«Я не готова жить унизительной жизнью раба». Чеченский режиссер Малика Мусаева — о своей работе и жизни

В российских кинотеатрах заканчивается прокат фильма «Клетка ищет птицу» — единственного фильма от России на Берлинале, одном из главных кинофестивалей Европы. Фильм снят выпускницей Кабардино-Балкарской мастерской режиссера Александра Сокурова Маликой Мусаевой. Картина была представлена только на чеченском языке, а сама Мусаева позиционирует себя именно как чеченского, а не российского режиссера.

Мусаева сняла фильм о чеченских женщинах и для чеченских женщин. Главная героиня — 17-летняя девушка Яха на пороге взросления. На протяжении фильма она пытается сделать экзистенциальный выбор: либо вести жизнь, которую хочет она, либо ту, что от нее требует общество. Фильм снят в маленьком селе Аршты на границе Ингушетии и Чечни, а исполнители ролей — не актеры, а просто жители села, которые до этого никогда не играли в кино.

«Свобода не за горами» поговорила с Маликой Мусаевой о ее борьбе за личную свободу, жизни женщин на Северном Кавказе и о том, как фильм повлиял на ее жизнь, на судьбу актеров и на зрителей.

Малика Мусаева родилась в 1992-м в Грозном, через два года началась первая чеченская война, а когда Малика училась во втором классе — вторая чеченская. Семья девушки уехала в Ингушетию, оттуда — в Украинский Ивано-Франковск, а затем снова вернулась на Северный Кавказ — в Нальчик. Мусаева хотела поступить в Санкт-Петербурге на журналистку и быть «как Анна Политковская и Наталья Эстемирова», однако родители не готовы были отпустить свою дочь так далеко. Но в 2010 году режиссер Александр Сокуров неожиданно открыл в Нальчике свою мастерскую, а Малика Мусаева только-только выпустилась из школы. Все совпало.

— Как человек с Северного Кавказа я всегда удивляюсь, когда вижу наших девушек с «нетипичными» профессиями. У меня есть подруги, которые хотели стать режиссерками, но им не разрешили родители. И не со зла, а просто: «Ну что ты с этой профессией будешь делать?» Как так вышло, что ты смогла отстоять свою мечту?

— Папа хотел, чтобы у меня было хоть какое-то образование, как у нас говорят, для «корочки» — просто, чтобы была. «Все равно она замуж выйдет, работать не будет». Я хотела стать журналисткой, поступить в Петербург. И родители мне не разрешили, потому что одна, Петербург далеко, кавказским девушкам нельзя. А как раз тогда, когда я в Нальчике окончила школу, туда приехал Александр Николаевич Сокуров, открыл свою мастерскую. И я туда пошла. Мама не воспринимала это всерьез, думала: «Пусть поучится, если ей это доставляет радость, все равно замуж выйдет — и все пройдет». Никому от моих занятий худо не было, чем бы дитя ни тешилось. Потом она начала понимать, что это уже серьезно, что я связываю свою жизнь с этим. И с тех пор мама говорит, что она «категорически против» и пора прекращать это все. Остальные родственники думают так же.

— А как тогда удалось противостоять этому «категорическому против»?

— Это каждодневная борьба. Порой становится тяжело, думаешь, что уже невозможно [сопротивляться]. Иногда [приходится] что-то скрывать, недоговаривать. У меня мама и все родственники спрашивают: «А что ты сейчас делаешь?». Чтобы держать все под контролем, мол, не дай бог она что-то не то сказала, что-то не то сняла. Я в этот момент придумываю, говорю: «Моя новая история будет про немецкую девчонку, которая живет в деревне на севере Германии…». Им же не обязательно все знать, зачем?

— Нет ощущения, что бороться всю жизнь невозможно, и в этой борьбе скоро кто-то сдастся: либо ты, либо семья?

— Тут вопрос в том, насколько это мне важно. Я иногда представляю, как бы выглядела моя жизнь, ни будь в ней кино. Она была бы ужасно пустой. У меня нет разграничения между моей жизнью и кино, они так друг в друга вплелись, что, когда я представляю, что этого нет, мне становится совсем нехорошо. Никакой замены этому я найти не могу. Семья, дети… Это все не для меня совсем. Поэтому тут вопрос, на что ты готов ради своей жизни. Но да, всю жизнь бороться кавказским девушкам тяжело.

