнения отпадали. Так что нет, этого не боялась. Важно было рассчитать длину, чтобы ничто не мешало. С этим тоже не сразу получилось. Сначала сделала слишком низко, коленки в пол упирались, потом, когда подтянула, узел слабо завязала и, когда попробовала, повисла всей тяжестью, развязался.
Наконец все было готово. Она разулась, встала на обе нижние полки, примерила петлю. Какая-то мысль еще мешала. Ах, да, записка! Надо же что-то написать, чтобы проводницу не обвинили. Что-то вроде «Никого не винить, я сама».
Она слезла, достала блокнот, ручку и своим крупным твердым почерком (мерзкий почерк, отвратительный почерк!) написала все, что требуется. Ну, теперь все.
Но только встала на две нижние полки, как вагон дернулся, внизу заскрежетало — они поворачивали. За окном проплыли огни — сначала редкие, потом сразу густо. Ах ты дьявол! Это же Тамбов! Пока возилась, уже доехали. Хотя до вокзала ехать долго, минут пятнадцать; ничего, она успеет.
Тут за дверью снова послышались шаги, и что-то волокли по полу — готовились к выходу. Она взглянула на дверь и убедилась, что не подняла защелку. Стоит задеть чемоданом — и откроется. Вот дура! Она метнулась к двери, закрыть, и услышала начальственный голос, который спрашивал у проводницы, знает ли она точное количество свободных мест; в Тамбове много садятся, и надо точно знать; лучше проверить.
Это означало, что сейчас могут пойти проверять и ничего не получится. Пойдут или не пойдут? Стояла с петлей в руке, прикидывала варианты. Но тут вспыхнуло за окном, еще, еще — прожектора. Поезд уже тормозил, деловито перебирал стрелки, примеривался, где встать. Все пропало! Но, может, не все? Может, никто не сядет? Или сядет, но сразу завалится спать, носом к стенке, а она тихонько, никого не беспокоя…
Однако надо было принять меры, чтобы ее приготовления не бросались в глаза. Она залезла на верхнюю полку, один узел совсем отвязала, второй, у себя над головой, ослабила и всю конструкцию с петлей на конце засунула под матрас на верхней полке. Вряд ли новый пассажир полезет наверх; тут останется, внизу. А как заснет, она вмиг все сделает.
За окном проплывали станционные постройки, фонари заливали купе всевидящим светом. Поплыл перрон с кучками людей. Все, встали. Слышно было, как стукнула дверь вагона. Она напряженно ждала. Да, садятся. Это не к ней, и это тоже… А это что же? Неужели сюда?
Дверь отъехала, и возникла — она в первую минуту так подумала — девочка. Ростом невелика, худенькая — ну, девочка и девочка.
— Добрый вечер! — произнесла вошедшая. Голос был не детский. — Мне сказали, что здесь. Ведь тут свободно?
Она хотела ответить «Да», но горло защемило, не протолкнуть, и просто кивнула.
Новая пассажирка шагнула через порог, потянула, и втащила за собой здоровенную сумку.
— Уф! — сказала. — Теперь до Саратова шагу не шагну. Ну, разве до туалета, пи-пи сделать. Меня Катя зовут, а вас?
Вновь надо было напрягать горло, отвечать. На этот раз вышло лучше, и она как-то вытолкнула имя.
— Марина? Как славно! — воскликнула вошедшая. — Марина — значит морская, верно? Пена, прибой! У меня в группе тоже Марина есть, но к ней совсем не идет, белая, как овечка, и такая же тихая, вечно ее обижают; а к вам идет, очень идет!
Теперь, вблизи, стало видно, что соседка отнюдь не ребенок, она ошиблась. Чуть ли не ровесница, разве немного моложе. Просто стрижена коротко и движения резкие, как у подростка. А так — кожа усталая, и складочки у губ, и на лбу.
— А можно я свет поярче? Разложиться немного, маечку надеть…
Купе залил мучительно-яркий свет. И в этом свете она заметила, как соседка, повернувшись, чтобы сесть, скользнула взглядом по верхней полке, по жгуту, так и оставшемуся привязанным к кронштейну. Заметила или нет? Да хоть бы и заметила, что с того? Что ей за дело? Подумает — проводница так устроила.
