Афанасий

История частного человека

Бессмертный, сын защитника, - исходя из такого перевода имени и отчества Алексей и Анна Харитоновы назвали своего сына Афанасием.

Семья их жила в районном центре где-то между Орловской и Калужской областями. Они жили в двухкомнатной квартирке, из тех, в которых и находилась большая часть страны: в комнатах все время стоял запах кислых щей и вина. Кроме Сени у Харитоновых была старшая двумя годами Машенька, младший Ваня и бабка по матери (правда, когда Сеня подрос, а первые его воспоминания уже отложились, от помнил ее как старую, полуглухую женщину… скорее ту, что была женщиной, которая постоянно читала религиозные наставления). Пребольшая, кроваво-пугающая религиозность передалась от бабки и всей семье: Анна во всем соглашалась с матерью, Алексей – также, и по этому согласию они и сыграли свадьбу. Сеня будто бы еще в утробе выучил все строгие правила в доме, и потому рос тихим, неконфликтным, молчаливым и артистичным – последнее было единственным, что помогало ему долгие годы держать какие-никакие, натянутые отношения с матерью: в возрасте пяти лет он подумал, что хотел бы ее больше не видеть, а в возрасте десяти – что безмерно любит ее. Каждый вечер субботы вся семья шла в маленькую церковь, с которой сыпался кирпич от растительности, и стояли вечернюю службу. То же повторялось и утром воскресенья, и Сеня помнил, как держал маму за руку в большом высоком помещении, где каждый раз пахнет пряным дымком, а сестра Маша пытается дотянуться, чтобы поставить свечу и ее чуть приподымает отец.

До восьмого класса Сеня ходил в приходскую школу, но и там оставался молчаливым и говорил только по делу; он и слушал мало, в основном рисовал деревья и солнце. После занятий он иногда бегал к знакомым дворовым мальчишкам, к друзьям, как он считал, и пару лет у него была простая мальчишеская жизнь в забытом городе, но потом бабка узнала, с кем внук водится, и оборвала всю его связь со сверстниками. Сеня стал более нелюдим, часто спорил с родителями, и каждую ночь засыпал с одной мыслью – поскорее бы сбежать. Несколько раз он решался на побег, конечно, но в последний миг его останавливала сестра Маша – она, в пижамке, трогая на пальце почти игрушечное кольцо, находила брата уже в дверях, смотрела на него долго, а потом говорила: пройдет. Сеня не верил, хмурился, отвечал: не пройдет. Маша кивала: и это тоже пройдет. И всю оставшуюся ночь Сеня говорил с Машей. Правда, говорила больше она, взрослая десятиклассница, говорила про родителей, про бабку, про Бога. Сеня молчал, вместо ответов – смотрел в окно (оно выходило во двор: летними ночами в нем блестело несколько машин и трепеталось на ветру белое белье под парой накрененных берез). Утром они как бы не помнили сути разговора, но ощущали, что что-то большое, общее теперь все крепче и крепче их связывает.

С подачи Маши Сеню после восьмого класса перевели в общую школу. Там он впервые встретился с литературой. В целом он читал мало, всегда неохотно, но из-за долгой читки религиозных текстов стал различать настоящую книгу от проходной. Сеня не помнил, как и кто, - помнил только, что зимой ему дали «Доктора Живаго», потрепанную самиздатовскую книгу, с десятками пометок десятков людей. Учительница, - она, кажется, и дала Сене книгу, - сказала, что не может разобрать надписи на страницах, а Сеня сразу прочитал их. Записи были очень личными, часто – признания в любви, ненависти, смерти, рождении, и Сеня по мере прочтения видел все больше сходств с «Доктором». Он читал его везде, дома под одеялом, по дороге в школу, в школе на задних партах, по дороге домой, снова дома (хотя и приходилось придумывать оговорки на вопросы о его чтении). Вся Сенина внутренняя жизнь перетекла в текст о непонятных стачках, революции, гражданской войне, второй мировой, случайных историях случайных людей, которые по какому-то признаку – Сеня знал, что поданному свыше – встретились и нашли себя друг во друге. В начале марта «Живаго» кончился, и Сеня понял, что что-то в нем поменялось. Он заметил это, когда в церкви не испытывал прежнего волнения, не слышал запах дымка и не пугался голоса батюшки; он заметил, что волнение, дрожь, трепет и восторг вызывают у него друзья. Он не замечал до этого, что они есть, а оказалось, что есть.

