Дэниэл Роузберри и Кристиан Лакруа обсуждают высокую моду
Перевод статьи из журнала Interview: Ольга Сидоренко
Оригинал статьи – здесь.
В эпоху скучных инстраграмных трендов креативный директор Дома Schiaparelli Дэниэл Роузберри создает модную, погруженную в золото, фантазию. В свои всего лишь 36 лет он стал генератором высокой моды, создавая роскошные, сюрреалистические коллекции в стиле великой основательницы бренда Эльзы. Чтобы узнать больше о его работе и планах, а также чтобы обсудить наследие высокой моды в изменившемся мире, мы связали уроженца Далласа, штат Техас, с еще одним дизайнером, создававшим для Sciaparelli, и живой легендой Кристианом Лакруа [в 2013 году дизайнер возвращает бренд на подиум, выпустив коллекцию haute couture – мое прим.].
ДЭНИЭЛ РОУЗБЕРРИ: Привет. Bonjour.
КРИСТИАН ЛАКРУА: Bonjour, Даниэл.
РОУЗБЕРРИ: Я очень, очень счастлив и рад встрече с вами!
РОУЗБЕРРИ: Большое спасибо за то, что согласились на нее. Это на самом деле великая честь.
ЛАКРУА: Я только с удовольствием.
РОУЗБЕРРИ: Я никогда не нервничаю перед интервью, но сейчас – есть немного.
ЛАКРУА: А я нервничаю, потому что я сейчас – вне моды. В эти выходные я вынужден был посмотреть, что происходит сейчас. В высокой моде я разбираюсь куда лучше, чем в прет-а-порте, и меня поразило много вещей. Вообще, моим самым первым желанием было стать сценографом. Вот почему я пришелся к месту в 80-е, которые были такими театральными. И поэтому я восхищаюсь вами – сегодня играть в эту игру нелегко.
РОУЗБЕРРИ: У меня есть к вам несколько вопросов, потому что вы создаете впечатление человека, который играет по своим правилам, а это именно то, что пытаюсь делать и я. Мода как индустрия – очень сложная идея для меня. Мне кажется, что социальные сети разогнали ее до предела. При этом столько ностальгии по временам, когда работали вы, и поэтому я всегда ссылаюсь на них.
ЛАКРУА: Мне 70 лет, но я все еще ощущаю себя молодым человеком. Я работаю с молодежью куда больше, чем обычно это делают люди моего поколения, и все они восхищаются 80-ми и 90-ми. Когда я был подростком в 60-х и 70-х, все, что я носил, было с блошиного рынка – 20-е, 30-е, 40-е… Такое развитие – это проявление Эдипова комплекса, когда у всех нас есть особое отношение к тому, что носило поколение наших мам. 80-е и 90-е для меня были периодом уродливым и безвкусным, но я полностью отдавался игре того времени.
РОУЗБЕРРИ: А мне 36 сейчас. Я родился в Далласе, штате Техас. Думаю, я из последнего поколения людей, которые еще помнят, каково быть подростком без соцсетей. Facebook появился в мой первый год в колледже. Я каждый день просыпаюсь и маюсь от того, что хочу выйти из Инстаграма, закрыть все свои аккаунты в соцсетях и исчезнуть. Сейчас меня увлекают мода, фильмы и телепрограммы, где герои не держат в руках телефоны. Их проблемы кажутся невинными, хотя их время было совсем не таким. Конечно, из него можно легко создавать фетиш, и я часто это делаю. Но ваша работа подобна кристаллизации всего того периода, который был уничтожен 11 сентября.
РОУЗБЕРРИ: Это был момент, когда умерло все. Финансовый крах был ножом, который вонзили в тело, а 11 сентября – это конец.
ЛАКРУА: После началось что-то другое, весьма захватывающее, но в целом вы правы. То, как я создавал моду, было очень искренним. Я никогда не учился рисовать эскизы. Никогда не учился шить. Никогда не учился кроить. Я никогда не учился вообще чему-либо.
