Кот
Один рассказ каждый уикенд
Дом стоял на сутулом горбу крутого спуска, и к самым дальним подъездам от земли тянулись лесенки, чем дальше, тем выше, для того, чтобы как-то уравновесить изгиб. У последнего подъезда лестница была совсем уж высока, с перильцами, перевитыми так и эдак, и напоминала чем-то сериалы про Нью-Йорк. Где герой провожает героиню до двери, и они стоят на таких же вот ступенях с перевитыми перильцами и говорят долго-долго, и потом целуются. Яну нравились сериалы про Нью-Йорк, «где я не буду никогда», он помнил, какие там бывают и герои, и героини, и подъезды. И эта крутая лестница в обрамлении перил и пухлых кустов сирени, внезапная в склочном райончике Кунцево, где обычно сплошь морды, спортивные штаны да закладки, — она порадовала.
Пассажирка вышла сразу, ждать не пришлось, — вся в черном, с саквояжем в руке. С ног до головы в черном — пальто, чулки, платье, — вылитый гаитянский тонтон-макут, только кроссовки снежно-белые. Полы пальто были распахнуты, и под пальто она была вся перетянута, как сосиска, как будто какое-то специальное белье пережимало ее в талии и на бедрах крест-накрест, платье в облипку очень все это подчеркивало. Она была без маски, высокий ворот поднят до глаз, закрывая нос и рот, и Ян подумал: «Пойдет». Ян на всякий случай тоже натянул на нос маску — боевую, повидавшую виды, с уже натертым желтым пятнышком там, где нос.
— Ян, белая «Киа»? — уточнила пассажирка в раскрытое окно, прежде чем сесть. Ворот ее платья-водолазки поднят был так высоко, что нижние накрашенные ресницы царапали его, кажется, даже с жестяным звуком. На носу у пассажирки сидели блестящие очки в золотой оправе из забавных полукружий, делавшие лицо ее совсем уж анонимным.
И она уселась. Вдвинув сперва на сиденье свой саквояж, — и в саквояже отчетливо мявкнуло. Ян обернулся, рассмотрел: сквозь решетчатый бок саквояжа угрюмо глядела кошачья серая морда.
— Это кот. Питомец, плюс двести рублей к поездке, — напомнила пассажирка, устраиваясь.
— А-а, — припомнил и Ян. — А позвольте ваш пропуск?
Она протянула смятый длинный листок, на котором куриным почерком нацарапан был номер. Она была в перчатках, и поверх них надеты были кольца: с красным камнем, и с синим, и с переливчато-белым, лунным. Адрес был тот же, что и в заявке: «Пэ-о Мосрентген, двадцать первый кэмэ Киевского шоссе». Ян вернул бумажку в перчаточно-сверкающую руку и принялся выруливать со двора. Пухлая кудрявая сирень коварно царапнула по крыше, а на крутом повороте из саквояжа раздался гневный мяв, переходящий в вой.
— Укачивает, — пояснила пассажирка. — Тс-с, мальчик. А Ян — это Иоанн, как Локлэнд или Баптист?
Ян не знал, что это такое, но на всякий случай ответил:
Машина выплыла со двора и полетела сперва по Верейской, потом по Дорохова. За окном мелькнули четыре широкие трубы, словно горлышки гомерических молочных бутылок, и каждую венчало понурое серое облачко.
— Матвеевская ТЭЦ, — сказала пассажирка. — Здесь никогда не бывает солнечно, всегда пасмурно и дождь.
День был сумрачный, холодный, ветреный и сухой, но словно в подтверждение этих слов на лобовое стекло категорически шлепнулись три капли.
— А Мосрентген, двадцать третий кэмэ — это ведь кладбище? — решился спросить Ян. — Разве кладбища не закрыты на карантин? Или у вас похороны?
— У меня обряд, — ответила она, явно слегка бравируя. Ян даже поглядел на нее в зеркальце заднего вида, она чесала нос сверкающей камнями перчаткой, и между очками и воротом сделалась розовая.
«Обряд» — не хухры-мухры. Люди редко решаются поведать подобное о себе собеседникам, но всегдашнее исключение из правил — попутчики в поезде и таксисты.
— Вы ведьма? — обрадовался Ян.
— Не совсем, — она зарозовела еще ярче.
— А я смотрю, у вас кольца, и с такими камнями…
— Камни хоть как-то помогают, усиливают, а то силенок мало у меня, — пояснила она туманно, красуясь и стесняясь. — Камни — это катализаторы, что ли, плюс один к… — она замялась, явно не решаясь назвать.
— К магии? — подсказал Ян. — А я недавно под ковриком в прихожей соль нашел, и трусы-носки все солью были пересыпаны, вот это что, порча?
— Это приворот, — тихо рассмеялась пассажирка. — Вы женаты?
— Кошмары, часто, как меня петлей такой душат и тащат, тащат, тащат, как собаку при отлове.
— Это не то, — тепло успокоила пассажирка. — Слабый приворот, не сработает. Не бойтесь.
