Долгожданное Воссоединение
Она была прекрасна, как в день, когда они познакомились, и понятна, как в день, когда они расстались. Ее темные непослушные кудри водопадом струились по загорелым хрупким плечам, ее улыбка была чистой и искренней, а ее голубые глаза, не пугающе светло-голубые, а живые, родные, по-свойски голубые смотрели на него с такой нежностью, будто не было между ними ни одного конфликта за все эти годы. Она была лучшей женщиной на свете, способной полюбить его, даже если бы он был худшим из мужчин. Он мучился тем, как сильно этого не заслуживает, и боялся того, как легко это снова потерять. Он не смотрел назад, он усвоил самое главное правило отношений. Надо смотреть только вперед. И если впереди нет образа твоей возлюбленной, то ты смотришь куда-то не туда.
— Я очень сильно скучал, — наконец сказал он. Он боялся разрушить тишину, боялся испортить волшебство их встречи. Он, чей голос очаровывал послушные толпы, чей выбор слов прославил его имя, стеснялся проронить лишний звук. Когда-то он был другим с ней, он был с ней смелым и уверенным, гораздо смелее и увереннее, чем с кем-либо. Именно за свою уверенность, за ту легкость, с которой ему удавалось быть очаровательным в ее обществе, он ее сначала и полюбил. Не за то, кем была она, но за то, кем он становился с ней. А становился он человеком, которым всегда мечтал быть: смелым, сильным, всегда знающим, что сказать.
Многие годы он питался подаренной ей уверенностью, пользовался ей так, будто она принадлежала ему. Вспоенный ее любовью, цветок его гения расцвел и опылил бесконечные поля поклонников. И сейчас, когда в каждом городе ему воздавали почести и пели оды, он чувствовал, что этого недостаточно и никогда не будет достаточно. Ему нужна была она, только она и ее любовь, самый сладкий нектар, которым он в свое время напился так, что опрометчиво подумал, будто иного напитка его чрево не изведает, а если и изведает, то уста сочтут его может и послаще.
И теперь, стоя перед ней, он не мог избавиться от мысли, что насквозь пропах отчаянием. Отчаянием найти нечто если не равное тому, что было у них, то хотя бы похожее. Испить нектара если не столь же сладкого и живительного, то хотя бы не полного нечистот. Он так долго прихорашивался перед встречей, так хотел быть неотразимым, но на уголках его губ будто остались следы гнусных предательских попыток испить того, чего может испить только самый страдающий от жажды человек.
И в нем не было ни смелости, ни силы, ни знания, что сказать. В нем был только страх все снова испортить, и невольно он задавал себе вопрос, а сможет ли полюбить она его снова, такого напуганного и жалкого? И если нет, то может дело не в нем, попавшем в зависимость от ее любви? Может дело в ней, неспособной снова дать ему былую уверенность, не способную найти в своем сердце живительную каплю любви? И снова, и снова возвращался он к этим мыслям и понимал, что винить ее не в чем. Винить можно только себя, упустившего величайшее счастье, подаренное ему богами.
Но на чувстве вины далеко не уедешь, и он снова возвращался к прежним старым мыслям, к мерзким и разрушительным мыслям о собственной ничтожности, о неуверенности, о том, как сильно он не заслуживает любви, о том, как он потерял все, и не только все, что у него было, но и то все, чего не было ни у кого на свете, а ему так повезло, а он все равно это потерял, и только ее великодушие могло спасти его из кровавого водоворота этих мыслей, но он не смел даже уповать на ее великодушие, и лишь смиренно страдал перед ее светлым образом, как годами страдал без него, не в силах порвать порочный круг и не имея дерзости надеяться, что она порвет его сама своим бескрайним милосердием.
— Я тоже скучала, красавчик, — подмигнула ему она.
Если бы он был читателем своей истории, то не сдержал бы слез от этих слов, но он впервые за долгое время был ее героем, поэтому лишь засмеялся. И если бы он был сторонним слушателем своего смеха, то наверное бы поразился тому, как давно не слышал этого славного переливчатого звука. Но так как он был тем, кто смеется, то он не представлял ничего более естественного, чем продолжить смеяться от счастья.
— Я больше не пью, милый, — сказала она с терпеливой досадой. — Но ты себе налей.
Он, конечно же, пил вино и до этой встречи, и без нее. Но пил он его грустно, одиноко и с полным осознанием того, что это лишь еще один шаг по бесконечному лабиринту лестниц, неизменно ведущему глубже и глубже вниз. Глядя на каскад ступенек перед собой, не способный увидеть дно, но прекрасно способный его вообразить, он легко делал очередной шаг. Вино было его верным спутником в пути вниз, оно потеряло свою сладость, а мысль о том, что кого-то оно веселит, казалась нелепой.
Но сейчас, когда она была рядом, все было совсем иначе. Сосуд с вином изгибался приветливо, лилось оно со звонким журчанием, а на вкус, который он впервые за долгое время сумел по-настоящему ощутить и прочувствовать, оно было слаще, чем самый светлый момент, чем самое лучшее воспоминание его последних одиноких лет. Это было прекрасное вино, и оно было испито в прекрасной компании.
