Генри Болингброк
В 1392 году Генри Болингброк совершил паломничество на Святые Земли.
Обливаясь потом, он и его спутники забрались на знаменитую Елеонскую Гору, откуда им открылся величественный вид на Иерусалим. Генри смотрел на высокие стены, на богато украшенные церкви, на россыпь домов из песчаника, и не мог не задуматься, что же видели перед собой Ученики Христа, когда стояли на его месте. Иерусалим был гораздо меньше, здания гораздо ниже, однако Апостолы были восхищены открывшимся им видом.
“Камня на камне здесь не останется,” — сказал им тогда Христос. Но камней стало лишь больше, стены тянулись к небесам все выше. Ошибался ли Иисус?
Конечно нет. Генри Болингброк оставил своих друзей и слуг позади, беспечно созерцать виды. Сам он сел под оливковое дерево, что стояло чуть поодаль, и принялся молиться.
Все, что видели его спутники, будет разрушено. Все будет уничтожено. Не будет ни стен, ни церквей, ни домов. Будет лишь Царство Небесное, в которое не получится взять с собой ни меча, ни кошелька. И лишь елей добрых дел будет питать лампаду, способную осветить благосклонный лик Господа.
И елеем этим надо запастись заранее.
Генри Болингброк не всегда был смиренен и терпелив. Он помнил времена, когда был поспешен и глуп, а праведность своих деяний оценивал по одобрению друзей и старших. Что даст ему это одобрение на Страшном Суде? Где будут его друзья, когда настанет Царство Небесное?
И если раньше у него могли быть сомнения, то сейчас время для сомнений прошло. Вдали от дома, закрыв глаза на величие Иерусалима, находясь на том же месте, где некогда проповедовал Христос, Генри Болингброк видел ответы как никогда ясно.
Его друзья предадут его. Предадут так же, как он предавал их. Потому что здесь, на Святой Земле, истина дается сердцу легко и приятно. Но он знал, что по возвращению в любимую Англию, — ту самую Англию, чью землю он готов целовать и за которую готов проливать кровь, — истина будет затянута туманом и окроплена дождем мирских забот. И не стоит ждать от друзей справедливости в этом мрачном царстве интриг. Справедливость дарует лишь Господь, и пока он есть в сердце, оно всегда сделает правильный выбор.
И Генри Болингброк открыл глаза от молитвы. И посмотрел еще раз на своих спутников, ведущих праздные беседы. И узрел, как близко они, и как далеко Иерусалим. И осознал, насколько же Иерусалим велик. И вспомнил, что даже он падет. И принял самое важное решение в своей жизни.
В 1397 году Генри Болингброк со своей свитой направлялся из Лондона в Шрусбери, чтобы принять участие в заседании местного парламента. Когда солнце ушло за горизонт, а промозглые английские морозы начали ломить кости, он принял решение остановиться в неплохой харчевне “Луна и Солнце”, что неподалеку от Брентфорда. Его спутникам нужны были тепло и вкусная еда, а лошадям отдых.
Мальчишка-конюх, однако, удивился гостям. На вопрос, что же тут удивительного, он сказал, что в харчевне уже остановился другой богатый лорд, и мест для такого количества лошадей может не хватить. Генри Боллингброк лишь усмехнулся, и велел заплатить мальчишке за то, чтобы всю ночь не спускал с их лошадей глаз, а сам поспешил внутрь, чтобы узнать, что же это за лорд такой.
Им оказался его старый друг, Томас де Моубрей. Широко улыбнувшись, Генри поприветствовал дорогого товарища. Тот тоже рад был видеть знакомое лицо. Оказалось, что он со своими людьми также направлялся в парламент Шрусбери. Обнявшись, они объединили компании, сели за один стол и принялись наслаждаться гостеприимством хозяина “Луны и Солнца”.
Вино лилось легко и беззаботно, жаркое из свинины таяло во рту, картофель дымился, разговор шел своим чередом. Когда холод покинул старые кости, а лица раскраснелись от комфорта, Томас де Моубрей убедился, что их никто не слышит, и наклонился к уху Генри Болингброка.
