Интеллектуалы и социализм // Фридрих А. Хайек

Во всех демократических странах — и особенно в Соединённых Штатах — широко распространено убеждение, будто влияние интеллектуалов на политику ничтожно. Это, безусловно, верно, если речь идёт о способности интеллектуалов мгновенно влиять на принятие решений или менять мнение большинства по вопросам, в которых они расходятся с общепринятой точкой зрения. Однако на более длинных временных отрезках их влияние, пожалуй, никогда не было столь велико, как в наши дни. Эту силу они реализуют, формируя общественное мнение.

История последних десятилетий делает странным тот факт, что столь решающая власть профессиональных «перекупщиков идей» до сих пор не получила широкой огласки. Политическое развитие западного мира за последние сто лет — нагляднейшее тому доказательство. Социализм никогда и нигде не зарождался как движение рабочего класса. Он вовсе не является очевидным ответом на очевидные беды, от которых страдают трудящиеся. Это детище теоретиков, выросшее из определённых направлений абстрактной мысли, известных вначале лишь узкому кругу интеллектуалов. И потребовались долгие усилия с их стороны, чтобы рабочие массы приняли социализм в качестве своей программы.

В каждой стране, вставшей на путь социализма, этап, когда социалистические идеи начали определять политику, предварялся многолетним периодом, когда эти идеи владели умами наиболее активной части интеллектуалов. В Германии этот момент настал ещё в конце XIX века; в Англии и Франции — примерно во времена Первой мировой войны. Неподготовленному наблюдателю может показаться, что Соединённые Штаты достигли этой стадии после Второй мировой войны: притягательность плановой экономики среди американских интеллектуалов теперь так же велика, как когда-то среди их немецких или английских коллег. А опыт показывает: как только интеллектуалы достигают этой стадии, вопрос лишь в том, когда их взгляды станут доминирующими в политике.

Характер процесса, посредством которого идеи интеллектуалов проникают в политику будущего, — это не просто академический интерес. Хотим ли мы предсказывать развитие событий или влиять на него — это куда более важный фактор, чем принято считать. То, что современнику может казаться борьбой интересов, на деле зачастую оказывается уже решённым спором, когда-то состоявшимся в узком кругу идей. Иронично, что именно левые партии особенно способствовали укреплению мифа о том, что исход политической борьбы определяется численностью стоящих за ней экономических интересов — тогда как на практике именно эти партии действовали с чётким пониманием центральной роли интеллектуалов. Сознательно или под давлением обстоятельств они всегда стремились заручиться поддержкой этой «элиты», тогда как консерваторы, ведомые наивными представлениями о «власти большинства», пытались говорить напрямую с массами — и безуспешно.

Термин «интеллектуалы» не даёт полного представления о той многочисленной группе, о которой идёт речь. И то, что мы не имеем более точного обозначения для этих «перекупщиков идей», — одна из причин недооценки их влияния. Даже те, кто использует слово «интеллектуал» как ругательство, порой не включают в него людей, которые на деле выполняют именно эту роль. Это не обязательно оригинальные мыслители, не обязательно учёные или специалисты в какой-либо области. Типичный интеллектуал может не иметь ни глубинных знаний, ни выдающегося ума. Его роль — быть посредником в распространении идей. Его квалификация — в широте тем, о которых он может с лёгкостью говорить и писать, и в том, что благодаря положению или образу жизни он раньше других соприкасается с новыми идеями.

Когда начинаешь перечислять профессии, к которым относится эта группа, становится ясно, насколько она обширна и как зависим от неё современный человек. Это не только журналисты, преподаватели, священники, лекторы, публицисты, радиоведущие, писатели, художники и карикатуристы — мастера упаковки идей, но зачастую дилетанты в их содержании. К этой группе также относятся и профессионалы, такие как учёные и врачи, которые благодаря постоянному общению с печатным словом становятся проводниками новых идей вне своих областей — и чьё мнение, благодаря профессиональному авторитету, вызывает доверие и по другим вопросам.

Современный человек узнаёт о мире в основном через посредство этой прослойки. А вне своей узкой профессиональной сферы — мы почти все «простые люди», зависящие от тех, кто делает своим делом следить за потоком идей. Именно эти интеллектуалы решают, какие мнения и сведения мы получим, что сочтётся важным, и как, под каким углом будет представлено. Узнаем ли мы вообще о результатах труда подлинных учёных и мыслителей — чаще всего зависит именно от решений этих людей.