— Я сейчас, я быстро! — заверила девочка-переросток. — Вижу, вам неприятно. Только маечку и брюки сниму. Уф, наконец! Вот, теперь можно выключить. Можно, конечно, майку и на ощупь одеть, но я на ощупь всегда путаю, задом наперед надеваю. Потом все думаю: что это мне так неудобно? Что это мне тут жмет?
И она изобразила это свое недоумение, и смешно изобразила — в другое время, при других обстоятельствах можно было и улыбнуться.
— У меня дети постоянно так путают. Постоянно! Рубашки, штанишки… А еще сандалии. Левую на правую наденет и ходит так. Я смотрю: «Ксюша, ты что хромаешь?» — «А у меня ножка косячит!»
— Среди ночи садиться — хуже нет. Спать хочется — просто смерть как. А вы что не спите? Вы из Москвы едете? О, Москва, как много в этом звуке! А мне часто так приходится: родители в Тамбове, сама в Энгельсе, папу надо навестить, папа плох, сосуды подводят, и с мамой хочется повидаться. Вот, полночи не спала, а ведь сегодня уже на работу. «Руки в стороны, шаг вперед! Потрясли ручками, потрясли, усталость стряхнули! А кто у нас знает стишок про осень? А что у нас осенью шуршит под ногами? Какие вы листья знаете? Давайте теперь нарисуем, кто какие листья знает. А теперь построились, построились, пошли ручки мыть, пора кашку кушать. Сашенька, почему у тебя кашка на щеке висит? Это у тебя листик такой?» А хуже всего знаете когда? В тихий час. Некоторые сразу засыпают, как и нет их. Другие ворочаются, а есть которые вообще не спят. В младшей еще спали, а в средней — ни в какую! И вот такая картина маслом: послушные спят, а ты следишь, чтобы озорники им не мешали. Ходишь, как часовой, взад-вперед, и морду делаешь как у медузы Горгоны, чтобы пикнуть не смели.
И она вскочила, прошлась между полками, изображая свое полдневное бдение. Брови сдвинула, и глазами сурово посверкивала туда-сюда. Но получалось не страшно, получалось опять смешно. На греческую Горгону она никак не походила. А походила (ей вдруг пришло сравнение) на птичку. Средних размеров птичку, вроде дрозда или поползня. И головой крутила, как дрозд или скворец, и смотрела так же искоса.
— Ходишь, а сама думаешь: как бы самой не заснуть да на кого-нибудь не свалиться. Вот крику-то будет! После тихого часа легче: там прогулка, потом репетиция, к празднику готовимся, танцы, сценки, Лиса Патрикеевна.
Она изобразила и лису.
— У меня в группе есть Аня, это просто кладезь. В сценках ужасно любит участвовать, не приведи Господь ей роль не дать. Но как начнет читать — все стихи перевирает! И так смешно!
И она привела пару примеров.
— А еще Саша, тоже уникум, только в другом роде. Он во время хоровода может руки расцепить и уйти вовсе в другую сторону.
И она изобразила Сашу.
— Позанимались — а там и конец, начинают детей разбирать. И тогда домой, своих обнять, уроки спросить, слезы утереть, мужа утешить, рагу приготовить. И если время останется, вдруг Зойка прикатит — это подруга моя — и мы с ней в лес. Там у нас лес рядом, лиственница, осенью пахнет замечательно. И мы по глоточку коньяка — раз! — и хорошо. И вроде и спать уже не хочется.
— Как же вы коньяк — а обратно ехать? — спросила.
Спросила — и удивилась: чего это она? Как это она? Ведь только что слова не могла выговорить.