— Наслаждайся жарким пока можешь, дорогой друг, потому что до меня дошли вести, что король готовит нам совсем иное блюдо в Шрусбери.
С лица Генри Болингброка вмиг сошла привычная широкая улыбка. Он был весел в пиру, яростен в бою и серьезен в политике. И от того, как кончится этот разговор, зависело, придется ли ему менять серьезность на ярость.
— Что ты имеешь в виду, мой друг? — спросил он спокойно.
— А то лишь, что некоторые блюда повара рекомендуют подавать холодными, а наш король по старой привычке иногда следует чужим советам.
Генри Болингброк обвел присутствующих взглядом, но никто не слышал их разговора. Он, конечно же, прекрасно понимал, к чему клонит Томас де Моубрей. Десять лет назад, еще совсем мальчишками, они присоединились к восстанию против короля Ричарда Второго. Целью восстания было принудить юного короля слушаться советов более опытных лордов.
Генри и Томас были ровесниками короля и дружили с ним с раннего детства. Однако поспешность, глупость и забота об одобрении старших затуманили им разум. Да это и туманом было назвать нельзя, потому что двадцатилетний Генри Болинброк никогда не видел ясного света. Все дни свои он проводил, как в тумане, а сердце его металось от одного осуждающего взгляда к другому, ища одобрения.
Ричард Второй, не в пример своим опрометчивым друзьям, был скромен и кроток. Он проиграл ту битву, но выиграл войну. Охотно слушал он советы старших, усмиряя их гордыню и бдительность, пока не вырос сам. И тогда морщинистые головы покатились по лобному месту, окропляя грязную землю своими дельными советами.
В великодушии и мудрости своих, Ричард был безжалостен к старым, но милостив к молодым. Он простил своих друзей. Щедро одарив их за то, что не пытались препятствовать его правосудию, он приблизил их к себе, как ни в чем не бывало, и жизнь их продолжилась своим чередом, даже лучше, чем раньше.
Генри Болингброк всегда был ему за это благодарен.
— Послушай, де Моубрей, мои слова, — сказал он своему бывшему другу. — Мы с тобой давно знаем Его Величество, да выводы сделали разные. Никогда наш король не опустится до той подлости, что совершили мы по отношению к нему. И даст Господь, чтобы до Страшного Суда нам с тобой удалось собрать столько елея добродетели, чтобы разжечь лампаду, которую так безрассудно мы затушили сырым холодом предательства.
Томас де Моубрей ухмыльнулся улыбкой человека уверенного, что понимает больше прочих, но не понявшего того, что ему сказали. Он наклонился к уху Генри Болингброка еще ближе.
— Вспомни! Что за участь постигла наших старших товарищей, которым король, в бесконечной милости своей, пожаловал прощение? Мертвы, мой друг, мертвы или в изгнании. Король не выше Бога, но выше справедливости. Его прощение не стоит ничего.
Томас де Моубрей был настойчив, вино было крепко, а страх перед немилостью короля уже овладевал могучим сердцем Генри Болингброка. Паника и волнение сковали его разум, а нежелание показаться наивным и нерешительным толкали его в комфортные объятия уступок. Не было ничего проще, чем согласиться с уверенным в себе Моубреем и продолжить пировать. Таким естественным и легким казалось сказать “ты прав” и избегнуть разногласий, которых так сильно не хотелось миролюбивой душе Генри.
Но перед затуманенным взором его вместо деревянного стола, тарелок и пустых кувшинов открылся вид на Иерусалим. И велик был Иерусалим, а даже он будет разрушен. Что на его фоне Томас де Моубрей?
И Генри Болингброк поступил по совести.
— Ты не прав, — твердо сказал он. — Король простил нас, а мы перед лицом Господа присягнули ему на верность.
