Рассказ ко времени духов (из сборника «Тихие гости»)
*(Время духов – один из самых популярных праздников в латышском солнечном календаре. Это время поминовения усопших и считается, что в это время духи предков приходят к живым чтобы их навестить. Духи голодны и их нужно накормить. Знакомо, не так ли? Подобные дни отмечаются по всему миру во многих культурах (Самхайн у кельтов, День мертвецов (dia de Los Muertos) в Мексике и Южной Америке, праздник Джонгьян в Китае, известный как день голодных призраков, ритуал Шрадха, проводящийся в определённые дни в Индии. В Курляндском герцогстве (Современное Курземе, Латвия) в 1570 году церковь издала указ, запрещающий следовать этой языческой традиции. Запрет был настолько успешным, что люди продолжали угощать предков аж до середины 19 века. Даже сейчас, в современной Латвии люди следуют этой традиции (не путать с коммерческим вариантом Хэллоуина), да и вообще, традиция приносить на кладбище цветы и конфеты существует и поныне, а стакан воды (или водки) с кусочком хлеба на поминках ставился даже в атеистические времена рядом с портретом усопшего.
Рассказ «Тихие гости» или “Klusie ciemiņi” латышского писателя Александрса Гринса (не путать с Александром Грином – автором «Алых парусов».
Александрс Гинс (настоящее имя Екабс Гринс) считается лучшим баталистом в латышской литературе. Писатель, публицист, военачальник. Родился 15 августа 1895 году в районе Екабилса на хуторе «Зиеди» в Российской империи. Младший сын в семье, его брат – Янис был на 5 лет старше, из-за такой разницы в возрасте Екабс рос сам по себе. Образование получал Дигнайской Межгалской школе, Екабпилсской торговой школе и в Руейнской гимназии. Молодость его прервала война. Екабс окончил Алексеевское военное училище в Москве (третье по престижности в Российской империи после Павловского и Александровского) и был отправлен на фронт. В 1916 году добился перевода в новообразованные соединения латышских стрелков. Всего в 1916 году были сформированы восемь латышских стрелковых батальонов в составе российской армии для обороны Курляндии (Курземе) и Лифляндии, 4 ноября после тяжелых боев под Ригой латышские батальоны были преобразованы в полки, образовав две латышские бригады. Накануне Февральской революции их численность составляла около 40 тысяч человек. Более подробно о латышских стрелках можно почитать здесь. С 1916 по 1917 год служил в рядах латышских стрелков, в сентябре 1917 года был ранен, эвакуирован в Петроград. После расформирования корпуса в 1918 году был демобилизован и вернулся домой в родные места, но дом был разорён. В начале 1919 года был вновь призван уже в Армию Советской Латвии (существовала с 4 января по 7 июня 1919 года), во время отступления под Бауской дезертировал и перешёл на сторону войск под командованием Ниедры, служил в бригаде Балодиса и в её составе вошёл в Ригу. Именно в это время Екабс становится Александрсом, но только неофицально – в документах его имя изменено не было. Осенью 1919 года возобновляет обучение в сфере медицины в Латвийском университете, в 1924 году демобилизован в звании капитана.
Годы службы в стрелковых батальонах и война сильно повлияли на Гринса и он на всю жизнь сохранил военную выправку. Главным образом его запомнили благодаря эпическому произведению «Метель душ» (или «Души в снежном вихре»), изданному в 1933-1934, в котором описана борьба латышских стрелков в Первой мировой войне. Ещё раз автор вернулся к тематике стрелков в сборнике рассказов «тихие гости». Всего было опубликовано десят романов автора, среди которых «Кольцо Намея» (1932 год), «Тобаго» (1934), «Три сокола» (1938) и тд. Одна из отличительных черт стиля Гринса – сплав реального и иррационального, использование различных фантастических элементов. В точке соединения места и времени автор также стремится изобразить внутренний мир героев.
Гринс активно поддержал переворот Карлиса Ульманиса в 1934 году, называя его третьей атмодой (третьим пробуждением). Во второй половине тридцатых годов получил множество наград, репрессирован в 1941 году. Реабилитирован в 1991.
