Вода

Виктор потерял себя на диване. Полчаса назад у него еще было чуточку контроля, но теперь всё: он ясно осознал своё поражение. Хотя делать какие-то выводы было рано, необходимо понаблюдать за тем, как будут развиваться дальнейшие события, — думал Виктор, — возможно, это полный провал, а быть может, и победа, но вот то, что точка невозврата пройдена, это точно. Хаос и разжижение, а точнее полное отсутствие какой-либо опоры, будь то опора в суждениях, или в целях, или даже в смысле его (Виктора) существования, и ощущение проникновения всего и вся в его (еще Виктора) зону комфорта, в его потаенное место, в сознание, с позволением размывать, стирать, господствовать, делать всё что угодно с его мыслями, чувствами, стремлениями, весь этот процесс, который он назвал разжижением, он ощущал теперь всецело. Он сидел на диване посреди пустой гостиной и пил попкорновую фантолу. Больше он не делал ничего. Как произошло так, что этот человек утратил контроль и, так сказать, сдался? Да просто... Всё давно шло к этому — повзрослевшие друзья, с которыми теперь трудно находить общие темы, нелюбимая работа, отсутствие целей и избыток информации. В какой-то момент он потерял силы бороться с хаосом, а точнее, даже просто сдался перед его натиском. Что он сейчас ощущал? Ну почти физически — проникновение внутрь его тела особого вида энергии, схожей с сексуальным возбуждением, с которой он всегда ее путал, отчего и сейчас возбудился. Он даже захотел включить порно и подрочить, потому что энергия эта была настолько сильная, но быстро осознал, что и это будет форма контроля. Вообще, он всегда считал интересным и очень возбуждающим — отдаться чему-то, потерять контроль, позволить себе быть поглощенным, размытым или даже разжиженным. Слиться с абсолютом, стать чем-то большим, потерять себя и присоединиться к другому. Однако сейчас, когда дрочить оказалось не выход, ему стало страшно. Ведь и вправду, куда деть столько энергии, которая уже буквально вибрировала в нем? Это как тревога, подумал он, только желающая танцевать в экстазе, взрываясь сотнями бутылок шампанского в каждой клетке. Он стал елозить на диване. Вкусная фантола затекала в его живот. Руки тряслись и мучались, и в голове стало столько пространства, будто выглянул в окно, а там не комната... Там улица с небом. Он закрыл глаза и попробовал расслабиться еще сильнее. Пусть, думал он, энергия возьмет верх. Пусть возьмет верх, пусть... Он стал повторять это как мантру, все быстрее и быстрее, как будто мастурбирует, только духовно. Было очень страшно, ощущение, что вот-вот умрешь. А так хотелось умереть, такое сильное было возбуждение. Оттого он и не понимал... И смерть, и хаос, и секс, и свобода, и покой, и ритм, всё в одном, и... О БОЖЕ!! Я не могу больше! Возьми меня прямо здесь и сейчас, я не могу... Размякнув и закатив глаза, он почти провалился ниже спинки дивана. Хотя в итоге вышло даже лучше. После того как свет залил его сознание, он стал диваном. Чистым, сияющим диваном. Нет, со стороны он выглядел как обычный диван, даже немножко грязноватый, в каких-то пятнах местами, видимо, от сладких напитков, и, если бы Виктора тотчас бы спохватились, то прошли бы мимо этого дивана, не обратив на место, где он сидел, никакого внимания. Но вот Виктор хоть и исчез для всех, все же не потерял себя, как хотел. Да, он был диваном чистым и сияющим, ощущал себя так, но вот и самого себя тоже ощущал уже не так, конечно, отчетливо, как прежде, не как пузырь, а скорее как семечку. Как будто тыквенная семечка выскочила из кармана сидящего на диване и закатилась в складку, но только не в конкретное какое-то место, а одновременно во все места, но и в то же время в какое-то определенное. Если бы он был в момент своей потери в ванне, то тогда всё понятно, правда? Он просто стал бы каплей в теплой воде, а диван-то все-таки твердый и составной, и передать, что он теперь ощущал, очень сложно, поэтому давайте просто послушаем его мысли:

- l;dfksl;kdf дыффвдl;’lsda [qwk,;Zф ывьбдждl;l w 42 l”:ALspдэджэдйцу l;lql q-12-=30_()*(;lsa;ld12l askлдылфук2 хзхдл
А хотя, да... Точно.... Не получится... Контроль над умом он потерял. И теперь нет мыслей, принадлежащих ему. Есть общие мысли вселенной. А что тогда осталось от Виктора? Что тогда эта семечка такое? Чувство. Сознание. Но этого, увы, никак не передать. Поэтому двигаемся дальше.