— Мой дорогой друг, — Томас де Моубрей заглянул ему прямо в глаза, и во взгляде его была холодная сталь. — Ты скоро окажешься перед лицом Господа самолично, если не одумаешься. Молю тебя, не верь обещаниям единожды предавшего. Против нас сгущаются тучи, и если мы не объединимся, то всем нам настанет погибель, не сейчас, так через десять лет. Тебя может защитит твой отец, но у меня нет друзей кроме тебя.
— Все мы рано или поздно окажемся перед лицом Господа, Моубрей, — молвил Генри Болингброк, и голос его был спокоен. — Не ищи друзей, а ищи в своем сердце мужество поступить правильно. А слабость духа лишит тебя и Царства Небесного, и последнего друга.
Томас де Моубрей вскочил и рука его потянулась к мечу. Генри Болингброк был готов к сражению. Однако противник его лишь задумался о чем-то, а потом крикнул своей свите:
— Седлайте лошадей. Мы отправляемся сейчас же.
Весь трактир был поднят на уши, хозяин в суматохе побежал будить заснувших на стоге сена слуг, а Генри Болингброк лишь сел обратно за стол и людям своим велел не торопиться.
Спустя несколько дней Генри Болингброк и его свита прибыли в Шрусбери. Томас де Моубрей успел приехать раньше и вне всякого сомнения пытался очернить его честное имя перед королем. Генри Болингброк не знал, к каким обвинениям готовиться, но знал, что на его стороне правда, а значит бояться ему нечего.
Он потребовал безотлагательно поговорить с Его Величеством, однако те отказали ему в личной аудиенции. Вместо этого им с Томасом де Моубреем было назначено открытое слушание на глазах у всей собравшейся в парламенте знати. Генри Болингброк хоть и огорчился невозможности поговорить с королем с глазу на глаз, но восхитился его непредвзятостью и мудростью. Честному вассалу не пристало просить Небеса о чем-либо, кроме справедливого господина. Если Его Величество ищет правды, то он уже на стороне Генри Болингброка.
Томас де Моубрей пришел на заседание в щегольском наряде. Как воин перед сражением не допускает бреши в своей броне, так же и опытный интриган Моубрей не допускал изъяна в своей одежде перед словесной перепалкой. Его черный пурпуан с длинными, почти до пола, рукавами, небрежно скрывал обитый волчьим мехом плащ. Руки и грудь Моубрея были щедро увешаны серебряными украшениями. Он носил свой статус при дворе уверенно и дерзко, как защиту от любых атак.
Генри Болингброк оделся не в пример скромнее. Времена, когда он следил за модой, остались в далеком прошлом, там же, где и забота о мнении окружающих. Вернувшись со Святой Земли, он носил либо доспех, который заслужил перед лицом самого Бога, либо простую котту. И сегодня он выбрал доспех.
Ричард Второй, сидевший на троне, оглядел противников быстро и с хитрым прищуром. Ничто не ускользнуло от его наметанного взгляда. Рано лишившийся отца и унаследовавший трон напрямую от деда, он был королем буквально с пеленок, чадом дворцовых интриг и высокой моды. По его изящным рукам струился изумрудный шелк, а в глазах его гулял озорной блеск.
— Neveu! К чему т-ты омрачаешь нам сей ясный день пустым раскатом грома? Еще и в Шрусбери приехать не успев, уже снискал н-неудовольствие другого лорда. С таким усердием вы нам рвались д-давать советы, а сами не смогли найти пути, как разминуться посреди дороги. C'est dommage, мой милый родственник. Немедленно мирись.
Три детали привлекли внимание Генри Болингброка.
Во-первых, Его Величество говорили на родном языке, по-французски. Это означало, что заседание они относят к дворцовым скандалам, а не официальным церемониям.
Во-вторых, Его Величество называли Генри “племянником”, как в детстве. На самом деле они с королем приходились друг другу двоюродными братьями, но юный Ричард остро чувствовал свое высокое положение, поэтому придумал называть его племянником. Это означало, что король не питает недобрых чувств.
И наконец в-третьих, Его Величество призывает лордов помириться. Это означало, что его не интересует правда, его интересует спокойствие. И это пугало Генри Болингброка больше всего.