Что касается самого переведённого ниже рассказа, его действие происходит уже после окончания Первой мировой войны. Автор отсылает нас к кровопролитным Рождественским боям, очень советую почитать для понимания контекста.
Упомянутые регионы Латвии – Земгале и Видземе. Ниже приведена карта для понимания обстановки. Тирельские болота находятся в Земгале, надалеко от Риги
Что касается упомянутой в рассказе «эвакуации «Феникса»», речь идёт об эвакуации значимых для Российском Империи производств, в числе которых был тот самый «Феникс» - вагоностроительный завод, позже ставший Рижским вагоностроительным заводом «Вайрогс»). Более подробно тут.
Уже седьмой год Петерис Аталс пахал поля, выделенные ему за участие в курземских боях под началом старого Калныньша, вернее, за слух, которого Аталс лишился 12 января у Пулеметной горки, подорвавшись на немецкой мине, взрыв которой подбросил его в воздух аж на высоту хорошей сосны.
Со дня того сражения, Аталс свой полк ни разу не видел, потому что полгода пролежал в госпитале, откуда его списали домой как инвалида. Но отчего дома у Аталса не было, он скитался по Видземе от одного хозяина к другому, работая в поте лица с утра до ночи. – Одни убытки от это такого слуги – калеки, - жаловались его наниматели, - всё надо на пальцах показывать. Шлёшь его топить баню, а он идёт лошадь запрягать, чтобы в лес ехать. Говоришь ему, чтобы хвороста для печки нарубил, - глухой садится к столу, ждёт, чтобы хозяйские дочки обед принесли. Да у него и с головой, наверное, не всё в порядке, а не только со слухом.
Толика правды в этих разговорах, конечно, была. После контузии у Аталса пропал не только слух, но и сам он стал несколько странноватым. Слегка тряслась голова, одна половина лица дергалась, - а вторая застыла словно маска. Были моменты, когда его рассудок охватывала мгла, и тогда инвалиду казалось, что глаза застилает кроваво-красный туман, а на затылок давит весь вес земного шара. В оглохших ушах раздавался грохот давно прошедших битв, и голоса, обладатели которых вряд ли уже были среди живых. И домочадцы задумчиво качали головами, когда слышали, что обычно неподвижные губы Аталса называли имена людей, которых не знали даже на соседних хуторах, не то, что в этом хозяйстве.
Когда пришло время получать земельный надел, Аталс потерял покой. Местная комиссия его прогнала, - пусть возвращается к себе в Курземе. Аталс ушёл. Но земли для него не нашлось и в родном краю. Она была нужна и членам комиссии, и их родне. Аталс ходил жаловаться и в Елгаву, и в Ригу. У рижских господ сердца были помягче, и Аталс, в итоге, получил землю у самого края Тирельского болота, из которого на зелёные окрестные нивы часто приходили злые заморозки, губя посевы.
Но Аталс не отступился. Денно и нощно он выкорчевывал из своей земли клубы колючей проволоки, засыпал окопы, ровнял с землей немецкие «блокгаузы». Копал отводные канавы, вырывал из земли стволы давно поваленных деревьев и брёвна, которыми мостили фронтовые дороги. Борясь с очередным тяжелым стволом, он вспоминал лобовые атаки против немецкой пехоты, и память об этом удваивала его трудовой порыв.
Ломая балки немецких «блокгаузов», он иногда представлял, что борется с врагом, которому они когда-то давали убежище; и гнилое дерево стонало и ломалось под ударами кирки Аталса, которой он орудовал так же ловко, как когда-то винтовкой, прикладом которой он, бывало, крушил черепа немецких солдат.
Питался он сухим хлебом и щавелем, который срывал между ржавыми клубами проволоки и блестящей осокой, корни которой иногда прорастали сквозь глазницы черепов павших солдат.
Наконец-то Аталс добился своего. Через семь лет упорной борьбы у него было лучшее из новых хозяйств в округе – шесть коров, две лошади и кров, где разместиться самому и где скотину держать.
