Генерал КГБ Медведев о Горбачёве. Часть II
– Горбачеву ура! – выкликают на площади.
Демонстрация верности и любви сокращена теперь на полчаса – до двенадцати дня.
По окончании тот же банкет, здравицы, концерт. Если Виктория Петровна бывала на банкетах не часто, то Раиса Максимовна – всегда. Та – как бы вечная старуха, эта – вечно молодая, любящая показываться «в свете». Вопрос начальников личной охраны других персон еще более актуален: «Во что сегодня будет одета Раиса Максимовна?»
А я не знаю – в чем. Пусть все прочие жены не рискуют, одеваются поскромнее, если опасаются выделиться или перещеголять первую леди.
…все мои отпуска – зимой. Лишь однажды удалось вырваться в сентябре. Этот вопрос решала, по-моему, Раиса Максимовна.
Иногда мне кажется, если бы мою службу у генеральных секретарей поменять по времени местами, я бы меньше уставал и нервничал у Горбачева, и разочарований было бы меньше. Может быть, не зная другого опыта, считал бы высокомерную отчужденность, скрытность и внезапные всплески резкости Его и барственные прихоти и капризы Ее – неизбежными издержками работы? Может быть, охранник – он же обязательно и слуга, и Брежнев просто-напросто избаловал меня? Но ведь и там: внезапные, среди ночи, обкуривания Генерального, рискованные манипуляции со снотворными и «зубровкой», едва ли не ежеминутное обережение его не от чужих вероломных происков, а от самого себя, чтобы не оступился, – разве это не услуги мои? Но почему же я не чувствовал себя слугой, наоборот, был убежден, что телохранитель – профессия во многом и семейная?
Там я никогда, ни разу не был унижен.
…новый лидер объявил о демократическом преобразовании страны. Это значило в первую очередь демократические отношения с людьми, тебе подчиненными.
Уважать весь народ гораздо легче и удобнее, чем уважать отдельного конкретного человека. Объявить себя демократом проще, чем быть им. Раздвоение человека, которое с грустью, а потом с раздражением наблюдал весь народ, я видел на расстоянии вытянутой руки. Полный разлад между словом и делом...
Однажды я в полном восхищении сказал ему:
– Вы как будто родились Генсеком.
Он улыбнулся, ничего не ответил.
Иногда к нему подходили, чтобы просто обозначиться, польстить. Перед зарубежными поездками Горбачева раньше него улетали готовить почву академики, профессора, помощники. Подходили перед отъездом:
– Вас так ждут там, Михаил Сергеевич. На вас надеются. Вас так любят в этой стране, вот вы, только вы сможете…
Помню поездку в Швейцарию в 1985 году. Советская и американская делегации сидели вместе в отдельной комнате и готовили к подписанию совместный документ... Государственный секретарь господин Шульц… сказал с откровенным разочарованием и огорчением:
– Господин Горбачев! Разве можно достичь каких-то результатов с такими людьми?! – Шульц кивнул в сторону Корниенко, бывшего тогда заместителем министра иностранных дел.
– А в чем дело? – спросил Горбачев.
Подошел Корниенко, который, как выяснилось, не соглашался поправить какую-то незначительную фразу. Горбачев тут же сказал Шульцу, что согласен с предложением американской стороны. А чуть позже выговорил Корниенко, что в важных вопросах нельзя заниматься крючкотворством, что одно несущественное слово может погубить серьезное дело. Если мне не изменяет память, вскоре заместитель министра ушел на пенсию...
Кроме чувства восхищения и гордости за своего подопечного возникала еще в ту пору и обычная человеческая жалость к нему. Вдруг оказывалось, что его работа не дает результатов. Так, готовясь, например, к очередному пленуму, он тщательнейше переделывал подготовленный ему доклад, обсасывал каждое слово. …он привык к тому, что доклад каждого Генерального на любом пленуме взахлеб хвалила потом вся страна, все газеты цитировали абзацы из него аж до следующего очередного пленума. Теперь же лишь на другой день о пленуме сообщали газеты. Более того, если потом и вспоминали о докладе Генерального, то довольно критически. В основном, ругались хозяйственники: «Прошел пленум, он ничего не дал».
Горбачев чувствовал себя униженным и оскорбленным: «Как же так!..»
Конечно, жаль, что столько времени было потрачено едва ли не впустую. Кто был виноват в этом?.. Люди, готовившие подобные доклады, не раз говорили мне, что первоначальные варианты были сильные, действительно деловые. Но то ли под воздействием своих соратников, то ли по каким-то другим причинам Горбачев сглаживал доклад, округлял, конкретность заменял общими местами. Доклад переделывался по два-три раза, окончательно опресняясь.