— Ваше Величество, мой господин и повелитель. Пусть долог будет век ваш, что пойдет нам всем на радость. Да видит Бог, я не хотел нести в Ваш день раскаты грома, но я за честь сочту сиять на одном небе с вами. Пусть незавидна участь громовержца, но с гордостью несу я бремя привлечь Ваше внимание, и внимание досточтимых лордов, на тучи, что сгущаются прямо под вашим ясным взором. Поганые слова чернят ваш светлый титул, господин мой. И благородство ваше, и прощение, что я ношу на сердце, в грязь топчут сапоги того, кого считал я другом. Ты, Томас де Моубрей, предатель, но что страшней: глупец. Неверный ты сосуд избрал для яда. Напрасно ты во мне искал поддержки в делах подлых, я подлость не приемлю. И перед всеми громогласно заявляю: ты хотел предать Его Величество. Я за слова эти готов ответить жизнью.
Томас де Моубрей стянул с руки перчатку и бросил под ноги Генри Болингброку. Перчатка упала со звоном: на ней остались серебряные кольца. Генри Болингброк, уверенный, что правда на его стороне, не знал, что делать. Больше всего на свете ему хотелось принять вызов, но он верил в рассудительность короля и не хотел вызывать на дуэль того, кто скоро окажется в темнице. Это было бы неуважительно и к приказу Его Величества, и к остаткам достоинства Томаса де Моубрея, и, что самое главное, к себе. Правду не нужно украшать мишурой пустой бравады.
— Gracieux! Веди себя п-прилично! — обратился Ричард Второй к разъяренному Томасу де Моубрею, — При льве и леопарду быть свирепым не пристало. Мы не привыкли повторять, но скажем из любви еще раз: найди в своем холодном сердце мир и обними герцога Херефорда. Оставьте гнев для п-поля брани, к чему нам во дворце раздоры.
— Способен даже леопард на кротость, ведь не сменить ему на шкуре своей пятен. Но я из всех своих богатств, монет и серебра одно лишь предпочту, на коем пятен нет. И это репутация, мой лорд. И репутация моя чиста, Господь свидетель. Нет в целом мире долга, что нельзя вернуть, и этот твой должок, о Генри Болингброк, я возвращу в свою казну твоею кровью!
Дворяне, до этого наблюдавшие за происходящим кто со спокойствием, а кто с некоторой степенью развлечения, зашептались. Их не смущало, что может пролиться кровь Генри Болингброка, нет-нет. Их глубоко поразило, что оба лорда осмелились так открыто ослушаться короля.
Один из них был родственником Ричарда. Другой был его прежним фаворитом. И их битва обещала быть источником для историй на долгие годы вперед.
Его Величество ударили скипетром, разговоры вмиг прекратились.
— Мы рождены п-повелевать, а не просить. Но даже Бог не в силах поселить любовь в сердцах, что гневом воспылали. И п-посему я отдаю вашу судьбу в руки суда. К моей любви вы уважения не нашли, так может безразличие закона вы почтите. Оставлю в ваших я горячих головах слова, в надежде, что однажды там поселится и разум их понять: на целом свете нет причин, чтоб с другом воевать.
Генри Болингброк был категорически несогласен.
Зиму 1398 года Генри Болингброк проводил в своем замке в Херефорде. Судебное разбирательство, обещанное королем, организовывалось неспешно, и со стороны могло показаться, что Его Величество ничуть не обеспокоены возможным предательством.
Неоднократно Генри Болингброк делился переживаниями со своей женой Мэри. Убедившись, что ни прислуги, ни детей поблизости нет, он очень осторожно, в непривычных выражениях рассказывал ей о своих сомнениях в решении короля. Еще недавно и подумать было невозможно о том, чтобы он позволил себе критиковать Его Величество, но слишком уж силен был удар от столкновения справедливости с покоем, идеалов Генри и реальности.