РОУЗБЕРРИ: Я одержим этим всем, потому что не знаю, как вообще что-либо шить. Если у моей рубашки отрывается пуговица, меня тут же бросает в пот.
ЛАКРУА: (Смеется) Меня тоже. Вы учились в школе моды?
РОУЗБЕРРИ: Я ходил в одну школу, но бросил ее и сосредоточился на модной иллюстрации, потому что люблю рисовать, и это было моим ключом от всех дверей.
ЛАКРУА: Мне безумно понравилось, как ты сделал свой первый показ, когда рисовал эскизы прямо на подиуме и они оживали на девушках моделях. И вот ты работаешь в своем компьютере, и я тоже работаю на компьютере, хотя раньше я был ужасным снобом и никогда не отправлял даже электронных писем. Я вообще никогда ничего не делал электронного.
РОУЗБЕРРИ: Да, вы такой пурист. Перед нашей встречей я много чего освежал в своей памяти, о чем вы говорили в прошлом. С ума сойти: вещи, о которых вы сказали несколько лет назад, звучат так, словно это говорится о нынешнем времени. Вы говорили, чтобы что-то срезонировало или вызвало эмоциональный отклик, это должно быть карикатурой на само себя. И это более чем правда сейчас со всеми этими социальными медиа. Оглядываясь назад на свою карьеру, чувствовали ли вы себя удовлетворенным, когда работали? Или вы были разочарованы? Как вы вообще себя ощущали в свои тридцать-сорок лет?
ЛАКРУА: Я был разочарован. Правда. Я никогда не был на своем месте. У меня не было ни малейшей идеи, что мне в итоге следовало делать. Я всегда прислушивался к своей интуиции, но при этом чувствовал себя таким одиноким, особенно будучи в группе LVMH. Когда я ужинал с Бернаром Арно, это всегда было вроде: «О, вы такой удивительный поэт, но такой плохой бизнесмен…». Он был в полном восторге от следующего поколения дизайнеров, гениальных дизайнеров, которых интересовало только как делать деньги. Александр МакКуин хотел даже купить акции концерна после первой встречи Арно с ними. Зарабатывать деньги было не моим. Пока летом на своих яхтах отдыхали Версаче или Дольче и Габбана, я это время проводил на юге и занимался обычными делами – выпивал, танцевал, ходил в ночные клубы. Но я успокоился, когда увидел, как плачут люди в конце моих показов, потому что хотел, чтобы они плакали вместе со мной.
ЛАКРУА: Когда я пришел в Schiaparelli, это был день, когда вы представили красивую коллекцию прет-а-порте. Я был поражен. Я сказал: «Какой он молодец, что перевел этот кутюрный дух в неожиданно простые бежевый, серый, белый, и коричневый цвета, при этом добавив нечто, что связывает с высокой модой, вроде драгоценностей. Мне также нравится, что вы не заложник сюрреализма, каким был сам Дом в эпоху Скьяпарелли. Сегодня сюрреализм существует потому, что мы нуждаемся в эскапизме через искусство, особенно когда за 3 000 км от нас идет война [в Украине]. Не знаю, что случится потом, но, думаю, чем драматичнее и сложнее будет становиться мир, тем более удивительной будет мода. Она развивается. В Первую мировую войну укоротили все, что можно и – вау! И впервые это не было отсылкой к прошлому.