— А вы могли бы его — того? Все равно… Отменить?
— Да я немного не про то, я некромант, — в зеркале было видно, как она отрицательно покачала головой. — Но вам это и не надо. Там ничего и не получится. Не бойтесь, — последние слова она сказала ему нежно, как маленькому.
Машина скатилась на МКАД, и на резком повороте кот в переноске заворочался и застонал.
Кот крякнул и принялся деловито копать, и в машине бодро и резко запахло экскрементами.
— Остановитесь, — приказала пассажирка, — а то сами же будем нюхать. Ну же, стоп, я выброшу!
Ян скатился на тупиковый съезд. Воняло невыносимо. Съезд упирался в кованый забор, и за забором был лес, ранне-летний, в перьях первой зелени. Пассажирка распахнула дверь, и в машине наперекор запахло лесом, — и хвоей, и тревогой, и прелью.
— Выйдите, подержите его, — велела пассажирка, — пока я буду выбрасывать.
Ян вышел, протянул руки, и ему немедленно вручен был кот. Тот повис в его руках с надменным, брюзгливым личиком, он был коротконосый, крутолобый, нахмуренный, глазастый, серый, полосатый. Килограммов семь. На шее у него белел замшевый бугристый ошейник, перевитый веревочками.
— Какой ошейник забавный, — похвалил Ян.
— Это гри-гри, — пояснила пассажирка безразлично и непонятно. Она выволокла саквояж на улицу, из кармана взяла прозрачный пакетик, надела на сиятельную свою перчатку и, гордо глядя в сторону и вверх, принялась метать и метать кошачье добро на обочину. Ян из вежливости тоже стал глядеть в сторону и вверх: поверх кота, в лес.
Лес за забором стоял сумрачный, со сводами, как древнерусский терем. Пах невозможно, пронзительно иглами, листьями, запах словно приглашал, заманивал в гости. Полинка говорила, что в лесу сейчас как раз пошли сморчки и строчки, — Ян никогда их не видел, но верилось. Птица надрывно скрипела в ветвях, в высоких еловых лапах, что-то обещая.
Ян побаивался леса, его манкой смертной тревоги. Он однажды вот так же, ранним летом, сошел с поля в ельник, под готический свод, и неглубокая впадинка под его ногами, поросшая кудрявой нежнейшей заячьей капусткой, вдруг выдохнула человеческим голосом: «Ах…» Просто «ах», шепотом, мягко и грустно, словно там, в земле, ненароком потревожил кого-то. Как же он потом оттуда бежал — обратно на яркое, солнечное, живое, зеленое поле…
— Всё, давайте теперь его всадим обратно, — напомнила о себе пассажирка. Ян втолкнул кота в гостеприимно распахнутое узилище, кот полез молча и мрачно, побрякивая своим загадочным гри-гри. Хозяйка застегнула саквояж, и Ян вернулся за руль.
— Остановите! — попросила она опять уже на подъезде к кладбищу, возле палаток с едой и стройматериалами. — Я поесть куплю. Хороший гость — он завсегда пообедавши.
Ян остановил у ларька, она выбежала и мгновенно вернулась с чебуреком. Из чебурека масло капало ей в рукав, в дорогое, между прочим, пальто. Ян так уставился, что она сказала, как бы объясняя:
— Это уже все равно, — как прежде она говорила ему «не бойтесь».
Но мчать не вышло, тянулась пробка.
— Как же мы заедем, если кладбище закрыто? — спросил Ян.
— А мы и не будем заезжать, я пойду в калитку, а вы подождете. Вы же подождете? Всего полчаса, — она не просила, она приказывала, притом жуя. Она опустила ворот, и Ян увидел ее лицо, розовое, молодое, с губами бледнее кожи. Она откусывала чебурек, и мясо из него давала коту, через решетку, и кот тоже ел, одобрительно рыча.
— Обряд — вы будете эту вот кошку резать на могиле? — еще раз решился Ян.
— Это кот, — поправила она, жуя. — Нет. Нет. Мой лоа[1] не любит кровь. Вот, — свободной от чебурека рукой она вытянула из-за пазухи что-то, сверкнувшее. Ян вгляделся в зеркало — это была заточенная спица. — Без пролития, серое животное, на сороковой день.
— А-а, — согласился Ян. — А трудно колдовать?
— Ла Вей[2] говорит, магия — это как музыкальный слух: или есть у вас, или же нет, — она вновь зарделась, профессиональные разговоры трудно ей давались. — А вы хотели бы? Начать?
— А то. А как узнать — есть, нет?
Машина ползла еле-еле, но доползла почти до нужного поворота.
— Скажите, не думая! — категорично приказала пассажирка, и Ян, не думая, вернее, входя в поворот, ляпнул:
Кот опять, как и прежде на повороте, мявкнул.
— Потерпи, мальчик, — сказала пассажирка без выражения.
«И что?» — подумал Ян. Он притормозил за остановками, на развороте, чуть-чуть не доезжая до калитки.