Жизнь не менялась к лучшему, хотя в первые годы и не рушилась стремительно...
Он запрещал расчищать, освобождать для себя трассу... Надо сказать, что и Брежнев до обострения болезни, то есть где-то до 1977 года, тоже запрещал останавливать из-за него движение. А потом, когда уже «поплыл», увидев огромное скопление машин, говорил:
– Ну, подождут немного, ничего не случится. Что же, Генсек должен ждать?..
Из кабинета Горбачева в ЦК на Старой площади мы направлялись в другой его кабинет – кремлевский. Ино@гда часть пути шли пешком. Люди, узнав Генерального, перешептывались, чаще всего слышалось за спиной наше, российское:
– О… мать твою, смотри, Горбачев пошел!
Кто-то автоматически здоровается, как со знакомым:
Пытается заговорить, не получается: дежурные вопросы – такие же ответы. На Ивановской площади в Кремле встречаем группу людей. Горбачев спрашивает: «Откуда?» – «Из Красноярска», «из Донецка», «из Люберец»... Стоят – заморенные, забитые, одеты худо, головы опущены.
– Ну, что вы хотите мне сказать? – бодро спрашивает Михаил Сергеевич.
Какая-нибудь одна посмелее всегда найдется:
Остальные молчат стеснительно и понуро.
У Покровских ворот встречаем итальянцев – совсем другое дело: они бегут за нами в восхищении, просят сфотографироваться. Горбачев останавливается.
– Ну, давайте. У кого есть фотоаппарат?
Тут наоборот – они, раскованные и свободные, задают Горбачеву вопросы: как вам Италия? Что особенно вам понравилось? А Россия как? А отношения между нашими странами?
Свободные люди свободной страны. А главное – сыты, одеты, обуты. С голодными же соотечественниками штампованные вопросы не проходят. Кроме усталости и забитости они еще очень чувствуют правду: когда их спрашивают по форме, а когда – по существу. Они видят по телевидению Генерального каждый день, его слова, одни и те же, знакомы им. Если бы он искал ответы по существу, жизнь вокруг была бы другой – они понимают это.
Лидер страны привык общаться с народом, а не с людьми. Вообще, а не в частности. Это открытие я сделал для себя в один из дней в Крыму. Горбачев шел с моря и по пути повстречал электриков – сотрудников местного отдела. Он изменился в лице и резко сказал мне:
– Если подобное повторится, я покину эту дачу!
Никакого разговора с ними у него не было и быть не могло. Одеты они были аккуратно, он тоже, как все на отдыхе – в шортах и рубашке.
Просто они прошли по Его территории – заповедной.
Но ведь и шли – по делу, не гуляли. Произойди это при Брежневе, он, не объявлявший себе демократом, спросил бы запросто: «Что случилось, хлопцы?»
А ведь это был тот самый народ.
Куда легче быть своим среди иностранцев, чем среди сограждан.
Самым, пожалуй, забитым оказался народ в средней России.
– Ну, что вы хотите мне сказать? – спрашивает высокий гость, выходя из машины.
Кто-нибудь из проверенных, подставленных:
– Чтоб войны не было, Михаил Сергеевич...
Зато когда в Литве рабочий прямо в глаза сказал правду о желании литовского народа г@осударственной независимости, Горбачев оскорбил рабочего недоверием: поет с чужого голоса.
Как же надо не знать свой народ, чтобы все представлять в перевернутом виде: подставного собеседника принимать за истинного и наоборот. Чем оборачивается подобная слепота, наглядно подтвердили дальнейшие события...
Более откровенно вели себя сибиряки, северяне. На заводах и фабриках, на улицах и площадях люди иногда говорили то, что думали: нет детской одежды, обуви, продуктов питания. Горбачев указывал на местного секретаря обкома партии:
Демагогия. Что может местный руководитель? Чтобы хорошо жилось в этом городе, надо, чтобы хорошо жилось в стране. А страна-то разваливалась! Иногда Горбачев, понимая это, говорил, что то-то и то-то делается не так, говорил с пафосом и гневом, но как бы со стороны, как будто руководитель – не он.
Когда после жалоб и просьб местные начальники уводили Горбачева, тут же объясняли ему:
– Это известные в городе жалобщики. Мы их много раз принимали, для них уже столько сделано – все никак не уймутся.
Очень часто народ жаловался на произвол местных властей. В Хабаровске люди прямо говорили о Черном, первом секретаре обкома:
– Его сажать надо! Его место в тюрьме!