РОУЗБЕРРИ: Забавно, когда вы сказали, как заставляете людей плакать, потому что каждый сезон у меня есть своя мантра: «Хочу, чтобы первые ряды рыдали», а не только моя мама. Мне кажется, большинство дизайнеров создают одежду потому, что им нравится эта индустрия, или потому, что им нравится наряжать женщин, а я точно не из таких. Для меня это все о том, чтобы вызвать у людей глубокую, глубокую эмоциональную реакцию.. И кутюр стал тем механизмом, с помощью которого мы можем это сделать. И это правда, как вы и сказали, что когда мир начинает рушиться или все вокруг накаляется, я ловлю себя на том, что сбегаю в моду, ищу убежища в процессе своей работы. Я только что жаловался на эту неделю, потому что проходила Неделя моды прет-а-порте – вот где действительно рутина. Я нахожу это куда более утомительным.
ЛАКРУА: Больше ни у кого в прессе нет культуры, кроме как у Сьюзи Менкес. В мои времена журналисты были очень жесткими людьми, которые, если захотели, могли написать полный разгром. Сегодня они так не могут делать, потому что бренды могут лишить их постоянной рекламы. Теперь в первом ряду сидят маленькие девочки с их глупыми блогами без малейшей культуры.
РОУЗБЕРРИ: Сейчас очень редко можно встретить настоящую рецензию на коллекцию. Чаще всего это просто резюме – никто никого не рвет на части. А мне нравится, когда так происходит. Я люблю читать рецензии. Вы читали их о своей работе?
ЛАКРУА: Да, конечно. Иногда это были негативные отзывы, но они были справедливыми. Помню, однажды «Либерасьен» оказался таким правым насчет моей коллекции прет-а-порте, что я послал в редакцию в качестве благодарности цветы, потому что они открыли мне глаза. Это было очень честно.
РОУЗБЕРРИ: У меня к вам вопрос. Когда я только начинал, это был такой оргазмический взрыв идей, без дисциплины и порядка. И с тех пор мы все работаем в поисках бОльшей структуры. Вот почему последняя коллекция была только черной, белой и золотой. Но сердце мне подсказывает, что пора использовать цвет в коллекциях снова. Какие у вас были отношения с цветом? Вы начинали с изучения классической живописи?
ЛАКРУА: Не знаю, были ли вы когда-нибудь в Арле на юге Франции, но когда я был ребенком, на его улицах повсюду был цвет. Я родился в 51-ом году, и мы жили неподалеку от города рядом с морем. Вот где впервые я увидел цветы, с полосками, точками и цветом. Мама моя была без ума от красного. Я был одет весь в красное. Она была вся в красном. Уверен, ты видел костюм из Арля. Это такой народный традиционный костюм – из шелка, с кружевом, украшениями и всем остальным. Родственники со стороны моей матери были очень, очень католическими – все у них было в таком итальянском стиле, со статуями в стиле барокко и…
ЛАКРУА: С отцовской стороны были протестанты. Мои двоюродные тетушки всегда были в черном, в маленький белый горошек. И они никогда не красились. А сейчас даже в Париже встречаешь людей, одетых только в парки, а я терпеть этого не могу. Мир так изменился.
РОУЗБЕРРИ: Когда я был в колледже, моду определяли МакКуин и Гальяно. Когда мне было около двадцати пяти, на их смену пришли такие модернисты как Фиби [Фило] и Раф [Симонс] и сказали, что шик – это сама реальность. Идея создавать гламур и использовать все эти павлиньи цвета возвращается, но, думаю, интерес к этому был потерян почти на десять лет благодаря выходу первой кутюрной коллекции Рафа.
РОУЗБЕРРИ: Я всегда говорю своей команде, что не хочу относиться к цвету так, как это делает Раф. Не хочу относиться к цвету так, как если бы Фиби создавала высокую моду. Потому что это то, что делают люди сейчас. Это почти слишком вкусно. Слишком безопасно. Слишком практично. Клиенты высокой моды начинают чувствовать аппетит к чему-то эпатажному, и в то же время нежному. Люди шикарные сегодня в большинстве своем выглядят приятно. Быть таким беспощадным как Круэлла де Виль (которая, если честно, пугает меня) немного не в моде.
