День Валентина Ильича

8

Валентин Ильич пил чай с привкусом металла. Становилось почти темно, между жалюзи длинными пластинами растягивался бледно-сиреневый свет. Гладкие кухонные шкафчики, европейского белого ремонта, икеевские стулья и стол, диван и шкафы с одеждой и книгами наперебой: рубашка, Платон, брюки, Бердяев, туфли, Спенсер.

Если бы Валентин Ильич развернулся в заднюю сторону, то вспомнил бы про неразобранный чемодан, путеводители из Астрахани, детские фотографии. «Делать что теперь?» - думал Валентин Ильич. Он поставил чашку на стол и присел. По привычке хотел позвать Леру, но вовремя вспомнил, что он не в офисе и звать не нужно. Дома он один.

Один ли, не один, подобный ход размышления тревожил Валентина. В больших пальцах с гладкой, как у ребенка, кожей он крутил чашку. Был разговор с Аней, важный. Говорили про Марину Львовну… С ней в психологию надо, а то и во что-то поглубже. Он думал, но чем дольше, тем глупее, обманчивее были мысли. Окно по левой руке синело, чернело, но солнце сзади и спереди деревьев не сглаживалось с пейзажем.

На часах было восемь вечера, на столе была чашка, на руках были детские фотографии, детские фотографии. Посмотрел один раз ведь – боюсь, боюсь изменить впечатление. Нужно изменить, нужно же! Как это неприятно. Хочется честности, широты, но что-то не идет и получаю недосказанности, оговорки… Валентин развернулся на стуле и посмотрел на комнату-зал с диваном. Все было гладко отделано, закрывалось на немецкие мягкие демпферы, вместо люстры вделал четыре лампочки. «Чтó я?» Валя не позволял себе представлять, как по этой комнате ходит Таня, как она перекладывает чистые, с запахом мяты полотенца, как за столом они собирают университетских друзей; как однажды она выходит из черного коридора сюда, в светлость, где на столе лежит чиабатта и кружка молока, и в руках туго, нежно стянутый в те самые полотенца-пеленки ребенок. Он совсем не имеет индивидуальных черт просто потому, что подкожная память еще не пробудилась, а слова дом, родители и мечты для него ничего не значат. Ребенок, он прекрасен с первой минуты своего существования, даже с той, когда он появился только в мыслях.

Валя плакал. Он не хотел, сопротивлялся. Он только смотрел на диван, на стол и понимал, что эти предметы могли бы иметь другое назначение. Свет стягивался в окно, белизна синела. Вале было даже не обидно, что все свои годы он не верил. Он мог бы, знал, что мог верить, но чаще – бежал. Он мял мокрые красные ладони и смотрели на линии кожи: эти руки, без волос, крепкие, чего он ими только не делал. Он видел смысл своего существования в том, чтобы жить для больных детей, для узбеков, которые пересылали деньги домой. Для родителей, чьи дети оказались другими, и для детей, чьи родители перестали подходить государству. Для тех, кому одиночество и привычные состояние, но все же не то. Валя смотрел в окно: солнце не закатывалось. Выступали звезды, как дырочки в темном одеяле, сливались деревья, но солнце – оставалось. Не пол шара, не четверть – одна восьмая, но и ее хватало, чтобы небо стягивалось по тонким линиями нежной, водянистой лазурью. Да, Валь, я хотел, чтобы человек уважал себя, был горд тем, что он – он… Все было так… Но Таня… и этот ребенок… Валя сжал губы. Когда-то, до Италии, он думал, что передаст имя брата или сестры. Теперь все ушло, ушло, и Валя не знал, можно ли это наверстать. Он водил большим пальцем под губой и собирал на ноготь пот и слезы. Ну что я, плакать? Нет, поплачу. Плакать не получалось, хотя он и хотел, хотел наконец-то.

Он присел, схватил кружку чая по бокам. В окно он видел все меньше деталей, проступали иные черты в контурах машин, мебели. Раньше такого он не видел. Нос заложило, Валя подошел к раковине и оторвал бумажное полотенце и высморкался.

Нужны поступки… можно, может быть, все можно сделать… Валя смотрел на диван, шкаф, телевизор, и заметил, что хочет, чтобы этими предметами пользовались не люди из его памяти. Он хотел, чтобы на диване по вечерам смотрели «Бесподобного Мистера Фокса» Кирилл и Лера, играли в «Манчикин» дети, которых он лечил. Во всем этом было перемещение и сознание: оно не направляло этих людей и самого Валю в себя, туда, где невозможен опыт. Сознание, как фонарь, освещало отсутствие границ познания, что он, Валя, так долго бегавший, может взяться с десятками людей за руки и пойти под общим фонарем дальше. Да, я пойду с ними сквозь воду, раздвину ее, найдем лучшие земли.

Вале стало жарко, волновалась грудь. Он открыл окно, вдохнул по-новому воздух, свежий, с гречневым запахом черемухи. Буду, буду, хочу! Как хочу! Исправлю, все исправлю. Какую хорошую жизнь сделаю! Дал, дал себе право любить.

Валя знал, что уже завтра все, чем он живет, будет намного лучше, правильнее. Он верил. Валя взял телефон, нашел так и непрочитанное сообщение от Тани: начал набирать, ошибаясь в буквах – а сам себе говорил наконец, после такого долгого молчания: «я люблю тебя, я люблю тебя. Все, что я делаю, я посвящаю тебе. Я – твой, а ты – моя».

Он хотел отправить сообщение, но тут ему позвонил Вадим.