В битвах с окопами и болотом, у Аталса сгорбились плечи и спина, но голова стала яснее, а сердце спокойнее. Даже мгла приходила намного реже. Даже с парализованной половины лица начало спадать оцепенение, и иногда то один, то другой сосед, встречая Аталса считали нелишним намекнуть, что ему пора бы уже и жениться…
Лето было прохладным и влажным. Осень принесла с собой ливни, непролазную грязь и облака тумана, которые одно за другим приходили со стороны болот, наваливаясь на раскисшие поля и человеческие души. Туман был настолько густым, что без костра невозможно было пообедать, а человек пропадал с глаз на расстоянии десяти шагов; земля была напитана влагой, в воздухе стоял запах липкой промозглости, торфа и гнилости. Сердца людей также были наполнены непонятной печалью, которая, казалось, пролилась в них дождём и туманом.
Этой осенью Аталс замешкался с полевыми работами, и время духов уже наступило, когда он снимал последний урожай картофеля.
С последней бороздой Аталс управился сам. Старую Илзе он уже ближе к вечеру отправил домой присмотреть за скотиной, а батрачку Ингу отпустил уже после посева ржи. К тому времени как инвалид высыпал в мешок последнюю корзину картофеля, на туманные поля уже опустилась серая мгла, а лошадку, возвращавшуюся домой с повозкой, нагоняла поздняя ночь.
Усталый и замученный, Аталс брёл позади повозки по грязной, залитой дождем дороге. Туман стал ещё гуще и тяжелее, но сердце хозяина было легким и радостным, ведь наконец-то закончены все полевые работы и всё получит заслуженный отдых.
Аталс брел по дорожной грязи прокручивая в голове старую мысль, которая была единственным другом в тишине его сердца. Мысль та вела его от самой юности, от первых опытов труда и любви, затем завела в поля давних сражений и на просторы Видземе, где ему пришлось стать наказанием для себя и посмешищем для других. Длинной чередой мимо него шли знакомые лица, медленно тянулись серые будни, моменты радости и гирлянды выцветших надежд, полные печали, как запоздалый журавлиный клин в просторе осеннего неба.
И тяжесть раскисшей земли начала давить на сердце и голову инвалида, вместе с клочьями тумана, которые, казалось, сливаются с чернотой ночи.
Внезапно, Аталсу показалось, что кто-то бредёт рядом с ним, и раскисшая грязь хлюпает под чьими-то знакомыми шагами. Поднявши голову, Аталс посмотрел налево и невольно остановился. За сереющей канавой, прямо по краю поля шёл человек в рваной шинели, спокойно и размеренно отмеряя шаг за шагом. Идущий повернулся в сторону Аталса, лицо его было бледным, с земляным оттенком.
Незнакомец остановился, с невероятной лёгкостью он перепрыгнул через канаву, подал Аталсу руку и на его губах расцвела лёгкая улыбка.
- «Привет, дружище» - незнакомец обратился к Аталсу, и этот голос показался ему знакомым. Пытаясь вспомнить, где он мог слышать это голос, инвалид забыл удивиться внезапно вернувшемуся слуху, и тому, что слова незнакомца звучали в его ушах с давно забытой четкостью.
- «Наверное ты меня больше не узнаёшь», - произнёс незнакомец с горькой улыбкой, и продолжил идти рядом с Аталсом прямо за повозкой с картофелем.
У Аталса не было времени сразу ответить, потому что старый конёк внезапно рванулся в бок, чуть было не опрокинув повозку. Аталс ещё вовремя успел схватить корзины и успокоить обычно смирного коня, который, в каком-то отчаянье теперь встал как вкопанный и перепуганными глазами смотрел назад, дрожа всем телом.
- Похоже, испугался от того, как попутчик прыгнул, подумал Аталс, успокаивая конька. И незнакомец, как будто угадав мысли хозяина, начал извиняться:
- «И правда: я слегка поторопился с прыжком через канаву; это у меня ещё с тех времен, когда старый Калныньш нас в Милгрависе дрессировал. Ну, теперь ты вспомнил меня?»