В голосе его слышалась обида, — к чему же все это было: «Скажите, не думая! — Тыква!»?
— Тут. Сто из ста, — сказала пассажирка, открыв дверь, но еще не вылезая. — Глядите же!
За остановками располагалось небольшое торжище с ритуальным атрибутами: венки, цветы, пластмассовые и живые. И внезапно, позади, на табуретке сидела тыква — не осенью, не в хэллоуин, в июне. Гордая, граненая, болезненно-оранжевая. Вышла баба и унесла тыкву в палатку, — день клонился к закату, торговля сворачивалась.
— Вот видите, — тихо рассмеялась пассажирка, возвращая воротник обратно на нос, до глаз. — Вы можете. Списалось?
Ян закрыл заказ, и с карты у нее списались деньги, — Ян услышал, как брякнуло сообщение.
— Подождите полчаса, — не попросила, приказала она и вышла. Вытянула саквояж с котом и почти побежала по грязи, в калитку, в аллею, в призрачно-белых кроссовках.
Ян вышел, чтобы курить и глядеть ей вслед. Она быстро шла в тенях, уже совсем далеко, там, где над аллеями ветви деревьев переплетались в свод, и черная ее одежда, и саквояж в руке почти уже стали не видны, только кроссовки словно сияли. Кладбище, в отличие от леса, не пахло ничем, хотя тоже, казалось бы, — деревья, землица, прель. Вот она свернула к нужной могиле, — скрылись из виду и кроссовки.
Ян упустил, когда столбик пепла перевесил и упал, ссыпавшись в мерцающие брызги: выходит, уже смеркалось. Сумеречный, темный день.
Он набрал ее через полчаса и через сорок минут — телефон не отвечал. Ян вышел, чтобы покурить еще раз и потом ехать. В сумрачной кладбищенской аллее, казалось, бегали и бегали кошки, серые на сером, но это лишь казалось, конечно, в сумерках.
Ян обернулся — с ним заговорил мужчина в костюме пыльного цвета. Волосы на пробор, как у лавочника, и очень широко расставлены глаза. Ян протянул зажигалку — визави прикурил, рукав у него был грязный, почудилось, что кровь, но нет, всего лишь земля.
— Отвезете? Багрицкого, пятьдесят один?
Он мгновенно выкурил сигарету, женскую, тонкую в тонких пальцах, бросил окурок в грязь, растоптал — замшевым носком изящного лофера. Сел в машину позади водителя. Он не просил, он приказывал.
— Пропуск? — Ян вернулся за руль.
Пассажир протянул ему узкий, длинный листок, смятый, с написанным куриным почерком номером, и Ян узнал листок, и вернул его тут же, вложил обратно в очень узкую руку. Ян знал, что так нельзя, но не захотелось связываться. В зеркале заднего вида он заглянул в глаза — опасно раскрытые, серые, с необычно широкой радужкой, как у злого мультгероя.
Они ехали молча, назад, словно сматывая обратно клубок: поворот к строительному рынку, МКАД, Матвеевская ТЭЦ (опять три капли упали на стекло), Дорохова, Верейская. Пассажир курил одну за одной в щель окна, не спрашивая, щурил злые глаза. Снял с запястья что-то грязное, замшевое, спрятал за пазуху, под рубашку — к самому сердцу.
Ян не думал, конечно, что это какой-нибудь Люцифер, который из фильма про Константина, и унесет его в ад, просто не хотел связываться. Да и надоела ему история. Полинка написала, что уже дома, и Ян тотчас представил, как шкворчат в сковородке взрезанные сосиски, и пиво млеет, потеет, истекая слезой на льду, и захотел туда, домой, пусть и к соли под ковриком. Пусть.
И когда пассажир хлопнул дверью и бегом взлетел по лесенке, легко, по крутым ступеням (как там — долго прощаются и целуются потом?), касаясь кончиками пальцев тех самых перил. Фонарь зажегся, теплый, желтый, уютный — над этой нездешней лесенкой в самом сердце склочного сердитого Кунцева. И Ян закрыл заказ, и где-то списалась оплата, с той же карты, что и предыдущая. Да?
Но Ян не знал, что сказать, ему разве любопытно было узнать, где же булькнуло сообщение о списании? Пассажир курил на лестнице под фонарем, на таксиста не глядел, глядел в сторону и вверх, сощурив совиные злые глаза.
Ян тоже сощурил глаза и увидел, где булькнуло, — вот лежит она, уткнувшись носом в свежую землю нового холмика сорока дней, очки рядом в спутанной траве двумя слезками, в пальцах заточенная спица, черная от крови. Нежная травка, заячья капустка, «ах!». Полы пальто обнимают холмик, и руки обнимают, и в кармане — мелодичный перелив, сообщение о списании. Вот. Вы можете. Сто из ста. Ветви, сплетенные сводами, на земле — черные истлевшие яблоки прошлого года, и раскрытая переноска, в которой прежде когда-то сидела кошка. Вернее, нет. Не так.
[1] Лоа — в религии вуду невидимые духи — посредники между богом и человеком.