Алена только что вышла из кофейни прямо в промозглую сентябрьскую улицу. В левой руке у нее был уже остывший латте, а в правой она держала айфон. Выходя, ее чуть не сшиб какой-то студент с портфелем. Она заметила, что у него какая-то дурацкая шапка. Алена нервничала. По двум причинам. Первая — она опаздывала на работу, где ее ждало огромное количество работы и злой начальник, а вторая, куда более существенная, — это то, что ее, как она уже догадывалась, намеревался бросить ее МЧ. Не успела она пройти и сотню метров в направлении остановки, как телефон завибрировал — а значит, он ответил. Она разблокировала экран и прочла:
— Прости, но так будет лучше для нас двоих.
А она так хотела в эти выходные пофоткаться на фоне этих прекрасных желтых листьев. И тут еще автобус подъехал так некстати. Потом люди толкались, прижимались к ней, пока автобус поворачивал, ехал, останавливался, резко трогался. Раньше она раздражалась, ее бесили эти люди и эти автобусы, и вообще любые будничные утра, а сейчас она просто держалась за поручень и плакала. Плакала тихо, просто текли слезы по щекам. И кофе этот еще, в час пик в забитом салоне, никуда не денешь. Когда настало ее время выходить, она решила этого не делать. В итоге сегодня она вышла на конечной и просто пошла вперед. Щекам было холодно, она вытерла слезы рукавом, на котором остались следы туши, выкинула в урну недопитый кофе, после чего поняла, что больше ничего не понимает. Как будто она провалилась куда-то очень глубоко, и ей не хочется оттуда выбираться. Лай своры собак, выясняющих отношения возле конечной, вдруг стал вытесняться на периферию, а если быть точнее, то куда-то вверх. Как когда ты тонешь, и голоса над поверхностью воды становятся глуше и уплывают всё дальше и дальше. Одна собака кусала другую с явно наигранной претензией. Как будто не для того, чтобы просто унизить соперника и себя поставить выше в стае, а как бы творя справедливость и праведный суд. Кусающая собака притворялась хорошей, честной, правой, ну или даже свято верила в правильность своих действий. Собака-судья, самонаделенная священным статусом самонадеянная, стремилась самосуд. И самое страшное, что стая совершенно соглашалась со статусом собаки считаться. Иными словами, примененный собакой психологический трюк усложнения, заключавшийся в придаче обыкновенному стремлению к власти (силовому подчинению других своей воле безо всяких дополнительных мотиваций) добавленного и, без сомнения, иллюзорного аспекта высшей добродетели — принятия ответственности по вершению справедливости, возымел должный эффект. Пес, которого кусали, по мнению собаки, а уже и всей стаи, был теперь просто не прав и не имел право быть правым, потому что его правда мешала правде кусающего. Раз, два ему собака прогавкала, что так не надо себя вести, ведь ты — никто, а я — всё, а на следующий раз укусила и не раз. Теперь псу надо искать новую стаю — он теперь отшельник, и с поджатым хвостом, озираясь, он убежал куда-то в кусты, где чуть дальше есть железнодорожные рельсы, все заброшенные и покрытые растительностью. Возбужденная и эрегированная стая захотела продолжения и тут же переключилась на одинокую девушку в пальто. Алена никогда не боялась собак, но после того, что с ней сделает эта свора, она начнет. Собаки подбежали к девушке и стали лаять на нее, скалясь и злясь. Она отмахнулась от них меланхолично, не придавая особо значения происходящему. Она не ожидала того, что одна из шавок расценит этот жест, как акт неповиновения, и больно укусит девушку за икру. До крови. Наблюдающие на остановке в метрах 50-ти от заварушки водители мирно попивали чай из пластиковых стаканчиков и о чем-то говорили не по-русски.

Во время укуса девушка взвизгнула, и этот укус, как разряд дефибриллятора, вернул ее к жизни. Сердце забилось от испуга. Она сняла с плеча сумочку и стала ею отмахиваться. Свора завела вокруг Алёночки хоровод, то и дело пытаясь снова цапнуть за ногу. Подлые псы заставляли заплаканную девчонку, не теряя концентрации, вертеться вокруг своей оси. Ей-то показалось, что так она отбивалась долго, но уже через секунд 5 подбежал какой-то прохожий и с размаху зарядил самому наглому псу прямо по ребрам, так что кабелина аж перевернулся. Тут-то вся псиная пиздобратия и приуныла. Приуныла и отступила, озираясь, поджав хвост, куда-то в сторону кустов, прячущих железнодорожные пути. Алена поблагодарила молодого человека, а он, посоветовав девушке купить газовый баллончик, ушел. Пес порвал ей брюки и оставил на икре 3 глубоких отметины, 2 из которых теперь кровоточили. Вдруг в кармане ее пальто зазвонил телефон. Алена быстро вытащила его, надеясь, но это звонил ее начальник. Она подняла трубку:
— Алло!
— Алена, а ты где?
— Слушайте, меня тут собаки покусали. Я сейчас в травмпункт поеду, мало ли бешенство.
— Чего? Где они тебя покусали-то?
— Да... Возле дома. Стая целая напала. Так что... Не знаю... Не будет меня, наверное, сегодня...