На тихом лице Аталса появилась радостная улыбка. Как он мог сразу не узнать в попутчике старого приятеля Лазду, лучшего певца в полку, который при эвакуации «Феникса» был одним из первых, кто встал в ряды стрелков! Лазду, который бросал гранату аж на 100 шагов и был настолько хорошим стрелком, что сам старик Калныньш не мог не хвастаться:
- «Лазда молодец: выстрелом выбивает сигарету у немца из зубов».
- «Как же нет, теперь вспомнил,» радостно ответил Аталс, беря друга за руку. Холодна была та рука, налитая тяжестью. Но, разве это так странно, если человек замерз, пройдя такой длинный путь по холодной, туманной погоде?
- «Пойдём со мной,» уговаривал Аталс – «у меня тут дом прямо рядом, представляешь, мой собственный дом, я сам его построил. Теперь я больше не скитаюсь по чужим домам,» - добавил он со скрытой гордостью.
- Приму тебя как дорогого гостя!
Но попутчик медленно покачал головой
«Нет, сейчас нет: мне сейчас совсем в другую сторону. Увидимся ещё». И со странным смешком добавил: «у меня недалеко теперь тоже своё хозяйство, правда, поменьше твоего. И у Дукурса, у Пратникса с длинным Карклиньшем.. и у остальных наших тоже».
Аталс было удивился. Как так-то? Он возился со старыми фрицевскими окопами и гнилыми брёвнами уже седьмой год, но ни разу не слышал, что прямо тут, недалеко от его дома поселилась целая компания его старых друзей, тоже теперь землевладельцев.
«И все из нашего полка?» Переспросил он, не веря своим ушам.
- «Так, а я тебе о чём толкую,» ответил Лазда: «и весь наш взвод, аж с самим капралом».
У Аталса промелькнула мысль, что в госпитале он слышал о том, что 17 января весь его взвод пропал без вести в бою у Пулеметной горки. Но разве этому можно было верить, когда прямо перед ним стоял его товарищ и говорил, что все без вести пропавшие теперь его соседи.
- «Заходите как-нибудь ко мне,» просил Аталс, держа руку товарища в своей, и у него снова промелькнула мысль: разве у человека может быть настолько холодная рука!
«Придём,» тихо сказал Лазда и растворился в тумане.
«Приходите в следующее воскресенье!» Аталс крикнул ему вслед. «Будет пиво и водка тоже! Приходите все, все, кто есть».
«Придем,» еле слышно донеслось из мглы, которая охватила странного прохожего. Конёк весь вспотевший и трясущийся от страха начал приходить в себя и снова потащил повозку; за ней уставший, но счастливый шёл хозяин, потерявшийся в воспоминаниях о прошедших днях.
Весь остаток недели Аталс готовился достойно встретить гостей. Считал на пальцах, вспоминая имена боевых товарищей, - получалось целых пятнадцать человек вместе с капралом Дангой. Пятнадцать товарищей остались в его взводе после Рождественских боёв и дожили до кровавого 12 января, когда мутный лёд Тирельского болота смешался с небом и разрывами немецких мин, а старый Калныньш со штыком в одной руке и гранатой в другой, вёл своих ребят вперед, на немецкие укрепления.
Вспоминал лица товарищей, с которыми мёрз во время метели ночью на поле боя, а потом грелся у одного костра. Вспоминал длинного Карклиньша, у которого всегда в запасе хватало шуток, даже когда приходилось лёжа в окопе ждать приказ командира к началу штыковой атаки. Дукурса, которому всегда везло найти на дне сумки замёрзшую корочку хлеба, когда полевая кухня в очередной раз терялась среди болотных сосен, и суп, предназначенный для куршей, съедали солдаты другого полка стрелков. И сразу после Дукурса, всплыло в памяти инвалида лицо хулигана Рожударзса, на котором всегда красовалась презрительная ухмылка, и не важно, были ли это уроки словесности в казармах Зиемельблазмы, или смотр оружия после ночного боя.