Мэри была умной женщиной, и в ответ на размышления мужа только помалкивала. Однако со временем она начала пренебрегать кротостью и стала позволять себе аккуратные комментарии. И если неспособность короля пожертвовать покоем ради справедливости ошеломила Генри Болингброка, как удар меча по голове, то медленное, спокойное, но уверенное непринятие его идеалов женой отравляло его, словно яд.
Спустя множество бессонных ночей не оставалось сомнений. Мэри не понимала, как можно было поставить его положение при дворе под угрозу из-за неосторожно сказанных слов. Она все еще боялась осуждать его напрямую, но от нее никогда не было слышно ни похвалы, ни восхищения. А Генри Болингброк, хоть и не говорил этого напрямую, но считал свою принципиальность достойной похвалы и восхищения.
Иными словами, несмотря на наличие рядом семьи и обилия прислуги, Генри Болингброк чувствовал себя абсолютно одиноким. Тоскливо смотрел он на своего сына Хэла, упражнявшегося с мечом, и очень хотел увидеть в нем себя. Будто двенадцатилетний мальчишка одним взмахом лезвия мог разделить его одиночество надвое, доказав, что готов унаследовать от отца не только земли и деньги, но и верность принципам.
Но обсуждать с ребенком короля было бы недостойным поступком. А просить у собственного сына поддержки и вовсе унизительным. Поэтому Генри Болингброк продолжал наблюдать за ростом своего старшего сына в тишине. И лишь иногда, проявляя редкую отцовскую нежность, он заглядывал в умные глаза мальчугана и робко надеялся, что где-то там глубоко скрывается такой же человек, как он сам. Но невозможно было подобрать таких слов, чтобы вытащить эту правду наружу, а сил верить у Генри Болингброка после всех предательств становилось все меньше и меньше.
Он чах в своем вынужденном внутреннем одиночестве, и единственное, что могло придать ему сил, это чувство выполненного долга перед Всевышним. Но долг был не выполнен, предатель все еще разгуливал на свободе, и питать себя собственной праведностью не получалось. Елей добрых дел не разжигал лампаду, и огонь медленно затухал, обдуваемый холодными ветрами английской зимы.
А однажды в замок прискакал гонец с письмом.
Письмо было написано дрожащей рукой отца Генри Болингброка. Он сообщал сыну, что находится в добром здравии в злополучном городе Шрусбери, куда ему чудом удалось скрыться после атаки людей Томаса де Моубрея. Негодяй, все еще будучи уверенным, что протекцию Генри Болингброку обеспечивает не вера в Бога и правду, а связи его отца, попытался убить старика.
Рассказывая об этом своей жене, Генри Болингброк невольно усмехнулся. Каков подлец! Даже перед лицом истинного противостояния правды и лжи, добра и зла, Томас де Моубрей все еще не способен был увидеть то, что истинно важно: душу. Он не видел рабов Божьих, смиренно идущих на Страшный Суд. Он видел модные костюмы и дорогие шелка, родовые имения и спущенные состояния, связи отцов и дворцовые интриги. Он не понимал, что Генри Болингброк борется за правду, хоть и был единственным человеком в Англии, кто точно знал, что правда на стороне Генри. Он все еще думал, что это хитрый план, шахматная игра, одна большая финальная интрига. Даже вместо слова “честь” он говорил “репутация”. Потому что честь в сердце, а репутация — в глазах окружающих. И Томас де Моубрей, человек высокого рода и низкого духа, все еще жил чужим мнением, а не своей совестью.
Генри Болингброк презирал его. Презирал его даже не за нападение на отца, а за причину нападения. Он презирал его так глубоко и искренно, что у него не было слов это выразить. Он лишь криво усмехнулся, а его жена Мэри посмотрела на него с уже ожидаемым непониманием.
— Твой отец мог умереть, — сказала она.