— А после первого и сразу такого успешного фильма восприятие родственников не поменялось? Они не смягчились?

— Нет, наоборот, только хуже стало. Раньше же у меня были только какие-то короткометражные работы, другой формат. А после этого фильма, после того, как о нем стали писать, была ужасная реакция со стороны моих родственников и даже посторонних людей. То есть у них не случилось осознания, что это точно навсегда моя работа, наоборот, они стали больше бояться из-за того, что на них обратили внимание…

У чеченцев ты не являешься отдельным человеком, есть только стая, семья, род, ты вне их не можешь существовать. Поэтому на родственников сразу посыпались вопросы: «Малика? А чья это сестра/дочь/кузина?». Это внимание пугает [моих родственников]. Многие из них сам фильм не видели. Я пыталась маме показать, она даже до середины не досмотрела. Ей стало как-то скучно, непривычный формат, наверное.

Но у меня уже давно нет цели получить признание от них. Такое желание у меня было, когда я училась в мастерской. Но это больше из юношеского максимализма, ребенок все равно хочет, чтобы родители похвалили, признали. А сейчас, наверное, из-за возраста я уже не жду от них никакой реакции.

— Съемки проходили в ингушском селе Аршты, где проживает много чеченских семей. Большинство актеров — просто местные жители. Как в маленьком ортодоксальном селе нашлись семьи, которые разрешили своим детям сняться в фильме?

— Аршты — совсем малюсенькое село, там все друг друга знают, все друг другу родственники. Может, поэтому местные были более открытыми, по сравнению с тем же Магасом. У меня сложилось ощущение, что чем глубже в села, тем люди дружелюбнее. Я в Аршты много раз приезжала до начала съемок. Знакомилась, разговаривала с местными. Они поняли, что никакой угрозы я не представляю, просто хочу кино снять. Мне кажется, там у самих взрослых было желание чем-то занять местную молодежь.

Я давала им прочитать сценарий. Говорила, что для меня в первую очередь важно снять кино на национальном языке, с настоящими лицами, что нужно о нас говорить. Потому что о нас ничего не знают: не знают, как мы говорим, как мы любим друг друга, как мы ненавидим. Я не знаю, насколько они понимали, что в итоге выйдет, но было нам весело стопроцентно, все село помогало в съемках, я их вспоминаю с большой любовью.

— После того, как фильм вышел, какая у них была реакция? Как изменилась жизнь героев «Клетки»?

— Не думаю, что что-то у них кардинально изменилось. Закончили школу, учатся, развиваются, продолжают жить в Арштах. Им очень нравится там, и я их понимаю. Я бы тоже предпочла жизнь там, чем жизнь здесь, в Германии. Реакция была разная, кажется, они не ожидали большого внимания. Но когда снимаешь, никогда не знаешь, что выйдет в итоге.

Когда в медиа появилась новость, что фильм будет показан на Берлинском фестивале, они испугались. Потому что сразу к ним обратилось внимание: «А это что, твоя дочь? А это что, твой сын? А зачем они снялись в этом фильме?». Это их напугало, конечно. Поэтому первой реакцией был страх. Девчонки, которые играли главных героинь, переживали, потому что в фильме они еще не покрыты, а сейчас они уже в хиджабах. Изменилась кардинально только жизнь девушки, которая играла сестру главной героини Яхи и по сюжету хотела разводиться с мужем. Ей понравилось сниматься в кино, она хочет продолжать.

— В некоторых СМИ писали, что семьи девушек заставили их надеть хиджаб как раз из-за фильма, из-за внимания, чтобы максимально скрыть своих дочерей. Например, «Новая газета» со ссылкой на продюсера фильма Николая Янкина писала, что «Хадижа потеряла всякий контакт с русским миром, ходит в хиджабе и сознательно отказывается от всяких связей с кино». Это так?

