непогибельный рок

Начало есенинского «Сорокоуста» в пяти доступных книгах — двух из дома и трех из школьной библиотеки — было одинаково куцым:

Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?

Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль..............................

Длинноточие (много лет спустя я узна́ю, что правильно оно зовется «отточие», и подумаю, что даже ради одного этого знания стоило заняться версткой книг) меня не настораживало. Мало ли: не дописал автор, не придумал рифмы, не смог выразить мысль в полноте — стих от одной недострочки не становился хуже, все главное дальше. Внутри себя «Сорокоуст» я называл «Стихом про поезд и жеребенка» и отчаянно хотел прочитать его на школьном вечере в четвертом классе. Учителя по своему невежеству почти не возражали моему выбору, полагая, что неполная строка останется неполной, как и в книгах. Прозвучит многозначительное «не хотите ль................», да и все. Далее — «кротость мордищ», «толстые задницы» и важное для начавшейся перестройки слово о сельском быте.

А я очень любил на сцене и с выражением. Еще когда меня только приняли в школу, старшая сестра научила секрету декламатора — смотреть не каждому зрителю в лицо в поисках ответа на вопрос «На кой ляд я торчу у всех на виду?!», а в самый дальний верх зала, где стена сходится с перекрытиями, гордо и немного надменно возвышаясь над слушающими. И мастерство мое с той поры значительно возросло. Я представлял, как «по-маяковски» («Сорокоуст» тонко похож на стихи Владимира Владимировича и требует некоторой революционности голоса) яростно стану бросать в потолок:

Черт бы взял тебя, скверный гость, —
Наша песня с тобой не сживется.
Жаль, что в детстве тебя не пришлось
Утопить, как ведро в колодце!

...и как будет та часть меня, которая ненавидит школьные порядки, оседать вместе со словами конденсатом на потолке, и как прольется она на последних строках тяжелым ледяным водопадом на головы учителей и завучей.

Прошли обсуждения, репетиции и споры о том, можно ли упоминать задницы (оказалось можно, школа была «спец» и оттого во многом либеральной) и самогонку (порешили, что тоже можно: ведь ею захлебнулся все еще социально-близкий мужик). Для проверки меня спросили, знаю ли я, что такое прясло. Я неслучайно знал: в одной из книг имелась сноска, что это жерди для сушки сена. Кроме того, я пояснил, что раз на них сена нет, то бык голоден, и это лишний раз подчеркивает дореволюционную нищету на селе в противовес советским колхозам, где сплошные элеваторы и комбикорм. Меня похвалили и дозволили читать. Я же все время до вечера был сдержан, нарочно уменьшая громкость и напор — приберегал для кульминации.

Надо отметить, что некоторые учителя косились не зря: годом ранее я уже читал на внеклассном уроке длиннющий стих Маяковского со строкой «А жена его на дворе у господ кормит грудью барскую суку», но то было в начальной школе, а всем известно, что начальная школа — она как бы понарошку.

* * *
За два дня до вечера бог преподнес мне сюрприз. В извлеченном рукой Провидения из макулатурной кучи журнале «Вопросы литературы», в скучном материале о символизме, я увидел знакомые строки, но — о чудо! — в первозданном виде:

Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?

Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль пососать у мерина?

Далее шло пояснение особенностей прочтения, оказалось «рог», «дорог» и «блох» — рифмы фонетически более равноправные, чем это виделось мне, так как в первой половине XX века московский говор, огласовки и так далее (не помню в точности, только общий смысл), и читается все вкупе превосходно: «рог» скорее как «рох», а не «рок», «дорог» как «дорох». Для солидности в тексте имелись специальные значки вместо спорных букв, но они не имели никакого значения. Строка «Не хотите ль пососать у мерина?» — вот что было ново, вот что было сильно, вот что было вызов, пощечина и некриминальная порча школьного имущества.

* * *
Я стоял один перед круглым домашним зеркалом (мы учились со второй смены, родители днем на работе, сестра — в первой смене) и на все лады репетировал первую строфу, робея от собственной смелости и одновременно гордясь ею. Тем же вечером, предвкушая скандал, я гремел «мерином» со школьной сцены, наверняка зная, что праздника не прервут (в зале представители ГорОНО), а лишь мягко затрут тему — далее в программе пляски, песни и короткая пьеса «Смерть пионера-героя».

От соблазна посмотреть не в потолок, а в зрителей, я не удержался, а зря. Выяснилось, что почти никто не слушал меня внимательно. Заинтересованность некоторая была, но не ожидаемое обожание, не восхищение, и уж точное не обескураженный гнев. От обиды я даже запнулся, попутал слова и вместо «Так плачет жалостно гармоника» прочел «Так плачет жалостно гармоний...ка» (хотел сказать: «гармония»), но и этого никто не заметил.

Предположу, что и на «пососать» не отреагировали, не разобрав смысла в двойственной фонетике. Вроде призыв к чему-то нехорошему услышали, но раз умеренно, то значит и не слишком опасно. Мне хлопали — и только. По задумке организаторов главным было, чтобы через полчаса красиво погиб пионер-герой. Исполняющий его старшеклассник готовился к золотой медали. А я не готовился ни к чему, кроме жизни, которая, впрочем, несмотря на некоторую асоциальность моих выходок, тогда более всего напоминала черновик.