— Моего старика этому побитому псу не одолеть, об этом не переживай! — махнул рукой Генри Болингброк, шагая по комнате, — Но теперь-то он прижат к стенке. Когда Его Величество узнает, что он пытался убить его дядю, ему не сдобровать. Ты понимаешь, что произошло, Мэри? Это Божий промысел, это Божий промысел в чистом виде. Когда я не побоялся сказать правду, у меня не было никаких доказательств на руках. Была только святая уверенность, что правда всегда победит ложь. И посмотри, к чему это привело. Истина — это самое сильное оружие. Она свела с ума подлеца Моубрея, вынудив на отчаянные меры. Он напал на моего отца, и тем самым раскрыл свои карты. Теперь Его Величество посадит негодяя в темницу, а потом отсоединит его гнусную голову от тела. Никогда не бойся говорить правду, Мэри! Даже если ты одна против целого мира, всегда говори правду!
Мысль о том, что правда всегда побеждает, грела Генри Болингброка до конца зимы. А в апреле в Херефорд приехала королевская стража, чтобы заключить его в темницу Виндзорского Замка.
Весну и лето 1398 Генри Болингброк провел в сырости и холоде. Условия содержания в тюрьме были унизительные, но сносные для здоровья, однако еще по дороге в Виндзорский Замок он почувствовал, что конечности его непривычно коченеют. Отец практически сразу внес за любимого сына залог, чтобы тот мог насладиться непривычно теплым для Англии солнцем, однако ощущение вечного холода не оставило Генри.
Его руки время от времени предательски дрожали, а липкое и мерзкое чувство в груди заставляло шумно и подолгу кашлять, распугивая всю прислугу. Кроме того, на его коже начали появляться некрасивые нарывы, которые разные врачи относили к разным заболеваниям. В итоге Генри Болингброк в сердцах плюнул на врачей, и отнес все свои вновь обретенные болезни к знакам Божьим.
Однако что эти знаки означали, еще предстояло расшифровать.
Генри Болингброк ни секунды не сомневался, что тело его ослабло, потому что ослаб дух. С тоской вспоминал он начало года, когда был бесконечно убежден в своей правоте и чувствовал всей душой, что Бог видит его поступки и ценит их. Он все еще понимал умом, что прав, но чувство согласия с Богом как будто пропало.
Почему? — спрашивал он себя. И ответ был очевиден. Помазанник Господа на Земле — это король. И король предал его. Но что гораздо хуже предательства Генри Болингброка, так это предательство истины. И король предал истину прежде всего прочего. Как мог он, узнав о нападении на собственного дядю, наказать не только злоумышленника, но и ни в чем не виновного Генри? Что двигало им?
Генри Болингброк прекрасно знал, что. Страх. Страх показаться слабым правителем. Страх занимать стороны. Страх принять участие в чужом конфликте и неправильно выбрать союзников. Мелкий мирской страх перед мнением окружающих, который удерживает нас от того, чтобы войти в Царство Небесное, тяжелее тысяч сундуков с золотом.
Даже Его Величество, служению которому Генри Болингброк посвятил жизнь, оказался обычным человеком. Даже хуже обычного: он оказался человеком подлым, преследующим спокойствие сердца, а не идеалы. Он делал то, что удобно, а не то, что правильно. Рожденный повелевать, а не просить, своими действиями он все еще просил людей любить его, а не повелевал им поступать праведно, как и положено монарху.
Генри Болингброк твердо знал, в чем совершил ошибку. Он искал справедливости в короле. Но справедливость не заключена ни в одном человеке, даже в Божьем помазаннике. Справедливость — это Бог, и искать Бога нужно вечно. И в одиночестве.
Вот к каким выводам приходил Генри Болингброк. Но болезни его, к сожалению, никуда не исчезали.
16 сентября 1398 года Генри Болингброк приехал в Ковентри в своем самом роскошном обмундировании и в сопровождении семи самых дорогих коней. Это была дата поединка истины с ложью, и он хотел выглядеть соответствующе.
Трусливый король Ричард Второй был не в силах принять правильное решение даже в свете абсолютной, непререкаемой истины, поэтому доверил финальный вердикт самому Богу. Он постановил Генри Болингброку и Томасу де Моубрею решить свои разногласия в судебном поединке.