В конце девятого класса Сеня самостоятельно и без помощи Маши сказал родителям, что хочет поступить в медицинский колледж в Орле. Он долго спорил с матерью: она боялась его отпускать, потому что в городе – грех и распутство, что он ребенок и не окреп, что только на Божьей помощи она еще держится. В спор вмешался отец, уже тогда с нездоровым видом и печальными глазами, и к двум часам ночи – свет тогда выключили, чтобы экономить, и оставили пару свечей на кухне – разрешилось.

Сеня уехал в Орел и почувствовал голод по жизни: мегаполис-Орел, только так он его представлял, открыл ему кино, новые книги, алкогольные тусовки, беспорядочный секс и определенный нигилизм. Однако такая страстность в развлечении была соразмерна и страстности в обучении: Сеня старался учиться, метил в отличники, но со второго курса все-таки вылетел. С несколько недель он не звонил матери, чтобы ее не огорчать, и слонялся по знакомым и знакомым знакомых, и каждую ночь в теплом одеяле Сеня смотрел в окно и видел там разные жизни. Сеня видел, как их окутывает знакомый пряный дымок, как фонари волнуются словно свечи, до которой может дотянуться Маша, и думал, что по-хорошему надо начать жить по-другому…

Домой Сене вернуться пришлось. В шесть тридцать семь утра ему позвонила Маша из «Рассвета» (продуктовый, где она работала) и сказала, что у отца рак, серьезный какой-то, и ему осталось пару месяцев. Сеня возвращался домой с мыслью, что теперь все в семье измениться, появиться более открытое и полное, но все оставалось как прежде: долгие молчаливые вечера под гудение телевизора проходили также скучно, натянуто – мать постоянно молилась, сестра Маша занималась по дому, уборка-готовка, отец только немного поменялся… Он много говорил с сыном: особенно утром – Сеня просыпался рано, отец ночами не спал, и за два часа до общего подъема они сидели на кухне, пили холодный кофе, смотрели в туманный двор и отец рассказывал обо всем. Сеня, как и в детстве, молчал, внимательно слушая. Отец рассказывал: о том, как его дед в начале 20 века из Уфы перебрался под Москву, а из-за революций бежал в провинцию, как сам он, Алексей, учился чему-то с кем-то, жил пустовато, но в целом – неплохо, как долгое время он верил, верил чисто, как ребенок, и как тогда жизнь была наполнена значением, что ли, потому что у него появилась Маша, а потом и Сеня, а рождение, говорил отец, есть прямое вхождение Бога в жизнь. Сеня глотал кофе, кивал на слова, но сам – не верил в них, и отец тоже понимал это, и, вздыхая, говорил, что все это бред и что нет ничего важнее здоровья и чистой совести. По ним и прожить неплохо было бы, заметил отец и, поведя головой к окну, улыбнулся. Да кто его знает только… Постепенно тело отца делалось все менее здоровым, лечения Маша никак не могла добиться, и каждое утро Сеня с отцом только молча пили кофе и смотрели в окно, и Сеня понял, что надо срочно прекращать верить, чтобы хотя бы для себя немного продлить отца. Сеня как-то быстро, даже просто забыл все правила и стал жить просто, плоско, но весело: наладились отношения с матерью, получилось найти общий язык с братом Ваней, и впервые в их семье стояло настроение гармонии и отдыха. Сеня понимал, что это во многом благодаря ему, и, на фоне смены времен – ухода отца – вел себя как большой, совсем неопытный хозяин. Но таким Сеня был только внешне, внутри он все сильнее боялся за всех, путался и вел постоянные монологи на неизвестных ему языках…

Где-то в начале июля Харитоновы выехали на дачу, которая досталась матери от ее отца, тот получил ее в семидесятые: одноэтажное здание, с одной стены обросшее виноградом, где всегда шумели воробьи, с открытой для застолий верандой, маленький неудачный огород, два клена и березка. Сеня волновался с самого утра: прав у него не было, но водить кое-как научился в Орле, а так как отец уже не мог вести из-за здоровья, то его посадили шофером, как пошутила Маша, на двадцать километров. А по дороге он спорил с матерью, что ей надо помягче быть со всеми и учиться открываться людям, и пару раз Афанасий на эмоциях крутил руль вправо и машину чуть не выкидывало на обочину. Однако на самой даче все забыли споры и занялись обычными делами, а к вечеру решили заделать шашлык. Сеня копался в твердой земле огорода, с силой выдирал лопухи у забора, все делал, лишь бы заглушить волнение и злость. К вечеру, когда из травы повылетала мошкара, он стоял у веранды, спиной к ней прислонился, сложив руки на груди, и хмурился в сторону зеленого волнистого поля. Маша подошла к нему, думала поговорить и успокоить его, но как только начала говорить, тихо и с улыбкой, Сеня вдруг начал корчиться, издавать странные звуки, а потом упал в судороге. Маша засмеялась – она помнила, как также он падал в детстве ради шутки, - сказала: Сень, вставай, хватит! Сень! А он не вставал. Все дергался на траве, и это не было похоже на него. Сень! повторяла Маша, а когда поняла, что брату плохо, побежала за матерью и братом. Мать принесла с собой святой воды и брызнула на Сеню, но не помогло. Втроем они затащили трясущегося в бреду брата, уложили на кровать и несколько часов, до темноты, просидели в неловком молчании на веранде. Горела над столом желтоватая лампочка, под ней стояли кружки с компотом из прошлогодних яблок, вокруг был мрак и запах прелости. Тогда вышел Сеня. Он был укутан в одеяло, худой, с детскими глазами.