Скрип закрывающейся подъездной двери остался где-то позади. Он вышел на улицу и, поправляя наушники, свернул на оживленную улицу. На экране телефона светилось окно приложения музыки. Он выбрал нужный плейлист под названием «Звуки города» и включил первый трек. В ушах раздались звуки проезжающих машин, голоса случайных прохожих и немножко ветра. Ему стало спокойнее. Он шел среди случайных прохожих, мимо проезжали машины, и погода была какая-то ветреная, но наушники в ушах спасали его от всего этого... Настоящего... «Так намного лучше, как в капюшоне». — подумал он. «Мне нужен энергетик» — подумал он. И тут же перед ним возникли двери магазина. «Как хорошо, что есть такие магазины, в которых есть кассы самообслуживания, и можно ни с кем не общаться». Пиликнул терминал, касса выдала чек, и уже через минуту его руку холодил Monster Black.
Все вокруг серое, мокрое и грязное: дома, дорога, машины. А людей как будто и вовсе нет. Хотя они были, и их было очень много. Но каждый человек в этом потоке выделялся на этом сером фоне. Каждый был индивидуальностью, а иногда даже пестрил какой-то яркой деталью гардероба. Желтый шарф, красное пальто, зеленые кроссовки или такой нежный-нежный небесный цвет джинс милой девушки, что стояла перед ним у светофора. Он поймал себя на мысли, что хочет повстречать такую задницу в компьютерной игре и пригласить ее в пати. «Интересно, какой бы у нее был бы ник?» Трек со звуками города закончился, и включился следующий. На удивление, то был не из нужного плейлиста, а какой-то киберпанковый эмбиент. Он подумал сначала сменить его, но картинка перед глазами под его бафом приобрела какой-то ошеломляющий объем. Да, именно ошеломляющий. Он даже чуть не остановился. Банка энергетика немножко тряслась в руке. «Много энергии. Даже тремор», — подумал он, но только для того, чтобы отвлечься и прийти в себя. Но ничего не вышло. «Матрица» — первое сравнение, первое описание, пришедшее на ум. «Программы, программы, программы... Все они лишь программы, цифровой код, симуляция. Все эти люди — npc, дома, машины — 3D-модели из полигонов. Холод алюминиевой банки, ветра, вкус «Монстра», радость дня — все симуляция. Такой реальности быть лучше». С детства он благоговел от яркого солнца в бездонной, шепчущей призывы бездне голубого неба. «Ох как это пошло», — говорил он себе в юности. А когда ему стукнуло 27, он испугался этой небесной чистоты. Обманом он отвлек свое сознание от страшной, раздирающей тоски каждый раз перед сном. Тоски по неясному, недостижимому и единственному верному стремлению, стремлению к этому палящему солнцу. Он подумал, что наверняка есть путь безопаснее, уютнее и здоровее (в плане психологическом), чем столкновение с испепеляющей реальностью. Он поклялся себе отыскать его и навсегда забыть о безумной любви к Богу.

И вот теперь, когда он снова стоит на очередном перекрестке, ожидая, когда вездесущая программа даст сигнал для зажигания зеленых светодиодов, когда сетчатка глаз уловит фотоны светофорных огней и передаст сигнал мозгу, после чего тот... Тот... Да... Нога... Тот... После чего... Тот... Зеленый... Тот...

/RUN

…отдаст команду ногам, произошло нечто вроде системной ошибки. Он даже не замечал, как обстоят дела с настоящей погодой, а когда обратил на это внимание, перед его глазами возникло голубое небо, его персональный BLUESCREEN.