— Нет, это вообще никак не связано. Девочки хотели покрыться еще во время съемок фильма. Это было их желание, никто их не принуждал. Во время съемочного процесса Хадижка [Батаева — актриса, которая играет главную роль в фильме, — прим.] говорила, что ей хочется надеть платок. Я ее просила не делать этого, пока не закончатся съемки. Мы на связи были и после съемок фильма, она присылала мне скриншоты постеров и кадров из фильма, которые разлетелись по СМИ и на которых она одна. Спрашивала, можно ли сделать так, чтобы ставили только групповые фотографии, а то она боится внимания к себе одной. Очень переживала опять же, что сейчас она покрыта, а в фильме ходит без платка. Наверное, они надеялись, что фильм просто особо никто не посмотрит и не увидит.

— У нас часто говорят, что худший враг женщины — это сама женщина. И в твоем фильме другие женщины, как крабы в ведре, пытаются утянуть вниз Яху. Почему так? И осознают ли они, что причиняют зло?

— Это не женщины создали условия, где одна женщина угнетает другую. Это все среда, которую выстроил патриархат. Среда, в которой многие женщины из страха ведут себя «по правилам» этого уклада. Выйти за его рамки — опасно. Поэтому у меня это история о месте, где женщина никогда не была на равных с мужчиной. Например, есть начальник, который плохо обращается с подчиненным, а этот подчиненный в свою очередь плохо обращается со своим подчиненным. Тут так же. И эту цепь очень тяжело порвать.

— А есть вообще возможность ее порвать? Есть выход из ситуации, где женщины вынуждены тянуть друг друга вниз?

— Лично для себя я вижу выход в развитии, в просвещении, в свободе думать, в том, чтобы не ограничивать саму себя. Выход мне видится таким. Но если говорить о Чечне, то сначала нужно что-то сделать с этими чеченскими мужчинами [смеется]. Перевоспитать их, взять хорошую дубину, каждое утро бить, чтобы они рано вставали, чтобы доить коров, пахали, как женщины. Чтобы они поняли, как это сложно.

— Пока готовилась к интервью много смотрела, что пишут обычные зрители о нем. И наткнулась на отзыв, где написано, что «свобода» и «чеченская женщина» — это оксюморон. Что ты про это думаешь? И что современные чеченки понимают под «свободой»?

— Все, конечно, по-разному воспринимают свободу. Для меня свобода — это свобода думать то, что я хочу; то, что мне кажется правильным. Замужняя женщина, домохозяйка, у которой много детей, может быть гораздо более свободной любой из нас. Поэтому невозможно сказать, что такое свобода для кавказской девушки.

Но есть вещи, которые нужно проговаривать. В Чечне очень тяжелое положение у женщин, мы видим истории девочек, которые сбегают от семей, их ищут, ловят. Хотя это и единичные случаи, это все равно тотальное насилие над волей человека, над его разумом, над выбором жизни. Это насилие существует, я не могу закрывать на это глаза и говорить, что чеченки самые свободные и все у них хорошо. Пока я росла, у меня было ощущение свободы. Мне казалось, у меня можно все забрать, запереть, но никто не может забрать мои мысли. Никто не может заставить меня думать по-другому.

— Как ты думаешь, живи ты в Чечне, а не в Кабардино-Балкарии, ты бы стала режиссеркой?

— Нет. Как-то я поехала в Чечню, чтобы снять там короткометражку в поселке Алды, где я жила к началу второй войны. Я хотела там снять свою дипломную работу и поняла, что это очень сложно. Я ходила со своей идеей в местный государственный молодежный театр, спрашивала, можно ли устроить у них кастинг актеров. У меня просили дать почитать сценарий, говорили, что мне надо вставить туда историю про то, какой Кадыров молодец, что вот в финале надо обязательно его впихнуть. Я сказала: «Спасибо, нет, до свидания». Пришлось снять в Нальчике.

— Для многих Северный Кавказ — однородное пространство. Как бы ты объяснила людям, в чем разница между Грозным и Нальчиком, почему в одном месте ты можешь снять фильм, а в другом — нет? Время езды между этими городами буквально часа полтора.