И насколько Дурукс был мягкого и тихого нрава, настолько любителем разных колкостей был Рожударзс. Но в боях он ни черта не боялся, и при штурме немецкого «блокгауза», амбразуры которого изрыгали в лицо стрелкам огонь и смерть, другие и глазом не успели моргнуть, как Рожударзс в один прыжок оказался на крыше блокгауза, спокойно закурил папиросу, и, смачно плюнув, скинул через трубу в землянку большую гранату Новицкого. Помахал товарищам рукой и кувыркнулся с крыши в снег. Вот это был номер: тяжко вздохнула замерзшая земля и «блокгауз» исчез в хороводе языков пламени и балок. Да, Рожударзс был тем ещё дьяволёнком, и Аталсу часто приходилось терпеть его колкости. Однако, после того судьбоносного взрыва, когда ничего не понимающий Аталс лежал на земле, а из его ушей и рта текла кровь, Рожударзс был первым, кто бросился к нему на помощь, жестами показал, что не всё так плохо и вынес контуженного в безопасное место, чтобы сразу после этого бросится обратно в гущу боя.
Одно за другим всплывали в памяти Аталса лица его товарищей, закопчённые огнём костров, закалённые всеми зимними ветрами, снегом и взрывами гранат. И с каждым лицом, серьёзным или суровым, вежливым или презрительно ухмыляющимся, которое показывала Аталсу память, как бы вытаскивая их из тьмы небытия, волны тепла накатывали на сердце Аталса а на его лице появлялись улыбка за улыбкой.
Витумс был хорошим человеком, который одолжил Аталсу большой стол; конёк притащил его до дома вместе со скамейками. Эти скамейки валялись у Витумса в сарае с последнего летнего праздника. Обошедший ещё несколько соседских домов, Аталс нашел и посуду. И когда пришло воскресенье, Аталс мог принять целых двадцать гостей. В бочках играло свежесваренное пиво, а старая Илзе в поте лица трудилась на кухне среди кастрюль и противней.
Двор был полон грязи. Аталс посыпал белым песком тропинку от дороги до комнаты. У дверей и в углах комнаты поставил пушистые ёлочки, а пол посыпал хвоей. Илзе, конечно, ворчала, что не к добру, и что в доме, всё-таки, ждут гостей, а не покойника, но Аталс настоял на своём: хвоя дорога его товарищам как память о зимних боях.
Пришёл вечер, Аталс уселся за по-праздничному накрытый стол и начал ждать. В мисках дымилась свинина с гороховой кашей, бокалы ждали пива и гостей, а между тарелок и бутылок водки благоухали запеканки.
- «Пусть я даже останусь в долгу по налогам,» говорил Аталс Витолсу, - «но боевых товарищей надо достойно принять».
Вечер погас и наступила ночь, но гости не шли. Илзе ворчала, что хозяин ей, старой женщине, доставил столько лишних хлопот. Да и не придут сюда такие гости: как будто она не знает, кто такие эти стрелки? Спасибо Господу, сама жила в Видземе, и видела – только драки да девки на уме. А в этом доме ни девок, ни драк.
Долго Илзе бурчала, зная, что хозяин её ворчание услышать не может. И, зажигая свечи на столе, со злостью двигала сделанные Аталсом из гильз подсвечники.
Когда часы пробили десять, а на улице не было слышно ни шагов, ни лая собаки, Аталс сделался совсем грустным. Наверное, они собрались в другом месте, где веселее, чем здесь. Тут ни девичьего смеха, ни весёлых разговорчиков.
Отправил старую Илзе спать, сказав, что ещё немного посидит, может, кто-то, всё-таки, забредёт, а ему, всё равно не спится. А гостей, если что, он сам встретит и проводит.
Илзе ушла на кухню, где в самом теплом углу стояла её постель, а Аталс с тяжёлым сердцем остался за праздничным столом.