Оба лорда были превосходными воинами и наездниками. Зрелище обещало быть захватывающим. Однако несмотря на весь ажиотаж присутствующих, Генри Болингброку было досадно, что они не способны оценить настоящую красоту предстоящего боя. Ведь оружие противников будет управляться не их твердой рукой, а дланью самого Господа. Это будет не схватка, а монолог Создателя о природе вещей.
В ночь перед боем Генри Болингброка впервые за долгое время отпустила дрожь. Он четко и ясно ощутил себя инструментом в Божьих руках, марионеткой в величайшем представлении с моралью в конце. Он знал, что не умрет. Ему выпала честь поучаствовать в спектакле, режиссером которого выступит Царь всех Царей. О да, у Генри Болингброка сегодня будет самый лучший покровитель, но не тот, о котором думает презренный де Моубрей!
Генри Болингброк фантазировал о сценах своей победы и знал, что даже они не будут достаточно велики по сравнению с Божьим замыслом. О сегодняшнем дне будут слагать легенды, из которых даже самые неразумные дети будут извлекать уроки. И жестокосердным отцам не придется подбирать правильных слов для разговоров со своими сыновьями, ведь за них это сделают самые красноречивые из бардов.
Сложность высшего замысла наконец-то раскрылась перед Генри Болингброком, как книга. Череда предательств и разочарований, которые он пережил за этот год, были лишь удачной рифмой к слову “триумф”, которое сегодня будет размашисто вписано в последнюю строфу. Все имело смысл. Страдания были не напрасны, а одиночество было поддельным. Ведь с Генри Болингброком все это время был Бог.
Дуновение ветра, шелест листьев, лязг оружия, затаенные дыхания, команда к бою. Все это будет упомянуто поэтами лишь вскользь. В центре повествования всегда был Генри Болингброк, мчащийся сейчас навстречу не Томасу де Моубрею, но всей человеческой подлости, низости, всем демонам, подстрекающим нас к предательству, и каждому греху, которому суждено сгореть ярким пламенем на Страшном Суде.
Пылающий взор Генри был был направлен на врага, на фундаментального, вечного врага, который сегодня был облечен в форму малодушного лорда. Ничего больше не существовало в поле зрения Генри Болингброка. Ничего, кроме королевского скипетра, выброшенного на арену.
И когда скипетр, разрезая своей тяжестью нависшее между добром и злом напряжение, с глухим стуком упал на влажную утреннюю траву, Генри наконец очнулся от иллюзии.
Это жизнь. Это не книга. Ричард Второй, в бесконечных трусости и глупости своих, отнял у него финальный поединок и триумф. Он выбросил скипетр на арену, чтобы остановить возможное кровопролитие.
Генри Болингброк спешился. Его и Томаса де Моубрея отвели в роскошный шатер, где Его Величество изволили их принять. Он ел зеленый виноград и был в прекрасном расположении духа.
— Друзья, д-друзья! Скажу вам “mon plaisir” за спасение ваших жизней. Не стоит благодарностей, на то мы и монарх, чтобы заботиться о здравии вассалов. Кровопролития мы не допустим в сей ясный день и час, не стоит, п-право, и благодарить за это нас. Однако гневом мою милость обратить не смейте, немедленно ответьте: готовы ль вы зарыть топор войны?
— Я не искал войны, Ваше Величество, искал я только правды, — впервые Генри Болингброк разговаривал со своим королем в таком тоне, но других интонаций в его груди не оставалось. — Коль моя правда вам пришлась не ко двору, то хоронить меня ее не заставляйте. Я лучше истину с собой в могилу унесу, чем по-разбойничьи при жизни закопаю.
— Ай-яй, — лицо монарха впервые сменило беспечное выражение на искреннее неудовольствие. — Ужель и нас лжецом ты называешь? Все врут вокруг тебя, мой милый Херефорд, подумай, как так вышло? Не может же быть так, что все кругом лжецы. Правда ли это, если правду знаешь только ты?