— Это особенность Северного Кавказа. Ты едешь через Северную Осетию, там другая религия, другие люди, другая архитектура. Доезжаешь до Ингушетии — и все снова совсем другое. Все рядышком живут, буквально дышат друг другу в спину, но все равно такие разные.

Нальчик тоже ни на что другое не похож. Я была там в последний раз два года назад, сейчас, конечно, не так, как было, когда я там училась. Там раньше было свободнее. Нальчик был очень молодежным городом, там университеты, студенты, много разных национальностей. Мне нравилось, что он такой разнообразный. Мне было комфортно и свободно, и там не было Кадырова. Там ты не ходишь по улице, оглядываясь.

Нальчик сейчас тоже другой. Там пошла сильная исламизация. Не поймите неправильно, ничего против ислама я не имею, я сама мусульманка. Просто иногда как будто это переходит грань, слишком сильно начинает влиять на образ жизни людей. Поэтому теперь и в Нальчике немного не моя среда.

— В Нальчике ты училась у Сокурова, потом училась режиссуре в Гамбурге. Есть ли разница в подходах Сокурова и европейской киношколы?

— Александр Николаевич учил нас смотреть вглубь характера, больше читать книг, развиваться в каком-то широком смысле этого слова. А киношкола здесь, скорее, просто про профессию. В Гамбурге меня учили правильно владеть своей профессией в техническом плане, но в этом нет никакой глубины. Мне кажется, это проблема…

Когда на фестивалях смотришь европейское кино, то замечаешь, что европейцы уже не знают, про что рассказывать. Они не видели всего, что видело, например, мое поколение: ни войн, ничего… У них есть какая-то размеренная жизнь. В общем, все настолько хорошо, что пусто. Я не имею в виду, что надо создавать себе проблемы! Просто как будто жизнь здесь так устроена, что в ней нет какого-то глубокого мыслительного процесса.

Истории в моей киношколе были довольно поверхностными, надо было следовать темам, которые на повестке дня, мейнстримным. И даже это могло бы быть глубоко сделано, но чаще всего просто делают поверхностно, чтобы все всем было понятно, чтобы все было четко проговорено, чтобы не было долгих мучительных молчаний. Здесь как будто обучают тому, что человек либо хороший, либо плохой, либо белое, либо черное. А тому, что человек вообще-то может быть разным, не учат.

— В начале декабря последний фильм Сокурова запретили в прокате. А сам он после этого сказал, что больше не сможет снимать кино в России. У тебя нет такого ощущения, что снимать в России сейчас невозможно, а в других местах ты не сможешь найти истории, которые интересны тебе?

— У меня есть желание и внутренняя необходимость жить и работать на своей родине. Я воспринимаю свою жизнь в Европе просто как этап. Как и многие чеченцы, которые здесь десятилетиями уже живут, но все равно надеются, что смогут вернуться домой. Но в данный момент я понимаю, что, если вернусь, можно забыть про то, что я хочу делать. Молчать в тряпочку, жить унизительной жизнью раба я не готова, поэтому я остаюсь здесь. Но надеюсь, будет время, когда я смогу вернуться домой. Моя мечта — снимать на Северном Кавказе вайнахские истории, но у меня нет ощущения, что в Европе я не могу работать. Я получила грант на свой сценарий. Это снова чеченская история, но уже разворачивающаяся в Европе.

— С презентации фильма прошел почти год. Как он повлиял на тебя и на тех, кто его посмотрел? Какие отзывы ты получала от зрителей?

— Когда были предпремьерные показы, я устраивала зум-разговоры со зрителями. Было очень приятно, что в зале часто были чеченцы, ингуши. Я так радовалась, думала, что ради этого все и было задумано. Мне было важно, чтобы мы говорили о себе. Это маленькая работа, она в целом ничего не поменяла ни в моей, ни в других жизнях. Но на показы ходили наши вайнахские девушки, и разговоры с ними были для меня самым важным результатом фильма. Недавно мне позвонила моя кузина, сказала, что у нее есть родственница, которая хочет стать режиссером, но отец не разрешает. И вот эта девочка-чеченка показала своему отцу отрывки из моего фильма, сказала ему, вот наши девушки тоже этим занимаются. И после этого отец ей разрешил. Вот это для меня главный результат.