Здравствуй!

Я пишу тебе, Таня, а за окном только утро (на часах, которые ты мне от родителей передала, сейчас двенадцать двадцать пять по полудни). Выпал снег. Смотрю вот, а по кривой, сухой снежной яблоне бегают две-три синицы: они так хорошо, так ладно перескакивают, а теперь вдруг улетели. А погода! Везде такой свечечный свет, сахарные елки, дома-дома… все словно помазано воском, что когда смотришь на это, то вдруг сознаешь, что скоро снова наступит долгая ночь, и так хочется ценить – и этот свет, и этот снег, и то, что я пишу тебе, и то, что все не зря, и скоро-скоро все только начнется. Как ребенок думаю, но, заметил за собой, если не думать, как ребенок, то можно ли жить полнее, чем сейчас, осознанное, чем сейчас, быть более собой и идти, идти, идти? Если ведь посмотреть, то мы с тобой, и твой Дима, и все-все-все мы не вырастаем. Нет, взрослость можно определить как умение быть человеком в первую очередь. В остальном же – ее нет. А если и есть взрослость, то это только оправдание нашей глупости, косности, потому что удобно (ужасное слово) переложить себя, детский взгляд на «независящие обстоятельства» (написано в вензелями) или – на то, что «жизнь такая сложная». Так разве не в том и прелесть жизни, что она не простая, а сложная? Что человек до того разнообразен, что создал все то, чем мы живем (и я говорю не только о домах, или дорогах, или, скажем, ТЦ). Бросить здравую наивность легко, удобно, комфортно, просто, приятно, быстро, но это же, выходит, мы бросаем и свою красоту, и свою самость, и вообще – то, чем мы живем.

И, знаешь, я вчера достал наш фотоальбом (мама, что ли, заполняла его) и вот - последние пару дней я хожу по квартире с таким важным, графским лицом. Нет, ну я же все-таки зам. директора, в галстучке, все как полагается. Со мной (!) сам министр финансов здоровался. И вот я – нужный, почти государственный человек, в темном, обязательно темном костюме – иду такой громадной походкой и – раз. Как тиньк. И вижу этот альбом. Я руку вперед ставлю, голову назад, и говорю себе, скрипя: «Нет, Слава». Ухожу. А потом снова, вечером, с чаем, ну снова вижу этот альбом. Уже аккуратнее к нему подхожу, и что-то такое брынькающее, такое – с хитрецой говорит: «ну открой его, открой!» И я улыбаюсь, пальцем провожу по этой удивительной сладкой, хрустящей обложке альбома – и снова руку вперед, и падаю назад. Никаких альбомов! И я срочно набираю Бориса Иваныча, Сергея Викторча, и Бог-знает-кого-еще. Глупость! Страшная глупость – все эти Борисы Иванычи, Сергеи Викторчи!.. Но, значит, я собираюсь с духом и так аккуратно – знаешь, как тогда тетя Люся ставила груши от бабушки, а мы носы на стол и следим, чтобы груши никому, кроме нас, не достались. И аккуратненько, осторожно подхожу к альбому и пальцем – вот этой костяшкой самой – трогаю его фиолетовую, хрустящую обложку. А вокруг темнота, не вижу, и мне кажется, что я в туннеле и вокруг меня все проносится. Несутся и Борис Викторч, и Сергей Иваныч, дома, дома, одежда. И вот я: человек ну вселенской важности – раз страничка, два страничка, «Коктебель. Слава и папа. 1984», «У мамы на даче. Раменское, лето 1991». Черно-белые, оранжевые, цветные лица, дома, деревья, много деревьев, дороги, Жигули, Ока, Москва, Адлер, дядя Андрей на геологической экспедиции со студентами в Казахстане, сестра мамы Вера рядом с памятником тысячелетия России в Новгороде, твой школьный выпуск около памятника Гагарину, чья-то квартира, фотография от деда из-под Твери, белорусская, около Орши, родня по папиной линии стоит недалеко от водохранилища в Туле, я с однокурсниками в Ленинграде пародирую Петра на коне, приезд братьев и сестер деда по папе из Минска, когда родители собрали всех их в доме в Раменках, фотографии каких-то молодых людей в военной форме около обломков, похожих на Рим, - но надписи стираются, выцветают, тускнеют, почерки забываются, буквы из м, л, а, з становятся просто витееватыми, спиральными или острыми закорючками, и те люди, которые писали эти буквы, все дяди-тети, бабушки и дедушки, племянники и племянницы, наши матери и наши отцы, все, как листья по осени, спрессовываются, становятся одинаковыми, и единичная память о них пропадает, забываются их руки, глаза, голоса, песни, шутки, страхи, но память большая все увеличивается и увеличивается, и вместе с тем и моя, и твоя память приобретают все больше личных черт и тотчас их теряют, и, может быть, обрести собственную память, построенную не на забывании или замене воспоминания чужим, и есть тот самый способ, которым мы излечимся от взрослости.

Синицы улетели. Солнце к закату. Вижу, соседи вышли на улицу к мангалу с кастрюлями, достают угли и разводят костер. Скоро приеду к тебе. Только бы игрушки новогодние найти, чтобы с ними приехать.

Твой Слава.