Тем временем Николай встал со стула, взял в руку еще кипящий чайник и заполнил нутро чашки и находящийся в ней пакетик чая («Принцесса Гита» «Высокогорный») водой. Сел на стул и, чуть склонившись, вдохнул парящий аромат, да так, словно бы сначала (как и полагается) дал отведать чая своему духу. В этом старом деревянном доме он оказался с определенной целью — провести ритуал. И пока чай остывал, он включил радио. Из колонок завизжала какая-то певичка, что-то про любовь, как отметил про себя Николай, «Любовь человеческую. Слишком человеческую». Сморщившись, он выключил радио. Настрой, который транслировали все эти радийные песенки и разговоры, не подходили к его мрачному и исключительному нутру, которое он так обожал. И это нутро сегодня должно было обрести, как он предполагал, столь долгожданный выход. Оно должно было стать наконец-то свободным и имеющим право полностью стать им, более того, выйти наружу и заполнить весь мир. Чай остывал, и он решил подготовиться. Николай достал из кармана телефон, открыл приложение, позволяющее инвертировать изображение с камеры, делать изображение в негативе, и, направив камеру на окружение комнаты, стал им вертеть по сторонам, рассматривая комнату как магическим перископом, окном или оком в изнаночный мир. Темно-синие тона преобладали на экране телефона. Белый становился черным, зеленый — фиолетовым. Чай в чашке стал светло-зеленым, а сама чашка приобрела черный цвет. «Вот так и выглядит потусторонний мир. Мир теней или мир духов, мир с инвертированной, обратной логикой и законами», — думал Коля и почти трепетал. Ему, как приверженцу пути левой руки (как он думал), одной из языческих традиций, хотелось окунуться во всё это, как считают профаны, мрачное. Проникнуться, понять, а в итоге и стать частью этой «изнанки». Еще с юности его тянуло к табуированным в обществе темам, темам маргинальным и неправильным. К сатанизму, оккультизму и магии. Со стороны бы показалось, что это протест или обида, или, быть может, даже стремление к исключительности, но Коля не особо был склонен к размышлениям или рефлексии как таковой (что и сыграло с ним злую шутку). Возможно, он и хотел, чтобы всё и получилось именно по-злому, ведь он и сам злой, но он точно ошибся в расчетах. Чай немножко остыл. Николай отложил в сторону телефон и сделал небольшой глоток. Вяжущий, черствый и плоский вкус дешевого чая показался ему таким человеческим. Слишком даже. Даже как будто настроение подупало. На улице стало как раз темно. Сидя на стуле, он закрыл глаза и попытался настроиться на ритуал. Какие-то слова он проговорил шепотом, потом попытался сосредоточить свое внимание на одной из чакр (до момента прихода определенных ощущений в теле) и после подготовительных операций встал, прошел пару метров и выключил свет. Всё пространство комнаты стало почти инвертированным. Коля подумал: «Ага, так вот почему темнота — это не свет». Встав на середину комнаты, он достал какие-то предметы из карманов и положил перед собой на пол. Стало немножко страшно, что повергло Колю в недоумение, но не сильное. Широко расставив руки в стороны и закрыв глаза, он начал громко что-то декламировать, пародируя то ли священников во время служения, то ли шаманов, а, быть может, даже и сатанистов из кино. Текст был долгим, и всё было выучено назубок, однако, не прочитав и трети, он внезапно запнулся, похоже, об стук своего сердца. Оно бешено колотилось, потому что, как Коле показалось, он услышал странный шорох примерно в метрах полутора от себя.

Теперь он испугался не на шутку, испугался без вариантов, так, что почти открыл глаза. Но этого делать никак нельзя было, иначе ритуал не засчитается. Голос его уже не выглядел таким уверенным, когда он продолжил читать заклинание призыва. Также ему уже не удавалось сосредотачивать свое внимание на смысле произносимых слов. Вместо этого он прислушивался к окружающей его темноте и, как только мог, успокаивал себя. «Ну ты же сам пытаешься его призвать». Или: «Да это всего лишь шорох. Может, тебе вовсе показалось». Тем не менее успокоения не последовало. Он услышал еще один шорох. Уже ближе. Его объял настоящий ужас, он даже открыл глаза. В мраке комнаты не было никого, кроме Николая, а присутствие еще кого-то ощущалось очень отчетливо. Даже руки поначалу не хотели опускаться. Он стоял, как придурок, посреди темноты в старом деревянном доме, слушал свое дыхание и сердцебиение и вглядывался в бездну. Однако он все же решился и смог резко, как пуля, метнуться к выключателю и включить свет. Стало сразу поспокойнее. Но не до конца. Минуты 2 Николай еще переводил дыхание и замедлял сердцебиение. После он снова сел на стул, но уже развернул его спиной к столу. Оставаться здесь не хотелось, но и мириться со своей обычностью тоже. Страх и даже трусость сводили на нет все его представления о себе. В горле пересохло. Он встал, повернулся и залпом выпил чай. «Приятный чай». После он договорился с собой, что позже сделает правильные выводы, а сейчас отправится домой. «Надо все хорошенько обдумать». Он одел куртку, шапку, поднял с пола ритуальные предметы и последним взял со стола телефон. С разблокировкой экрана открылось последнее использованное приложение. Экран окрасился в темно-синие тона. «А что если?..» — подумал Коля и направил камеру в сторону, откуда тогда доносились шорохи. Посреди комнаты стояло нечто... Ужасное и тошнотворное, леденящее и невообразимое, напоминающее своими очертаниями то ли старуху, то ли сгнившее тело. Николая пронял такой мороз, что иных бы он так и оставил лежать в этом доме, пока их тело не обнаружат, но ему почему-то он придал словно бы электрический импульс и заставил умчаться на всех парах прочь из старого деревянного дома. Николай бежал, не оглядываясь, бежал задыхаясь и без устали, словно бы понимал, что от увиденного ему никогда впредь не убежать. Николай бежал так, что казалось, он обогнал свое нутро, которому так никогда и не суждено будет найти дорогу домой. Всю ночь он не спал и даже не закрывал веки. Свет в спальне тоже не выключал, но даже несмотря на это, ощущения присутствия еще кого-то в комнате ощущалось так же отчетливо, а перед глазами застыл картинкой невообразимый ужас, то страшное нечто, что на фоне инвертированной картинки выделялось цветами людскими и обыденными. Силуэт, держащий в руках парящую кружку чая («Принцесса Гита» «Высокогорный»), улыбался, глядя на него прогнившей улыбкой. Первое, что он сделал осознанно, — удалил приложение для камеры.
А в это время неподалеку прозвучала эта фраза, и уже совершенно другой человек внутренне оцепенел. Не хотелось верить, что это сказал Андрей. Комната наполнилась пустотой и теперь потеряла напрочь всю ту привычную уютность. Люстра стала пошлой, диван каким-то продавленным, да и вообще все предметы в комнате, оказывается, располагались как-то хаотично, бредово. Перенести свое внимание со стремительно нарастающей бури злобы, дабы дать ей время перетрансформироваться в обиду, принял решение какой-то автоматический механизм, и, зная, что легче и безопаснее работать с обидой, чем с проявленной агрессией, этот механизм вернул его обратно в реальность, как только присутствие обиды стало распознано и принято. Тогда он посмотрел на Андрея, посмотрел ему прямо в глаза. Андрей всё понял, думал он, когда одевался. Он решил сейчас же покинуть это место. Такое не должен терпеть никто.