Нередко именно эта прослойка формирует и репутации — зачастую необоснованные. Каждый специалист, пожалуй, может назвать коллег, которые получили известность вовсе не за научные достижения, а потому что их взгляды были признаны интеллектуалами как «прогрессивные». Но трудно найти хоть одного консервативного учёного, удостоенного подобной псевдореализации по политическим мотивам. Особенно велика роль этой репутационной машины в областях, где работа экспертов не оценивается профессионалами, а зависит от общественного мнения. Яркий пример — отношение к социализму среди экономистов. Вряд ли когда-либо большинство признанных экономистов поддерживало социализм (или протекционизм). Наоборот: именно среди них наиболее высокий процент решительных противников. Что тем показательно, что многие из них, возможно, пришли в экономику именно под влиянием социалистических идей.

Но именно взгляды меньшинства, зачастую с сомнительной репутацией, подхватываются интеллектуалами и распространяются. Их влияние в обществе сегодня ещё больше усиливается важностью «организации». Считается, что рост роли организации усиливает власть экспертов. Возможно, это верно для администраторов, но не для специалистов по содержанию. Укрепляется влияние не тех, кто знает предмет, а тех, кто умеет с ним обращаться и оценивать чужие мнения — то есть, опять же, интеллектуалов. Учёный, ставший ректором, специалист, возглавивший институт, исследователь, ставший редактором — все они вскоре перестают быть учёными и становятся интеллектуалами, носителями модных общих идей. И подобных институтов, взращивающих интеллектуалов и усиливающих их влияние, становится всё больше.

Интеллектуалы в том виде, о котором мы говорим, — явление сравнительно недавнее. Да, хорошо, что образование перестало быть привилегией состоятельных. Но и то, что представители собственности больше не являются наиболее образованными, и то, что многие, сделавшие карьеру на образовании, не имеют практического опыта управления собственностью — оба этих обстоятельства важны для понимания их взглядов. Шумпетер, посвятивший этому аспекту блестящую главу в «Капитализме, социализме и демократии», справедливо подчёркивает: отличительная черта интеллектуала — отсутствие личной ответственности за практические дела, и, как следствие, отсутствие знаний из первых рук.

2
С этим связано и другое хорошо известное явление: нет веских оснований полагать, что выдающиеся способности к оригинальному интеллектуальному труду встречаются у неевреев реже, чем у евреев. И всё же едва ли кто станет спорить, что люди еврейского происхождения почти повсеместно составляют непропорционально большую часть интеллектуальной прослойки — в том смысле, в каком мы используем это слово, то есть в числе профессиональных интерпретаторов идей. Это может быть их особым даром, а может — главной возможностью для реализации в странах, где предубеждение ставит перед ними преграды в других сферах. Вероятно, именно потому, что евреи составляют столь значительную часть интеллектуалов, а не по какой-либо иной причине, они оказываются более восприимчивыми к социалистическим идеям, чем представители других народов.

Реальное развитие общества в этот период определялось не борьбой конкурирующих идеалов, а контрастом между существующим положением дел и тем единственным идеалом возможного будущего, который социалисты последовательно предлагали обществу. Немногие альтернативные программы, появлявшиеся на сцене, были действительно самостоятельными. В большинстве случаев это были лишь компромиссы или нечто вроде промежуточных остановок между существующим порядком и крайними формами социализма. Чтобы почти любая социалистическая идея показалась «благоразумным» людям — тем, кто по натуре своей убеждён, что истина всегда лежит где-то посредине между крайностями, — было достаточно, чтобы кто-то другой предложил идею ещё более радикальную. Казалось, движение возможно только в одном направлении, и весь вопрос заключался в том, как быстро и насколько далеко следует по нему продвигаться.

Особая привлекательность социализма для интеллектуалов объясняется, среди прочего, его умозрительным характером — и это станет особенно ясно, если мы сравним положение социалистического теоретика с его антиподом — либералом в старом, классическом смысле. Это сравнение также позволяет нам вынести урок из той оценки интеллектуальных сил, которые сегодня подтачивают основы свободного общества.