В ответ – та же партийно-демократическая демагогия:
– Вы же теперь сами хозяева! Плохой? Вот и сместите его. Что вы все указаний из Москвы ждете? У нас – гласность и демократия. Сами и наводите порядок.
Больше всего жалоб было на жилье. Строили медленно и плохо во всей стране.
– А что вы от меня хотите – квартиру? Ну не может же Генсек везде разъезжать и квартиры раздавать.
Нефтяники Тюмени попросили снабдить их валенками и теплыми куртками, без этого невозможно работать. Горбачев официально заверил их: обеспечим, все сделаем. И – ничего не сделал. Минуло много месяцев, едва ли не год, когда в Москву пришло от нефтяников письмо: по-прежнему не в чем работать.
Откровенно говоря, я в подобных поездках смысла не видел. Ну, помочь иногда нельзя, помогать надо всей стране, а не счастливцам, которым выпало увидеть тебя в лицо. Но хотя бы узнать народные беды, те проблемы, которые надо решать в первую очередь. Но в том-то и дело, что и этого он узнать не мог и не пытался, потому что очень быстро обрел манеру задавать людям вопросы и тут же самому на них отвечать. Он говорил и не слушал, диалог превращал в монолог.
– Ну как у вас тут настроение? – бодро спрашивал он в сибирском городе и, не ожидая ответа, сам же сразу и отвечал: – По глазам вижу, что хорошее.
И далее шло обычное, накатанное: «браться за дело», «пора», «хватит уже».
Для того чтобы высказаться самому, необязательно ехать за тысячи километров с огромной сви@той. Высказался бы в Москве, в любом из кабинетов, услышала бы вся страна.
Но главное, как мне кажется, ему нечего было сказать людям по существу. Вот его речи:
«Наступила пора еще более активных действий, и это сегодня главное» (15 октября 1985 года).
«Все зависит от нас, товарищи. Настала пора энергичных и сплоченных действий» (8 марта 1986 года).
«Хотел бы еще раз повторить: нужно действовать, действовать и еще раз действовать – активно, смело, творчески, компетентно! Это, если хотите, главная задача момента» (27 января 1987 года).
«Центральный Комитет КПСС еще и еще раз призывает всех к действию. Действовать, действовать и действовать – в этом залог успеха перестройки на нынешнем этапе» (11 апреля 1987 года).
«…для нас главное сейчас – действовать, и действовать энергично и целеустремленно» (14 июля 1987 года).
«Так что, с какой стороны ни подойди, время терять нельзя, надо действовать, и действовать решительно, повышать требовательность за решение практических вопросов, которые приобретают все более острый практический характер» (29 июля 1988 года).
«Надо действовать сейчас, действовать решительно…» (19 сентября 1989 года).
«Действовать решительно – с этим все согласны… Но нельзя добиться решительных революционных изменений, если мы не будем действовать последовательно, демократическими методами, шаг за шагом идти вперед, не сбиваясь ни в ту, ни в другую сторону, не замедляя хода, не останавливаясь» (19 сентября 1989 года).
«Теперь, как говорят, поумнеть надо всем, все понять, не паниковать и действовать конструктивно всем и каждому» (28 сентября 1989 года).
«Значит, надо действовать более решительно, ибо промедление будет обострять ситуацию в стране» (2 июля 1990 года).
«Поэтому нужно действовать сейчас так, чтобы использовать все шансы для перелома ситуации к лучшему и не допустить дальнейшего развертывания негативных процессов» (17 сентября 1990 года).
Такова летопись перестройки в изречениях ее автора.
Жизнь катастрофически катилась к полному развалу, к пропасти, а велеречивый лидер безостановочно повторял одни и те же обкатанные пустые слова. Уставшие и раздраженные люди, услышав его голос, выключали радио, увидев на телеэкране, выключали телевизор.
Людей раздражало и то, что в эти во многом пустые поездки Горбачев брал с собой супругу. Раздражало ее постоянное желание как-то выделиться, обратить на себя внимание – в манере одеваться, вести себя. Писем по этому поводу шло множество – в газеты, на телевидение. Кто-то из ближайшего окружения осмелился намекнуть об этом Горбачеву.
– Ездила и будет ездить, – ответил он резко.
Если не ошибаюсь, Ирина как-то тоже сказала матери об этом. И Раиса Максимовна с обидой пересказала мужу:
– В народе недовольны, что я с тобой езжу.
– Ну, что делать, на всех не угодишь. Кто-то недоволен, а кто-то доволен. На Западе же ездят с женами.
Опять – «на Западе». Нельзя голодного и раздетого сравнивать с сытым и одетым. Там куда меньше проблем, и если президент едет куда-то – один ли, вдвоем, он решает конкретные проблемы.