Как же она звучит, Господи… Беда познается в друге? Нет… Как-то иначе… Как-то иначе… Как-то иначе… Ой...
Всё он помнил...
Как-то иначе всё вокруг теперь, совсем не так, как когда он шёл в гости. Мокрый асфальт держал на себе помойку, грязные фонари и серые дома. Последние были ему особенно противны. В таких домах есть квартиры, а в квартирах диваны и кресла, на них-то и происходят предательства. Ночной район стремился быть отвратительным.
Аккуратно пробравшись в свою комнату, только чтобы не разбудить ненароком никого, он разделся и лёг в постель. «Ну, Андрей...» — думал тот, пытаясь заснуть, — «Ты становишься таким мерзким, когда напьешься... Ты словно становишься самим собой».
«Однако даже это не дает тебе право вести себя так со мной». Дружба — слово для этих двух друзей было непонятным. Ничего подобного, о чем поётся в детских песнях или пишется в подростковых романах. ВСЁ, что вообще всячески романтизируется касательно дружбы, они не вкладывали в это понятие. Со стороны можно было подумать, что они просто привыкли друг к другу. Что, живя, взрослея сначала в одном дворе, потом в одной компании, плечом к плечу, они просто делали то, что делать было необходимо. Не о какой свободе выбора, а ведь именно это и есть критерий дружбы, как он думал сейчас, речи не шло. Андрей сделал свой выбор сегодня, но, быть может, за него сделал этот выбор алкоголь.

А в совершенно другое время и в совершенно другом месте велся такой разговор:
— Ты любишь горячий или холодный?
— Горячий. — мягко ответила Нина.
— Значит, надо подогреть молоко. — он взял в руки кружку.
— Да ты просто добавь его в горячий какао.
— Ты хочешь, чтобы я тебе сделал какао не полностью из молока?
— Ну да. Я так всегда пью.
— Что, серьезно?
— Ну да, а что? — когда она так ответила, он подумал, что был немножко груб. Что его слова выглядели, как насмешка, претензия.
— Просто я всегда пью какао чисто с молоком. И холодным. Но давай, да, сделаем тебе по-твоему. Он нажал кнопку включения на чайнике.
Позже они лежали на диване, кутаясь мягким пушистым пледом. Он чувствовал ее запах, и запах этот его пьянил. Он не мог сосредоточиться на сюжете фильма, да и, если честно, ему было все равно, что транслирует экран. Он обнимал ее, и она не сопротивлялась — этого было достаточно. Какао давно остыл и стоял на столе недопитым. Он же находился как в тумане. Всё казалось нереальным, вымышленным, как сон. Глубокий прекрасный сон. Она и вправду походила на сновидение — тонкую материю, на балдахин или вуаль из полупрозрачной ткани. Но именно оттого, что она была рядом, так близко, всё и казалось ненастоящим. Фильм кончился. За это время они успели много раз сменить положение на диване. И уже к титрам она оказалась сидящей у него на коленях лицом к нему. Казалось, что стены комнаты горели серебряным светом, и в этой сияющей полутьме ее лицо было настолько прекрасным, что они одновременно потянулись губами друг к другу. Он почувствовал вкус какао и еще что-то, куда более сладкое.
На следующий день, после того как он проводил ее и вернулся домой, зайдя в большую комнату, он увидел кружку с недопитым какао. Он сел на диван, подвинув плед, и почувствовал, как от последнего приятно пахнет ее туалетной водой. Взяв кружку с недопитым какао в руки, он поднес ее ближе к лицу. «Подумать только. Она пьёт его с водой...» Он отхлебнул, ведь до этого из него пила только она. Господи, что за вкус был у этого какао... Холодное, сладкое, текстурное. Он закрыл глаза и представил ее, сидящую рядом. Прям на этом диване. Прям как вчера, после фильма и их первого поцелуя — момента, который он запомнит на всю жизнь. Ее лицо в его представлениях будто светилось, прямо как ангельское. Светом звёзд, но не таким ксеноновым, как на фоне темной синевы светят далекие маяки, а скорее как отраженное от волн солнце, когда смотришь на море чуть прищурясь часов в 10 утра. Более теплый, чуть-чуть в сторону бежевого, менее режущий, но в то же время сверкающий свет. Как будто ее кожа покрыта инеем, а вокруг яркий солнечный день. Она смотрела на него и как-то загадочно улыбалась.