Он проговорил: воды дайте. Маша и мать первыми удивленно посмотрели на брата, и сестра попросила повторить. Сеня опять сказал: воды дайте. Он заметил, в миг заметил, что в глазах Маши – тревога. Воды, воды дайте, говорю, повторял он, а его не понимали. Да воды, говорю, попить дайте! Сеня подходил то к матери, то к Маше, то к отцу, то к Ване, почти падал им в колени и на руки, просил: дайте воды, - а его не понимали. Ему стало страшно, что он стал чужим для своих людей, неродным. Он забегал по дому, искал стаканы и воды, и кричал: воды, дайте воды! Через двадцать минут его снова уложили спать, когда на иссиня-черном небе не виднелась даже печальная береза, когда везде послышался пугающий гул кузнечиков.

После этого Сене сделали МРТ, поставили диагноз эпилепсия и какая-то опухоль, но этому он не придавал большого значения. Его волновал отец. Его волновал не столько уход отдельного человека, сколько уход чего-то надежного, уверенного, домашнего. Про болезнь дома старались не говорить, а если и говорили, то мать сразу вставала и уходила в другую комнату плакать. Сеня с сочувствием думал две вещи: что он слишком несправедлив к матери и что она, кажется, тоже засомневалась в своей вере. Алексей Николаевич, защитник, сын победителя, умер в конце августа, за день-другой до дня рождения Сени. Сеня похорон почти не помнил, в воспоминаниях осталось скорее только два образа: первый – как в ночь ухода отца мать сидела на кухне, руку положив на календарь, и терла заплаканные глаза (Сеня до этой ночи не задумывался о том, что его родители и впрямь любили друг друга, сильно, по-настоящему, как он вряд ли сможет, и понял, что их к нему любовь была не просто данностью) – и второй – как он сам, собравшись в Москву на операцию зимой следующего года (полгода он собирал нужных людей, бумаги, справки), взял детское фото всей их семьи, когда дедушка был жив, и положил его в нагрудный карман рубашки.

После операции Сеня решил начать жить по-другому. Он снова начал читать, постоянно, как в детстве, снова начал слоняться от одних знакомых к другим, видя в их окнах ночью опять пряный дымок и фонари-свечи. Иногда он спал и на улице: в первый раз он спал с бездомным где-то во дворе. Было лето, ночь жаркой, и до рассвета они проговорили. Бездомный говорил, что общие человеческие качества важны, да, но должны быть востребованы всеми без исключения, чтобы все находили свое счастье, потому что, говорил бомж, от принятия напрямую счастье и зависит. В другой раз Сеня прогулял всю ночь со студентом МГИМО, который много говорил о политике, что нужно все менять и давать дело молодым. Сеня долго с ним спорил, не соглашался в чем-то, а в чем-то соглашался, а под утром они сошлись в одном, что какими бы не были принципы, надо во всяком случае стараться быть в них ориентированным на частного человека. А третий раз Сеня говорил с полицейским, который забрал его в участок ночью: заполнялись какие-то бумажки, Сеня говорил общие доброжелательные слова, и вдруг полицейский разговорился, сказал, что ему надоела жена, пустые дети, не менее пустая работа. Что он хочет все на корню поменять, а не знает, как. Сеня только начал говорить, но полицейский уже замолчал.