— Так мы же не на машине! Мы педали крутим! На велосипедах! На машине Зоя едет, если детей надо вывезти. Когда земляника спеет, или грибы, а то шашлыки. Тогда всех детей туда грузим и ее мужа в придачу. Машина большая, помещаемся. Мой не ездит, мой только на рыбалку, одиннадцатым номером. Ну, ногами то есть. У нас машины нет. А у Зои иномарка, у нее магазин, цветами торгует. Да нет, вы не думайте, она все сама, все на своем горбу. Лучше нее у меня подруги нет. Это она меня на коньяк подвигла; сама-то я девушка простая, нальешь стаканчик прозрачный, как слеза, — и хорошо. А теперь мы втроем — мы с ней, и еще Дима, ее знакомый, врач, в психиатрической больнице работает — втроем выедем… Ой, а что это, никак станция? Это что, Кирсанов? И правда Кирсанов, и ведь светает уже. Глядишь, там и Ртищево, а там и приедем, так и не посплю. Надо ложиться, хоть часок сосну. А вы не будете? А я и зубы не чистила. Ну, уж теперь все, поздняк метаться, как Дима выражается. Вот так, а одеялом, наверно, не буду. Мы выедем так, втроем, или еще с кем, чаще на правый берег, куда-нибудь в Буркино. Костер разведем, ужин какой-никакой, Дима берет гитару, и мы с Зоей ну песни петь. Я текст не очень запоминаю, она лучше. Знаете, мне какая нравится? Начало не помню, потом вроде «Что прелесть ее ручек, что жар ее перин? Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим». Правда, здорово? Вот это, что воспарим. Так здорово! Или танцы закрутим. Вальс при свечах! Ну да, при свечах: свечку на пенек, другую на сучок — красиво. И мы с Зоей…
Она заснула мгновенно — только что пела и рукой махала, сбросив простыню, и вдруг замолчала, уткнувшись щекой в подушку. Марина потянулась, выключила ненужное освещение. Тихий утренний свет лился из окна, набухал розовым. Она прижалась к стеклу и смотрела, смотрела. С чего взяла, что стужа? Ведь еще сентябрь. Проплывали перелески, полные шороха листьев, поля, усеянные высохшими подсолнухами. Впереди, над долиной реки (Хопра?), висело большое облако; вдруг верхний край его заалел.
Она поежилась. Все-таки было не жарко; в вагоне не топили. Взглянула на соседку; та свернулась калачиком, уткнув кулачки в подбородок. А ведь мерзнет, наверно. Как бы не проснулась от холода. Она наклонилась и осторожно накрыла ее одеялом. Будет жарко — сбросит. Сбросить во сне легко, надеть трудно. Артем, когда маленький был, постоянно сбрасывал.
Она вдруг вспомнила, зачем ей нужно было дождаться, когда соседка заснет. Взглянула наверх: там от кронштейна тянулся кремового цвета канат, скрывался под матрасом. Вспомнила и то, для чего предназначалось это изделие, зачем была уничтожена блузка. С ужасающей быстротой, словно в спешащей киноленте, прокрутилось перед внутренним взором все, что должно было произойти здесь, в купе, и потом на вокзале, когда проводница… и потом там, где-то, где принимают таких, как она, оформляют, и потом дома, на квартире, и потом… И что потом? Что потом?
Боль, какая боль! Ее трясло от рыданий. Сдерживаясь из последних сил, чтобы не разбудить девочку-соседку, она кинулась к двери и дальше, по коридору, мотаясь от стены к стене, как пьяная, ноги, что ли, не держали, — к туалету. И там, прижавшись к матовому толстому стеклу, под шедший снизу лязг колес, рыдала, выла всласть.
Сколько времени так прошло, она не знала. Но вот внизу снова застучали стрелки, поезд дернулся. Значит, Умет. Или уже Тамала? «Ну, хватит, довольно. Хватит, хватит. Надо там все убрать». Она в последний раз вытерла слезы (платок был хоть выжми), взглянула в зеркало. Ну и чучело, просто ужас! Скорее умыться. Полотенце не взяла, вот дура-то. Ладно, в купе вытру.
Обратно шла уже совсем иначе — твердо, уверенно. В купе изменилось только одно: Катя во сне согрелась, вытянулась и губами шевелила — разговаривала.
Она достала ножницы, залезла на верхнюю полку, отрезала узел и остатки растерзанной блузки засунула в сумку. Потом достала косметичку и долго пудрилась, красила ресницы. Когда уже заканчивала, за окном загрохотало, замелькали фермы — переезжали мост через Хопер. Она еще немного подвела глаза, тронула губы, потом убрала все и села в углу. До Саратова еще пять часов с минутами, можно и подремать.