— Я не осмелюсь вас назвать лжецом, мой лорд, ведь сам лжецом я не являюсь и попусту других не обвиняю. Ведь кто есть лжец? Тот, кто сказать правду не способен. Но как назвать того, кто правду не способен слышать? Кто даже глядя истине в глаза оттягивает с ней момент свидания? Кто идеалам предпочтет покой, а совести и чести — крепкий сон? Такие люди — не лжецы, мой государь. Такие люди — это просто люди.
— Мы — п-просто люди, Генри Болингброк? — очень тихо переспросил Ричард Второй.
— И даже здесь вы ждете лжи, мой государь.
И сказав это, Генри Болингброк улыбнулся. А вместе с ним улыбнулся и Томас де Моубрей.
В 1399 году Генри Болингброк жил в Париже. Ричард Второй изгнал его и Томаса де Моубрея из Англии, так и не найдя в себе сил решить их конфликт. Генри вынужден был оставить старика-отца, а вместе с ним все свое имущество и права на наследство. Сказать по правде, Генри было плевать на деньги и земли. Душу его съедало чувство, что своего отца он больше никогда не увидит.
Томас де Моубрей также был лишен всех своих богатств. Старым врагам запрещено было поддерживать контакт, однако до Генри Болингброка дошли слухи, что Томас отправился в паломничество в Иерусалим. Эта новость была большой неожиданностью. Сначала в сердце Генри поселилась досада, будто его противник каким-то образом осквернит священное место, а следом — воспоминания и откровения, которые с ним связаны. Однако с каждым новым днем досада по капле уходила, а место ее занимало чувство, похожее на уважение.
У Генри и Мэри родился сын. Дом в Париже, который им помогли найти приятели старика-отца, не шел ни в какое сравнение с замком Херефорд и совсем не подходил для растущего семейства. Денег тоже было мало. Генри, будучи частью королевского рода, не привык считать расходы, однако жизнь подкинула ему новые препятствия, а это значило, что нужно научиться преодолевать и их. Он становился экономным, а иногда даже жадным. Но ему нравились эти новые качества. Он чувствовал, что превращается в кого-то другого, и этот кто-то ему нравится.
Английские знакомые в письмах были холодны, однако при личной встрече стремились помочь, а также не стеснялись в выражениях относительно Ричарда Второго и его манеры управлять государством. Поступок Генри Болингброка, хоть в свете и считался неоднозначным, в глубине души скорее восхищал людей. И самое главное, с ним наедине они не боялись говорить правду.
Болезни, однако, так и не отпустили Генри Болингброка. Ведя журнал расходов и доходов, он нервничал и из-за предательской дрожи ставил вместо нужной суммы большие некрасивые кляксы. Кашель донимал его перед сном, но еще больше он донимал его близких. Если раньше страдала только Мэри, то теперь из-за кашляющего отца не могли заснуть и дети. Новый дом был совсем маленький, и все происходящее в соседних комнатах было хорошо слышно. Раньше Генри Болингброк и подумать о таких проблемах не мог.
Но самое главное, что его беспокоило — это кожа. С детства красивый и здоровый, Генри был уверен, что Господь делает людей, которые красивы духом, красивыми и внешне. Его вновь обретенные нарывы заставляли поставить под сомнение эту теорию. И если раньше они выскакивали только в тех местах, которые можно было прикрыть одеждой, то теперь омерзительные струпья покрыли и подбородок. Генри Болингброк отпустил красивую бороду, но она вечно чесалась, из-за чего он сильно переживал.
Не считая редких гостей, друзей в Париже у Генри не было. Жена не понимала его так же, как и раньше, но теперь, в бедности, говорила об этом все чаще и смелее. Денег было очень мало, дом был маленький и холодный, и греясь у камина, Генри Болингброк подолгу смотрел на трескучий огонь и думал, думал о елее в своей лампаде.
— Ну что, гордишься собой? — в очередной раз спрашивала его жена.
Генри Болингброк всегда отвечал на это одинаково:
| Другие рассказы |