Нет, Лазда с товарищами его обманули. Но разве это и есть хвалёное боевое братство? Конечно, сослуживцы не считали Аталса невесть каким умником, но он всегда был с ними честен, и так же как и они мёрз на полях сражений, так же спал в снегу, так же над его головой свистели пули из того же самого немецкого пулемёта.
Но, может, кто-нибудь придёт? Конечно, не Лазда и не Рожударзс, ну хотя бы Дукурс мог бы его навестить! И в сердце инвалида снова затеплился слабый огонёк надежды.
- Свечи догорели до самых подсвечников. Некоторые уже собирались погаснуть, и тени устало гуляли по стенам комнаты, заждавшись в тёмных углах. За окнами лежала чёрная ночь, без мерцания звёзд и луны, и мелкий осенний дождь стучал в окна, тихо барабаня по закопчённым стёклам, за которыми наедине со своими печалями и погасшими воспоминаниями о счастливых днях, грустил хозяин дома.
Начал подниматься ветер, качая оконные ставни и завывая в трубе. И вместе с ветром начал завывать привязанный у клети Палкан, завывать одновременно жалостливо и уныло, как будто чуя несчастье или призраков.
Аталс поднял склонившуюся на грудь голову и начал внимательно прислушиваться. Не зашуршал ли гравий на тропинке под чьими-то шагами?
Поднялся, подошел к окну и постарался рассмотреть тропинку, которая белела в темноте ночи. Нет, никого не видно.
В трубе снова завыл ветер. Аталс снова стал всматриваться в темноту двора. И тут, на минуту Аталсу показалось, что белизну тропинки застилает тень. Может, кто-то шел, может боевой товарищ, и всё равно, что так поздно, пусть в полночь, но кто-то нашёл дорогу к дому Аталса.
Инвалид рванулся к двери, и резко распахнул её. В прихожей никого не было. Он широко открыл входную дверь и позвал:
- «Ребята, ну, заходите же внутрь, что вы издеваетесь!»
На улице никого не было. Только капли дождя тяжело бились о лицо ожидающего, и Аталсу казалось, что он на мгновение снова обрёл слух – в дыхании ветра в темноте вдруг раздался странный звук радостного шёпота, и мгновенно стих.
Тогда инвалид услышал шум шагов, которые всё приближались, и чувствовал на своём лице липкость земли и гнилостное дыхание. И воздух стал ещё холоднее, чем вчера, да и чем вечером. Аталс попятился обратно в прихожую, чтобы дать дорогу гостям. Правда в непроглядной тьме ничего нельзя было разглядеть, но он чувствовал, что уже не один.
Разве это не тяжелый шаг старого усатого Данги, который чуть волочил прострелянную ногу? И не была ли это энергичная поступь Рожударзса?
«Ну заходите же,» повторил Аталс. Приглашение отозвалось ещё глубже во тьме, ведь угощение ждёт, а свечи начали гаснуть одна за другой, и остались гореть только лишь две, слабо мерцая.
Тогда погасли и они, инвалид почувствовал на своём лице тяжелое дыхание и прикосновение холодных пальцев к своим.
Домочадцев Витумса в ночи поднял крик женщины, бившейся в хозяйское окно. Это была старая Илзе, которая кулём ввалилась в комнату. Она плакала и говорила, что хозяин сделался совсем чудной: пил и пил всю ночь, называл имена людей, будто комната была полна гостей, для неё получилась такая пирушка, что она побежала к соседям. И пусть молодой Витумс как защитник сходит и посмотрит, что в том доме происходит.
Молодой Витумс никуда не пошёл. На следующее утро перепуганная Илзе сама пошла обратно и нашла хозяина сильно пьяным. Аталс смеялся, напевая старую песню стрелков, и рассказывал, как хорошо прошло застолье. Но к водке в наполненных Аталсом рюмках никто не прикасался, и никто не попробовал приготовленное Илзе угощение. И старая служанка зря искала на посыпанной песком тропике хоть один след от мужского сапога. Не было там других следов, кроме как оставленных её деревянными башмаками, когда она спешила ночью к соседям.