Обломок империи.

"Авиатор" Е. Водолазкина в татарском театре кукол "Экият", реж. Ильгиз Зайниев.

В программе гастролей "Экията", традиционно вызвавших ажиотаж среди не таких уж малочисленных в Москве поклонников кукольного театра, “Авиатор” – единственный спектакль не просто по “большой русской прозе”, но по современному роману. Я со скепсисом отношусь к прозе Водолазкина – по-моему, это тот случай, когда пресловутым ярлыком “филологическая проза” маркируется проза искусственная, ходульная. Сюжет даже в пересказе способен настроить на критический лад: художник Иннокентий Платонов, вечно думающий о небе и за это заслуживший среди близких полунасмешливое прозвище “авиатор” попадает на Соловки и становится жертвой эксперимента, который задумали ОГПУшники, чтобы обеспечить бессмертие советскому руководству - его замораживают и вводят внутрь организма специальный раствор. Платонова, “ровесника века”, удаётся вывести из заморозки в 1999 году: ему приходится не только столкнуться с приметами современности, ушедшей для нас в прошлое, но и найти умирающую, состарившуюся возлюбленную из прошлого, Анастасию. “Кукольных” (в переносном смысле) героев Водолазкина можно упрекнуть и в наивности мотивировок, и в одномерности характеров, но татарские кукольники будто сразу увидели в недостатках романа достоинства будущего спектакля, и работая над материальным планом спектакля, его сценографической архитектурой, смогли хрупкость сюжета переосмыслить как хрупкость героев, а надуманный сюжет – как сказочный.

Врачи разморозили “авиатора Платонова”, он даже не состарился, но воплощён он в ледяной, безлицей кукле, которая к концу спектакля тает, со смертью Платонова от последствий заморозки оставляя только металлический скелет, подобно льду, крепкий на вид, но ломкий по сути. Вопрос - почему герой со светлой, тёплой душой, и после недолгого “оживания” остаётся “ледяным”, постановщики напрямую не закрывают, оставляя зрителю зазор для размышления, и множество ответов, которые приходят на ум, не исключают друг друга: тёплая душа всё-таки расплавляет физическую оболочку; Платонов обречён на смерть и поэтому не успевает ожить, окончательно выйти из “криогенного состояния”; Платонов – не человек, а воспоминание, символический знак, через который можно восстановить связь с прошлым - и для старой Анастасии, и для юной Насти, её внучки, продолжающей род Платонова. Выдвину и своё субъективное объяснение: человек - заложник своего времени, своих впечатлений, привычек - вплоть до окружающих его звуков, о которых говорит кукла Платонова на пресс-конференции, и оледенелость Платонова обозначает не физиологичекую или эмоциональную, а историческую неспособность “человека из прошлого” пройти вживление в другую эпоху, “историческое время”, от которого отмахивается Платонов, не запомнивший день Октябрьского переворота, бумерангом возвращается к нему, в том числе разлучая с сыном, родившимся уже после его смерти. На другие версии – запрет не наложен, и в принципиальной неразрешимости главной метафорической загадки для меня центральное достоинство кукольного “Авиатора”.

Дополнительная прелесть спектакля - в том, что его метафорика оказывается уравновешена неожиданной в кукольном театре физиологией: и речь не только о яркой, цепляющей сцене больничного умывания Анастасии – мастерство “экиятцев” таково, что омываемое кукольное дерево и впрямь ощущается старческой кожей –, но и во множестве мелких деталей, особенно связанных с едой, вроде поедания арбуза в голодном Петрограде или колбасы, которую, протаскивая в кальсонах, поедает вместо обеда стукач Зарецкий. В итоге сочетая, но разводя в разные выгородки, по разные стороны сцены натурализм и поэтическую метафорику, ночные петербургские виды и больничные процедуры, коммунальную кухню и садовые прогулки влюблённых, пыточные с Секирками и овеянную для многих ностальгией питерскую улицу 90-ых, уверенно играя с оптикой зрителя (за счёт разницы в размере выгородок и их несимметричности куклы кажутся то больше, то меньше) режиссёру Ильгизу Зайниеву удалось создать удивительно ясный и выдержанный спектакль, для которого “кукольная” форма оказывается не вариативным способом рассказать сюжет, а единственно возможным способом выражения. Особенно эта безальтернативность кукольной формы для сюжета Водолазкина ощущается в том, как решён живой план: он задвинут, не претендует на равенство с “героями”-марионетками, но не замаскирован, фигуры и лица актёров не скрыты, и внося в архитектуру спектакля “человеческий” уровень масштаба, подчёркивая условность, “кукольность” водолазкинской истории, позволяют смотреть на неё как на сказку – в которой ледяной герой с каждым представлениям умирает бесповортно, обнажаясь до железных костей, о чём не может мечтать (или чего не может бояться) ни один “некукольный” актёр.