Потом Сеня начал рисовать. Поначалу он рисовал миниатюрные абстракции, как у Чюрлёниса, но потом – все конкретнее. Он рисовал на гаражных стенах, заборах, заводах, во дворах – рисовал деревья. Потом рисовал деревья, за которыми восходит солнце. Потом рисовал деревья, которые как при солнечном затмении окаймлены светом. Потом рисовал деревья, окаймленные светом, в которых угадывались лица. Потом рисовал мирные лица, в которых угадываются деревья, а свет вокруг них стал походить на нимб. Потом рисовал мирные лица и нимб. Потом рисовал святых. Его работы часто закрашивали, часто он бывал в участке (до того, что его научили оформлять все нужные бумаги). Сеня научился так быстро рисовать, что заканчивал задолго до того, как к нему приедут полицейские. Он не знал, не мог объяснить, почему рисует. В святых лицах он замечал, и замечал все выраженнее, спокойствие и любовь. Которых он не замечал в настоящей своей жизни. Он редко созванивался с матерью, почти прекратил переписку с Машей: только с Ваней держал связь. Когда он звонил матери, то снова начинался спор из-за пустяков, которые потом и Сеня, и мать долго переживали. Как-то к Сене приехала Маша, зашла к нему в квартиру и увидела, что он лежит без сознания у батареи, со лба его течет кровь, а под потолком болтается веревка. Следующие две недели она не отходила от брата, и он рассказал ей – впервые весь разговор он вел один, монологом: он медленно говорил, как хотел бы наконец найти снова веру… даже не в одного только Бога, а в себя и близкого, крепкую и постоянную, как устал от наигранности роли художника, как хочет простоты, как в детстве. То, что случилось потом, Сеня оправдал приходом Маши: как только он окреп, а сестра убедилась, что он здоров, он вышел на улицу и встретился с Надей. Она была студенткой четвертого курса педагогического университета на кафедре русской литературы, любила стихи Фета и Пушкина, всегда носила с собой блокнот, куда записывала забавные выражения. Вскоре вся книжица заполнилась только орловско-калужскими выражениями от Сени. У него и Нади были долгие милые переглядки, недомолвки, иногда даже перед сном они оба на разных концах города представляли возможную жизнь, и вскоре эта легкая дружба переросла в крепкую, но молчаливую любовь: ни он, ни она не понимали, как это произошло, свою любовь, тихую и очень личную, они воспринимали как данность – как любовь родителей или детей. Сеня любил своими рисунками – святые обретали все более женские светлые черты, нимбы окрашивались в сиренево-желтый, а самим рисованием он занимался только ранним утром; Надя любила своими исследованиями – со слов Сени она изучала наречия Орла, Калуги, собирала по крупицам внутренний облик Сениных мест, начала абзацев подбирая так, чтобы из первых букв формировалось имя – Афанасий.

Сеня любил преданно, волнительно, про себя ругаясь за малейший прокол, любил с щелкающим чувством, что что-то у него неполноценно. Он искал ответы в рисунках, в ночных разговорах на улице, впервые спросил про это Надю в брачную ночь, но так и не мог понять, чего же ему не хватает. Каждое утро он просыпался с мыслью, что он проживает только очередной день в своем теле, в котором, кажется, и духу тесно.

Через несколько лет, когда Сеня уже перестал рисовать святых – то ли из-за занятости на работе, то ли из-за затянутого внутреннего голодания, то ли из-за общей скучной стабильности, - у Харитоновых родился сын, Юрий (выбрали имя случайно, но вскоре Сеня понял, что в этом имени для сына он соединил свое детство с «Доктором» и свое настоящее, и от этого сознания единства времени он проплакал всю ночь). Маленькому Юре было меньше года, когда Надя, купая его в ванночке, отошла на кухню на минуту, а когда вернулась, увидела. Что сын лежит в воде лицом, весь синий, без движений. Надя закричала, забегала по квартире, позвала Сеню. Он положил сына на колено, руки его вспоминали занятия в колледже, когда его учили спасать утопающих, слышал, как Надя плакала, а он ее грубо отгонял, и она убегала кричать в двери соседям. Сеня оттягивал сыну язык, вдувал воздух, повторял одно и то же, одно и то же, повторял, делал массаж сердца, повторял. В голове было пусто, только притупленное, звериное желание спасти. Сеня повторял однообразные движения до тех пор, пока сын не закашлял. Не заплакал.

- Я тогда понял, что мы намного сложнее, чем просто бактерии. Что мир намного сложнее. Я хочу, чтобы мой сын вырос с этим осознанием. Чтобы он понимал, что мы намного больше. Что он должен этому миру за свое рождение, - ночью скажет мне Сеня. Потом он включит фонарик на телефоне и посветит бегло в блестящую от воды листву клена.