Улыбкой, которую он никак не мог расшифровать. Как и вчера, он не хотел отводить от ее взгляда глаза и, как завороженный, как загипнотизированный, впитывал ее взгляд. Ему вспомнилось:
— Что ты видишь в моем взгляде?
— Я не могу понять. Я как будто проваливаюсь туда, за твои глаза. Как будто за ними открытый космос. Там столько пространства, столько свободы, — говорил он ей.
Он отхлебнул еще какао. Чем меньше какао становится в чашке, тем слаще оно становится, пока, наконец, последний глоток не раскрывается жестокой горечью. Сахар, как и частички какао, за время оседает на дне. И то, что кажется по началу таким приятным, под самый конец становится приторно-сладким и обидно-горьким. Он сделал последний глоток и испугался. Грёза улетучилась. «Что если теперь, когда я всё допил, всё испортится?» — болезненная, идиотская мысль пронзила его мозг. Как будто бы всё дело было в том какао, ведь именно тогда, когда оно было в чашке, когда оно еще было, тогда и произошли самые главные перемены в их отношениях и, может, даже и в его жизни. Он подумал о ней. Подумал о том, как она танцует. Как она сейчас танцует на занятиях. Тревога — вот что это было на самом деле, а не, как он интерпретировал у себя в голове, «Я уже по ней соскучился». Тревога от мысли, что всё это лишь сон, мираж, игра, а значит, может так же легко закончиться, как и началось. Нет, не его любовь (да, он уже её любил, в этом сомнений нет), а её присутствие. Закончится, как какао в чашке. Страх потери — штука ужасная, но нужная. Жалко, что не каждый может насладиться им сполна. В голову ему полезли страшные картинки, пугающие сцены их и его будущего. Может быть, он даже и не хотел бы ничего такого представлять, но он представлял. Сначала, дня через три после первой близости, появятся нотки охлаждения. Первое раздражение, конечно же, с ее стороны. Она скажет что-то по типу: «Я, если честно, понимаю твое рвение. Но помнишь, я просила не торопиться? Без спешки... Без суеты. Сейчас вижу суету». Затем охлаждение и дистанция начнут только расти, как и его тревога. Он будет думать, что с этим сделать, как угодить ей, как выровнять ситуацию, как не испортить всё окончательно. Потом пойдут уже совсем тревожные звоночки: упреки, претензии и унижения. Почувствовав вкус крови, власть над ним, она начнет издеваться над его чувствами.
Он представил, как это могло бы быть:
Они сидят в кафе. Он угощает ее ужином и думает над тем, как бы помочь ей со съёмом квартиры. В его голове крутятся варианты, как формулы или геометрические фигуры, с тем чтобы найти лучшее решение для нахождения определенной суммы денег в кратчайшие сроки, чтобы дать ей. И пускай, что она уже сказала, что хочет пожить некоторое время одна. Совсем одна. Без него. Он сидит напротив нее и видит, как она грустит. Он очень хочет ей помочь. И говорит:
— Да ладно тебе, брось. Помогу я тебе с переездом. Не будешь ты на одних кашках сидеть.
А она поворачивается и, глядя прямо в глаза, с каким-то запредельным возмущением и брезгливостью говорит:
— Как ты мне поможешь? У тебя нет денег.
Представив такое во всех красках, он открыл глаза.«Неужели такое возможно? А потом что? Объявится ее бывший, которого она всю дорогу поносила на чем свет стоит, и уйдет к нему?»
Как бы он ни хотел, но сцены продолжились.
Конец прекрасного вечера. Играет его любимая песня. И тут она говорит:
— Ты знаешь, вообще-то у меня есть, что сказать тебе. Я попыталась, но не смогла.
Молчание... Затем продолжение:
— Да и дело не только в этом. Мы с Михаилом снова вместе. Уже где-то неделю.
Вот это настоящая горечь. Он почувствовал ее так отчетливо, словно месяц пролетел.
Воображение было запущено на полную катушку. То самое воображение, которым она так восхищалась в нем. Да, Нина? То самое воображение, которое в конце она так цинично обесценит, сказав:

— С тобой всё так спокойно. Предсказуемо. Я не чувствую себя живой.
И он представил, как в конце она предлагает остаться друзьями, и он вроде бы как соглашается. Как потом она всё жестче и жестче размазывает его сердце. Обвиняет, обесценивает и глумится над ним. Как он бегает за ней только чтобы дружить, ведь она же сама предложила, ведь им так было весело и хорошо вместе. Спокойно, смешно, тепло, интересно. А она начинает везде блокировать. Строить, дрессировать и запихивать в свой подвал до момента, когда он ей снова понадобится.
«Сука! Пошла ты в пизду!» — думает его мозг в этот момент. И я как автор полностью его понимаю и поддерживаю.
А сердце не верит, конечно же, в такие перспективы. И еще долго не будет верить тому факту, что он просто ошибся в ней. Еще долго не сможет принять, что от него отказался тот человек, с которым у них было столько общего: одни и те же любимые фильмы, схожие музыкальные вкусы, любовь к поэзии и искусству, одинаковый юмор, амбиции, одинаковые желания по поводу того, в каком климате жить. Да даже схожие психологические проблемы, травмы и взгляды на них. Любовь к мистике и нестандартному подходу, компьютерные игры и гастрономические предпочтения. В связи с этим ему казались странными такие негативные сцены фантазии. Он решил, что ему нужно покурить кальян, чтобы успокоиться. Вечером они с Ниной встретятся снова. Многое еще нужно успеть. Например, приготовить ее любимый тыквенный суп-пюре. А еще более странно, что все эти сцены он словно наблюдал с черно-белых картинок. Как будто это не будущее, а прошлое, как будто он открыл папку со старыми семейными фотографиями. И почему-то цвет этой папки ему представлялся синим. Возможно, потому, что синий — это её нелюбимый цвет. Что, кстати, тоже странно, ведь если подумать, то её имя, наоборот, что ни на есть синее. Как иней...

Ну а вот Катю переполняли гениальные идеи. Вообще, она всегда считала себя гением. Вчера во время прогулки ее посетила как раз такая... Суперсюжет! И теперь она сидела за своим ноутбуком, смотря на только что открытую, чистую страницу в Ворде. Курсор мигал. Ей не терпелось поскорее выразить ее. Она выпила сока и принялась писать:
<<Мысли: серая улица, туда-сюда ходят серые прохожие, словно маршируют, все как один (как стадо). Они все куда-то торопятся. Постоянно смотрят на часы, опаздывают. И вдруг посреди этой толпы появляется девочка. Она ярко одета и медленно бредёт, не вторя ритму толпы. Прохожие толкают, огрызаются. Она выглядит потерянно. Все знают, куда идут, а она словно бы заблудилась. И в тот самый момент, когда ее одиночество посреди оживленной улицы уже переходит в отчаяние, она вдруг видит по другую сторону от толпы такого же яркого человека... Молодого, красивого юношу. Он выглядит так же потерянно среди всей этой «серости» и, кажется, он так же заметил ее...
Трек: найти!!!!
Хоряга: придумааать! >>
Вечером, сидя в кофейне, Катя делилась с друзьями:
— Это сюжет о каждом из нас. Об индивидуальности.
Парень в педовской шапке, какие носят современные творческие люди, любящие тыквенный латте на безлактозном молоке, отвечал:
— И о противостоянии системе.
— Да, именно! Победа индивидуальности и самовыражения. Героиня не поддаётся общим настроениям, хоть ей и тяжело, потому что, оставаясь собой, она вынуждена быть одинокой. И только, ни за что не прогибаясь под «систему», она наконец получает главный приз — человека близкого по духу.
Парень в педовской шапке кивнул и отпил из чашки. Катя тоже выпила сока. Выпила с чувством удовлетворения, после чего в компании все стали обсуждать очередную выставку местных художников, ощущая себя единой группой, единой стаей людей, близких по духу. Придя домой, Катя приступила к сочинению самого главного.
Через две недели в день выступления Катя с волнением следила за сценой из-за ограждения (не с толпой). И вот ведущий объявляет её группу, удаляется со сцены, и на его место выходит старшая группа театра танца «Метаммодерн».