Парадоксальным образом, одна из главных причин, мешающих либеральному мыслителю оказывать широкое влияние, состоит в том, что до наступления социализма он обладает большей возможностью прямо влиять на текущую политику. В результате он не только не испытывает соблазна заниматься долгосрочными спекуляциями — что является сильной стороной социалистов, — но и, напротив, даже отказывается от них, поскольку такие усилия могут помешать тому конкретному добру, которое он способен сделать сейчас. Всё его влияние на практические решения зависит от того, насколько высок его авторитет у представителей действующего порядка. А этот авторитет он может подорвать, если займётся умозрительной философией, которая могла бы привлечь интеллектуалов и тем самым повлиять на развитие событий в долгосрочной перспективе. Чтобы сохранить вес в глазах власть предержащих, ему приходится быть «практичным», «здравомыслящим» и «реалистом». Пока он сосредоточен на решении сиюминутных задач, он получает влияние, материальный успех и поддержку тех, кто в целом разделяет его взгляды. Но эти люди с презрением относятся к философским размышлениям, формирующим интеллектуальный климат. Если же он всерьёз берётся за такие размышления, то быстро оказывается в изоляции — он становится «неблагонадёжным» или даже наполовину социалистом, ведь он не готов отождествлять существующий порядок с той свободной системой, к которой стремится.

3 Примером подобного осуждения неортодоксального либерального труда как «социалистического» можно считать критику, вызванную публикацией книги Генри Саймонса «Экономическая политика свободного общества» (1948). Даже если не соглашаться с его отдельными положениями и считать некоторые предложения несовместимыми с принципами свободного общества, трудно не признать в этой работе одно из важнейших современных высказываний по ключевым вопросам нашего времени — высказывание, способное запустить дискуссию на фундаментальном уровне.

Если, несмотря на всё это, либеральный мыслитель продолжает развивать философские основания свободного общества, он быстро понимает, что сближаться с единомышленниками чревато — и в конце концов оказывается в одиночестве. Сегодня, пожалуй, нет более неблагодарной задачи, чем формулирование той философской базы, на которой должно строиться будущее свободного общества. Ведь человек, решившийся на эту работу, должен исходить из множества элементов существующего порядка — и потому кажется радикальным мыслителям не более чем трусливым апологетом действительности; а для прагматиков он, напротив, — слишком теоретичен. Он недостаточно радикален для тех, кто живёт в мире «где легко друг с другом уживаются мысли», и слишком радикален для тех, кто видит лишь «как в пространстве жёстко сталкиваются вещи». Если он попытается заручиться поддержкой практиков, то, скорее всего, утратит доверие тех, кто должен помогать ему распространять идеи. При этом ему необходимо тщательно избегать любой экстравагантности или преувеличения. Социалист может высказывать самые нелепые идеи и не теряет авторитета у своих собратьев. Либерал же может потерять всё из-за одного непрактичного предложения. И всё же для интеллектуалов он по-прежнему будет недостаточно дерзок и спекулятивен, а те перемены и усовершенствования, которые он предлагает, покажутся слишком скромными в сравнении с тем, что рождает необузданное воображение революционеров.

В обществе, где основные условия свободы уже достигнуты и дальнейшие улучшения касаются деталей, либеральная программа теряет весь блеск новизны. Чтобы по достоинству оценить её, нужно знать, как устроено современное общество — а это далеко не всегда под силу среднему интеллектуалу. Дискуссия об этих улучшениях неизбежно становится более практичной, что отталкивает интеллектуалов и привлекает тех, кто им антипатичен. Те, кто лучше всего разбирается в устройстве нынешнего порядка, часто заинтересованы в сохранении его частностей — даже если их трудно обосновать с точки зрения принципов. В отличие от тех, кто мечтает о принципиально новом устройстве мира и ищет идейного теоретика, сторонники статус-кво склонны полагать, что сами понимают общество лучше любого теоретика — и потому склонны отвергать всё незнакомое и умозрительное.

Желание найти искреннюю и бескорыстную поддержку системной политики в пользу свободы — задача не новая. В одном отрывке, о котором мне часто вспоминалось при реакции на одну из моих последних книг, лорд Актон писал, что «во все времена искренние друзья свободы были редки, а её победы были делом меньшинств, которым удавалось достичь успеха, лишь заручившись помощью союзников с иными целями; и такие союзы, всегда рискованные, порой оказывались катастрофическими, давая противникам вполне обоснованные поводы для возражений…»

4 Acton, The History of Freedom, I (1922)
Один из самых выдающихся современных американских экономистов высказал ту же мысль: главная задача сторонников капиталистической системы — защищать её от самих капиталистов. И действительно, великие либеральные экономисты от Адама Смита до наших дней всегда это понимали.