Она смотрела на то, как он пьет, с усталой нежностью. Как мать, кормящая ребенка и терпящая его неосторожные укусы, она радовалась всему, что он делает, до тех пор, пока он был счастлив. И он был счастлив.
— Ну шо ты? — спросила она его, когда он наконец оторвался от кубка.
— Чего? — он непонимающе улыбнулся.
— Как ты там? — она наклонила голову набок, будто присматриваясь к его реакции, — Все хорошо у тебя?
— Д-да вроде неплохо, — развел он руками, и первый его глоток был достаточно щедрым, чтобы разводить ими можно было без опаски разлить вино из бокала. — У меня, кажется, п-появились фанаты. В каждом городе встречают п-поклонники, так непривычно. Я как будто лидер культа какой-то.
— Когда-то мы боролись за сердце каждого слушателя, — сказала она с такой улыбкой, что невозможно было даже представить, как этой женщине может быть нужно за кого-то бороться.
— Ну… — он застенчиво посмотрел в пол, неуверенный в уместности красивой фразы, которую приготовил для ответа, — Мы п-победили.
Он неловко поднял бокал. Она искренне и чисто засмеялась. Только в этот момент он почувствовал, что по-настоящему победил.
Повисла тишина, но он был к ней готов. Он не допустит прежних ошибок, он не позволит себе опьянеть от любви и забыть, как важно возвращать полученную заботу. Не прекращая ощущать сладкое чувство триумфа, уверенный и смелый, он обрушил на судьбу свое новое оружие, выкованное в бессонных ночах самокопания и горького вопроса, что же пошло не так. Как воин, которым он никогда не являлся, на поле боя, на котором он никогда не был, без промаха, которого он никогда не знал, потому что никогда не решался бить, нанес он сокрушительный и лихой удар одной единственной фразой:
Такая простая фраза, а сколько смысла в ее отсутствии. Чем умнее становишься, чем выше взлетаешь, чем глубже пускаешь корни в чернозем мироздания, тем менее очевидным становится ее необходимость. Это был непростой урок, но он извлек его. Бесконечные дни наедине с собственной болью — это жестокие учителя. Они не дают тебе уверенности в правоте, но они с лихвой дают тебе страха перед неправотой. И он больше никогда не позволит себе быть неправым в своем безразличии. Он всего лишь поинтересовался ее делами, но он имел в виду каждое слово.
В ее лице не было ни удивления, ни благодарности. Как будто ее делами интересовались каждый день.
— Ты не хочешь этого знать, — сказала она.
— П-поверь мне, любимая, — сказал он, и сам не заметил, как легко и опрометчиво сорвалось с его губ такое родное, но такое неосторожное слово “любимая”, — Я хочу.
— Я верю в искренность твоих намерений, мой нежный, — сказала она, по-матерински склонив голову набок. — Я не уверена в твоей готовности узнать правду.
Он посмеялся. Потом с улыбкой заглянул ей в глаза. Потом поймал себя на мысли, что его улыбка выглядит какой-то непонимающей. А потом поймал себя на еще более сложной мысли, что действительно ничего не понимает. И только потом, уже все поняв, он осознал, что именно понял. И до того, как он успел осмыслить то, что понял, его предательские голосовые связки, его вероломное горло, его подлые губы, творцы его счастья и авторы его бед, вопреки здравому смыслу, вопреки всему, что ему дорого, высказали то, что можно было бы и не говорить, а если быть совсем честным, что говорить ни в коем случае не следовало.
На его чело легла холодная серая тень. Его сердце на секунду замерло в тщетном компромиссе, а потом забилось с недоброй тревогой. В его горле пересохло, он захотел взять вина, но понял, что уже допил его, а наливать новое не было времени. Обилие мыслей затуманило его разум, обилие чувств уронило в пятки его колотящееся сердце, а стены дома сдавили его бледные тонкие плечи. Он не знал, как реагировать, он не знал, как реагирует его лицо, а на контроль лица не было сил, потому что их целиком забрали подозрения, домыслы и обуревающие сознание фантазии. Его воображение, которым он некогда гордился, коварно обратилось против него самого. Он был безоружен против самого страшного врага: себя.
— Серьезно? — подняла она свою прекрасную густую бровь.
Очень серьезно. Он не питал иллюзий, он не был дураком. У него самого совершенно точно кто-то был, но это как раз было несерьезно, это было пустяком, это было постыдной оплошностью на пути к этому моменту, в котором они оба сейчас находились. И вот он, этот момент, был как раз серьезен донельзя. Неужели она этого не понимала? Неужели она не понимала, что ее ошибки нанесут его нежному сердцу гораздо больший урон, чем его ошибки — её сердцу?