ЛАКРУА: Должен сказать, что определенный шик исчез. Было время, когда культура и деньги шли рука об руку. А сегодня в культуре – бедные, а в моде – богатые.
РОУЗБЕРРИ: Какое хорошее замечание.
ЛАКРУА: Но если вы продолжите идти своим путем, ваша коллекция прет-а-порте, которую я увидел тогда в Schiaparelli, можно назвать тем самым шиком. Не знаю, знает ли молодое поколение такое слово.
РОУЗБЕРРИ: Мы стараемся не забывать.
РОУЗБЕРРИ: Было так интересно услышать ваш рассказ, как вы унаследовали из своего детства чувство цвета. У меня был похожий опыт, пока я рос, – с очень противоречивыми сторонами отцовской и материнской линий. Я – их обоюдный продукт: моя мама была художницей, а папа – священником. Я даже не совсем из Далласа, а из Плано. Коренные американцы [индейцы – мое прим.] называли это место «plain» – равниной, потому что там ничего не было. Поэтому многое, что я возвожу в фетиш, я делаю с нуля, и многое из этого связано с моими мечтами. В молодости я хотел быть аниматором. Я любил фильмы Диснея и весь этот наивный, детский мир.
ЛАКРУА: Я обожал Микки [Мауса]. Каждое утро я просыпался и оглядывался возле своей кровати, рядом ли Микки.
РОУЗБЕРРИ: У тебя был Микки, а у меня – Покахонтас.
ЛАКРУА: В общем, у нас похожая история.
РОУЗБЕРРИ: Не думаю, что кто-то из нас пытается сейчас показать себя крутым в этой комнате. Но о чем я действительно думаю, так это о том, как делать вещи, которые задевают внутреннего ребенка. Я работаю со стилистом Мари Шей, которую я просто обожаю, и у нее есть маленький сын. Когда ему было два или три, она с ним на руках ходила по помещениям салона, и она заметила, как он тянулся к конкретным вещам. Вот и я хочу, чтобы взрослые также чувствовали себя, когда видят мои коллекции, словно это невинный ребенок внутри них, который тянется за вещью, потому что она им нравится. Я не резонирую с апокалиптичной или негативной модой. Знаю, это часть культуры, и это нужно, просто я не чувствую к этому зов. Это забавно, когда вы говорите про красный, потому что я как раз размышлял о нем из одежды папской свиты, вроде оттенка «кардинал». Возможно, он будет одним, скомбинированный с черным, и это будет очень элегантно. В любом случае это такое путешествие – когда я начинаю с нуля.
ЛАКРУА: Даже если это «шокирующий розовый».
РОУЗБЕРРИ: Мне бы хотелось любить «шокирующий розовый» больше, чем я могу. Когда я сюда пришел, все было в розовом.
ЛАКРУА: Не заставляйте себя. Возможно, Скьяпарелли сама сделала бы что-нибудь изумительное, если бы жила в нашем мире – в конце концов она носила черный. Думаю, Дому Sciaparelli очень повезло с вами. Вы не из тех дизайнеров, который создает очередную сумку it-bag [здесь, видимо, «реверанс в сторону дизайнеров типа Жескьера, который постоянно создает новые версии сумок Louis Vuitton – мое прим.] Высокой моде необходима связь с современным искусством. Ты рисуешь, когда не занимаешься модой?
РОУЗБЕРРИ: Недавно ходил в музей Родена и я был так впечатлен. Я захотел вернуться туда еще. Раньше я рисовал и мастерил руками больше. Просто нужно найти баланс, нужно найти на это время.
ЛАКРУА: В школе, которую ты посещал, преподавали не только моду, но и искусство?
РОУЗБЕРРИ: Это была школа моды. Но моя мама водила меня в художественные классы, когда я был маленьким. Даже если они не могли уследить за всем в моей жизни, они могли следить за моим творчеством. Они всегда сильно поддерживали меня в этом. В общем, мое путешествие продолжается.