Самым серьёзным препятствием, отделяющим практиков, искренне преданных делу свободы, от тех интеллектуальных сил, которые определяют направление развития, остаётся их глубокое недоверие к теоретическим рассуждениям и стремление к догматизму. Это и создаёт почти непреодолимую пропасть между ними и интеллектуалами, без помощи которых дело свободы обречено на провал. Подобная установка, возможно, естественна для тех, кто защищает систему на основании её практической состоятельности и кому её интеллектуальное обоснование кажется излишним. Но она губительна, потому что лишает систему той поддержки, в которой она нуждается больше всего. Любая ортодоксия, любая попытка выдать некую систему идей за завершённую и требующую безусловного принятия, неизбежно отталкивает всех интеллектуалов — вне зависимости от их взглядов. Система, оценивающая людей по степени их соответствия определённому набору мнений, по их «надёжности» и предсказуемости, отталкивает именно тех, чья поддержка ей жизненно необходима. Способность критически пересматривать устоявшиеся взгляды, открывать новые горизонты и экспериментировать с новыми концепциями — вот атмосфера, без которой интеллектуал не может существовать. Идея, не предоставляющая для этого пространства, не может заручиться его поддержкой и обречена в обществе, которое всё ещё держится на интеллектуальной работе.

Может быть, свободное общество, каким мы его знаем, несёт в себе семена собственного разрушения: как только свобода достигается, она воспринимается как нечто само собой разумеющееся и теряет свою ценность. Может быть, свободное развитие идей — сама суть свободного общества — разрушает его же основание. Несомненно, в таких странах, как США, идеал свободы сегодня менее привлекателен для молодёжи, чем в тех странах, где они познали, что значит её потеря. И всё же очевидно, что в Германии и других странах у молодых людей, никогда не знавших, что такое свободное общество, задача его построения может вызывать такой же энтузиазм, как и социалистические утопии, родившиеся за последние сто лет. Удивительно, но факт: многие иностранные гости убеждаются, что, говоря со студентами в Германии о принципах либерального общества, они получают более живой и заинтересованный отклик, чем в западных демократиях. И в Британии уже заметен среди молодёжи новый интерес к подлинному либерализму — интерес, которого ещё недавно вовсе не было.

Означает ли это, что свободу ценят лишь после того, как её теряют? Что всему миру суждено пройти через мрак социалистического тоталитаризма, прежде чем у свободы появится новый шанс? Возможно. Но хочется верить, что это не неизбежно. Однако, пока именно социалистические идеи продолжают вдохновлять людей, формирующих общественное мнение в долгосрочной перспективе, направление движения останется прежним. Чтобы избежать этого, нам нужен новый либеральный проект, способный зажечь воображение. Мы должны вновь сделать построение свободного общества интеллектуальным приключением, актом мужества. Нам не хватает либеральной утопии — программы, которая была бы не просто защитой статус-кво или ослабленной формой социализма, а подлинным либеральным радикализмом, не боящимся задеть интересы могущественных (включая профсоюзы), не излишне практичным и не ограниченным рамками текущей политической целесообразности. Нам нужны интеллектуальные лидеры, готовые работать ради идеала, даже если шансы на его скорую реализацию невелики. Это должны быть люди, верные принципам и готовые бороться за их полное осуществление, каким бы отдалённым оно ни казалось. Пусть компромиссы остаются прерогативой политиков. Свободная торговля и свобода возможностей — это идеи, которые всё ещё могут пробуждать воображение масс. Но «умеренная свобода торговли» или «послабление контроля» — это не вдохновляет, это неуважительно и интеллектуально неполноценно.

Главный урок, который настоящий либерал должен извлечь из успеха социалистов, — в их смелости быть утопистами. Именно она принесла им поддержку интеллектуалов и влияние на общественное мнение, которое ежедневно делает возможным то, что ещё недавно казалось абсолютно немыслимым. Те, кто занимался исключительно тем, что казалось осуществимым при нынешнем уровне мнений, постоянно сталкивались с тем, что и это быстро становилось невозможным — из-за изменений в общественном мнении, на которые они не оказывали никакого влияния. Если мы не сделаем философские основы свободного общества вновь живым интеллектуальным вопросом, если их реализация не станет задачей, способной бросить вызов воображению наших ярчайших умов — мы проиграем. Но если мы сумеем вернуть себе ту веру в силу идей, которая когда-то определяла либерализм, — всё ещё можно изменить. Возрождение либеральной мысли уже идёт в разных частях света. Вопрос лишь в том, не опоздаем ли мы.