Да, это могло показаться со стороны несправедливым, но мир и не должен быть справедливым. Мир не был справедливым, когда никто не слушал его песни, потому что его высокому голоску не хватало силы проникнуть в чужие сердца с бескомпромиссным напором гения. Мир не был справедливым, когда её любовь вдохновила его на самые нужные слова, самые трогательные ноты и самое рвущее душу пение. И мир совершенно точно не был справедлив, когда он мучился по ночам, думая о том, как им не хватит денег на завтрашний день. Как он вынужден был принимать решение двигаться в следующий город ради призрачного риска заработать чуть больше, чем оставаться в этом городе и доить покорную публику на то немногое, что у них осталось. Мир не был справедлив, когда к нему пришел успех, а ей просто повезло оказаться рядом, чтобы наслаждаться его плодами. Мир никогда не был справедлив, но им обоим хватало любви, чтобы беречь друг друга от боли, которую несет в себе эта несправедливость.
И что же теперь? Мир все так же несправедлив, но она считает возможным бить его в самое сердце, поддаваясь сиюминутным позывам низкой похоти? Она, в ее бесконечной мудрости и способности сделать его навечно счастливым, не нашла в себе ментальной силы подумать о его чувствах хотя бы мгновение, прежде чем прыгать в койку к незнакомцу?
И ни в коем случае не восхваляя себя выше положенного, полностью осознавая свою посредственность, стоит все-таки отметить, что их чувства, — не сам он, но чувства между ним и ею, — они же гораздо больше, чем мог бы дать любой, даже самый лучший любовник. С самыми мощными плечами и самым низким голосом.
Неужели она правда, искренне этого не понимает?
Он вспомнил, как еще совсем недавно мучил себя гаданием, способна ли она полюбить его снова. Осталась ли в ее милосердном сердце хоть капля любви, и если осталась, достоин ли он ее? Как вновь взрастить в себе семя уверенности без ее освежающей влаги, если когда-то именно выросшее из него дерево сумело склониться своими ветвями к бурному ручью ее чувств? Возможна ли между ними любовь такая же, как прежде, если не сильнее, и если возможна, то как?
Он вспомнил все это и бросил оземь. Разочарование в ее глазах было бесконечным, как океан, и таким же холодным. Ничего уже не было возможно. А если последнюю надежду у него отняли, то не было больше смысла разыгрывать спектакль. Не было смысла ни в вежливости, ни в смирении, ни в том, чтобы сдерживать себя от неудобных, но очень важных вопросов.
Надежда резко стала унизительна. Забота о чувствах стала оскорбительна в своей тщетности. Чувства уже были задеты, на сердце была рана, и чем раньше из нее бурным потоком хлынет кровь, тем раньше она зарубцуется.
— Ты правда хочешь об этом говорить? — спросила она, и в ее голосе, в выражении ее лица, в глубине ее таких мудрых, но таких глупых в мелочах глаз, он увидел самое нелепое, самое смешное чувство. Надежду все вернуть. Неужели она не понимает, что уже слишком поздно? Неужели она не понимает, что все испортила?
— Ну т-ты бы, н-наверное, п-предпочла снова п-пойти т-танцевать с п-подругами, — он заикался от волнения, а накопившаяся боль сломала его голос и заставила взять слишком высокие ноты, — Н-ничему т-тебя жизнь не учит.
В ее глазах не осталось ни одного чувства, которое можно было бы полюбить. Ее некогда прекрасные губы глупо приоткрылись от возмущения. Он дерзко усмехнулся, готовый к драке. Она терпеливо выдохнула, не собираясь отступать. Понеслась.
И они ссорились. Они ссорились весь оставшийся вечер, всю ночь и все утро. Они вспоминали все самое худшее, и одно дурное воспоминание тянуло за собой другое. Они тонули в этой бурной реке крови из никогда по-настоящему не заживших ран. И каждый новый аргумент заставлял каждого из них почувствовать себя все более и более одиноким, и попытки все объяснить заставляли их чувствовать себя все более непонятыми, и проблемы, валящиеся одна за другой, заставляли их чувствовать, будто не было у них никогда ничего кроме проблем, будто с самого начала они друг друга не любили и не понимали, будто не было в их жизни вместе ни одного счастливого момента, когда бы они действительно были вместе, и "вместе" это не означало боль, страдание и усталость. Они ссорились, и, пытаясь найти доводы для очередного спора, смотрели все дальше и дальше назад, все глубже и глубже в прошлое, будто надеясь найти там тот самый, финальный довод, который наконец сделает их правыми, но который в итоге лишь распутывал очередной клубок претензий, в котором они неизменно путались. И чем глубже в прошлое он смотрел, тем сложнее ему было остановиться. И чем больше он оглядывался назад, тем более размытым виделся ему призрак дорогой его сердцу возлюбленной, с которой кроме прошлого у них ничего не было, но больше всего у них не было настоящего. Призрак его любви растворился во тьме пустой комнаты, и Орфей заснул, уставший и заплаканный. А Эвридика никогда и не просыпалась.
| Другие рассказы |