…уже свыклась с ролью «первой леди» еще задолго до Москвы – в Ставрополе, в другой роли себя давно не видела и от рядовых людей была так же далека, как и ее муж. Она ярко наряжалась, случалось, меняла наряды по пять раз в день (правда, в зарубежных поездках, но советские граждане наблюдали это по телевидению) и не понимала, что при пустых полках в магазине, на виду у полунищих соотечественников лучше одеваться просто, но со вкусом.
…И манера разговаривать с людьми – поучающе-покровительственная. Медленно, со значением выговаривая каждое слово, с длинными паузами между словами, словно еще более подчеркивая значение каждого звука. Словно говорила с собственным народом через переводчика:
– Я… Хочу… Поблагодарить… Вас…
Да сказала бы просто: «Спасибо».
На Северном флоте «первая леди» вступила на подводную лодку, что вообще-то совершенно исключено по старому обычаю моряков-подводников...
Случалось, Раиса Максимовна не ездила – когда было не до торжественных встреч и парадных приветствий, как, например, в Башкирии. Под Уфой произошла утечка газа, он скопился в долине, и когда шел поезд – рвануло. Страшная оказалась картина… Так же не полетела она в Спитак после землетрясения. Это были трагедии истинно всенародные.
Время, когда я испытывал гордость за лидера страны, сменилось временем, когда мне пришлось испытать боль, горечь и стыд перед людьми.
Мы направились в Белоруссию, в край поистине замечательных людей – трудолюбивых и терпеливых. По всей стране – смута, стрельба, кровь, национальные конфликты. А тут – тихо. Торжественная встреча в Минске. Торжественный президиум на сцене за столом, покрытым красным кумачом. В президиуме – ответственные товарищи в добротных костюмах с депутатскими значками на лацканах. В зале – опытные партийные аппаратчики. Обстановка в точности, один к одному, напоминает прошлые «застойные» времена, которые так нещадно подвергает критике Горбачев.
А на дворе, между прочим, конец восьмидесятых. Уже страна в нищете и развале, уже просим мы взаймы денег у капиталистов, уже ездит Горбачев по Европе, по всему миру с протянутой рукой. Да что он – мы все, триста миллионов человек, повернувшись лицом на Запад, стоим с протянутой рукой. И капиталисты, в том числе и те, кого мы разбили в войну, шлют нам, нищим, консервы и колготки. Унизительно, но – берем. Стыдливо прячем глаза, но берем. А что в ответ?
В Минске, поднявшись на трибуну, Горбачев в очередной раз обрушивается на «так называемых демократов».
– Они отвергают социалистическую идею, выступают за капитализацию общества!
Вот так: просит милостыню и одновременно ругает тех, кто подает, – новый образ лицемерного нищего. Но, столько раз бывая в капиталистических странах, по сути, не выезжая оттуда, неужели наш вождь не увидел, не разглядел, как живут там люди. Неужели не знает, что оттуда к нам никто не рвется, а от нас туда – бегут десятки, даже сотни тысяч, а открой границу – побегут миллионы. Неужели не видит, по-школьному говоря, что там – хорошо, а здесь – плохо, и чем дальше, тем хуже.
Но это еще был не стыд. Стыд был потом.
Мы ездили по городам и весям Белоруссии. Обычные ритуальные вопросы высокого гостя, такие же ритуальные ответы. И в одном местечке женщина в окружении земляков осмелилась спросить о том, что волновало всю республику, весь СССР, весь мир. Она сказала долгожданному, дорогому, всесильному гостю о том, что земля в их районе заражена радиацией, что жить здесь нельзя, люди болеют и умирают.
– Ну, знаете, это еще надо проверить, можно ли тут жить или нельзя.
Кажется, с людьми случился шок. Они-то думали, что Горбачев все знает, не на прогулку ехал сюда.
К нему, президенту, обращались люди, приговоренные к смерти.
Чернобыль был первой международной, вселенской ложью Горбачева, опаснейшей для всего человечества. Мы скрывали катастрофу сколько могли. Руководители Украины вывозили своих детей из Киева, а детей рядовых сограждан буквально через пять дней после аварии – 1 мая 1986 года – вывели на освещенную солнцем площадь Киева салютовать этим руководителям. Мы бы и скрыли, промолчали, если бы было возможно. Если бы не этот «проклятый Запад», который всегда нам так мешает проводить свою политику. Радиоактивные вещества были обнаружены далеко за пределами нашей страны, скрыть аварию оказалось невозможно, тогда мы стали изворачиваться и лгать…