Играет музыка, танцовщицы одеты в одинаковые серые костюмы с черной полоской поперек/которая как бы подчеркивает/что все они не только однообразная масса/а еще и скучные... спешащие на работу/
Они двигаются четким геометрическим рисунком, который можно предугадать, спрогнозировать/Линиями по длине и глубине сцены/Движения синхронные, хореография красивая, чуть-чуть кукольная, роботоподобная/как у солдат во время марша/
Начинают появляться некоторые различия/Кто-то смотрит на часы, кто-то зевает, кто-то хватается за лоб, поправляет одежду/Всё это придумано для разнообразия, чтобы танец смотрелся интереснее. Ну и, конечно, для передачи смысла. Для сюжета/
Спустя какое-то время, когда трек немножко меняется, на сцене появляется солистка. Цвет ее платья нежно-алый/Ее появление на сцене красиво и тревожно, словно птичка залетела на завод или бабочка в квартиру. Будто косуля выбежала на оживленную автостраду в 8 полос/Танец ее не в бит, а в мелодию/
Словно бы паря, она аккуратно продвигается к центру сцены/На лице эмоции страха, потеренности, надежды/То и дело избегая столкновений с безликими представителями толпы, аккуратно маневрируя, она всё-таки оказывается в центре танца. Теперь она стоит и смотрит по сторонам: влево, вправо, вперед, назад/
Покуда снова не меняется музыка, на этот раз обретая более быстрый ритм и некоторые оттенки тревожности/В этот момент толпа начинает двигаться быстрее и агрессивнее/ смещаясь все ближе и ближе к центру/
Солистка пугается, что эта нечеловеческая воронка сможет поглотить ее/и пытается покинуть центр толпы/но теперь пространство между танцующими все меньше и меньше. Они отталкивают солистку обратно, пресекая все ее попытки спастись/
В итоге, когда музыка достигает апогея напряженности солистку уже не видно/Она поглощена серой массой/Музыка смолкает, все танцовщицы замирают в одном большом сером коме/
Затем музыка снова возобновляется, с тем же ритмом, что и в самом начале танца/и ком медленно превращается в ту же серую будничную толпу/Зрители снова видят солистку, теперь она одета в такой же серый костюм с нежно-алой полоской/
Теперь она часть толпы — новичок/Танец возобновляется в прежнем ритме: марш, структура, предопределенность/Но несмотря на явную метаморфозу солистки, она как бы всё равно не встраивается в толпу/
Она выглядит в ней инородно/Ее танец все равно более легок/Возможно, в нем не присутствует больше надежды, зато явно чувствуется отчаяние/
Катя смотрела то на сцену, то на зрителей. «Понимают ли они? Нравится ли им?» — переживала она. Первая версия танца заканчивалась именно здесь. Толпа победила, она сломала уникальность, уничтожила то, что отличалось от нее, убила свободу самовыражения. «Печальный конец, но такой правдивый». Перенёк в педовской шапке тогда так сказал:
— Это очень грустно. Нужен хеппи-энд. Люди любят, когда всё хорошо кончается. Тем более это будет праздник.
И Катя задумалась:
— Пусть эти люди задумаются. Наше общество очень нетерпимо к проявлениям любой индивидуальности. К любому творчеству. Это остросоциальный номер и...
— Да это-то понятно, — перебил ее паренек, — но получается, что твоя героиня проиграла. Пусть она борется и победит. Людям нужен герой!
— А что, если добавить второго солиста, который будет как она, такой же странный, и потому что они вместе — они победят?
— Думай, голова! Шапку куплю... — улыбнулся паренёк. И добавил:
— А может, еще взять трек какой-нибудь местной группы?
Тогда-то Катя и придумала продолжение номера, который прямо сейчас и разворачивался на сцене.
Четкие, прогнозируемые движения толпы/Кто-то поправляет прическу, кто-то говорит по телефону, кто-то зевает/Солистка словно плывет по течению этого неизбежного ритма современного города/
И в этот момент на сцене появляется новый участник. Одетый ярко, как и солистка в начале танца, он выглядит очень жизнерадостным/В его глазах полно оптимизма — он словно выбежавший вам навстречу дружелюбный деревенский пёс или мотылёк летящий на пламя свечи/Его движения легки и беззаботны/

Стремительно он несется сквозь толпу/кружась вокруг каждого из участников по очереди, пытаясь как бы увлечь их в свой веселый танец, вынуть из сна, освободить от оков рутины/Но везде он натыкается на жестокую холодность или даже неприкрытую агрессию/
Пока, естественно, его настроение полностью не портится/пыл и задор не падают с каждой новой попыткой/ Последняя его надежда — девочка с алой полоской и пустыми глазами. Она единственная не зла к нему/
Более того — она оживает видя его, видя его отличие от остальных/Они начинают танцевать вместе ломая композицию и придавая поэзии танцу/Вот он вроде бы хеппи-энд. Люди нашли друг друга. Какое им дело до остальных, правда? Правда!/
Но вот остальным есть дело до них/Еще более агрессивно толпа начинает укрощать счастливых еретиков/Она давит всё так же, стесняя к центру нежную пару, пока черная туча не схлопывает их в центре, заточая для обработки/
Катя смотрела на зрителей. Кто-то снимал на телефон. Кто-то зевал, кто-то смеялся, будучи не в трезвом состоянии. Однако были и те, кому явно было интересно.
Время для кульминации/В самый напряженный момент трека, когда уровень драмы был невыносимый толпа резким взрывом разлетелась по сцене в центре которой гордо стояли двое, лицом к лицу/ Молодой человек в бирюзовой рубашке и милая девочка в нежно-розовом платье/
Музыка стихла.
Раздались аплодисменты.
«Они аплодируют»
Кто-то свистел. Кто-то даже выкрикнул:
— Браво!
Танцоры поклонились, выбежали со сцены. Запыхавшиеся они окружили своего хореографа-руководителя. Катя улыбалась. Катя понимала — она нужна.

Первое, что подумал Кирилл после смерти: «Какой ясный зимний день» — и это позабавило не только новичков, тем, кому еще никогда не доводилось слышать мысли новоприбывших, но и, конечно же, тех, кто осознал, что у всех их первые мысли одинаковы. А что еще думать? Ярчайшее солнце, отражаемое во все стороны от белоснежных облаков, заполняло каждую ячейку пространства и с непривычки сильно слепило глаза. Такое, и вправду, при жизни можно было увидеть только во время ясного морозного утра (хотя, пожалуй, еще из кабины или иллюминатора самолета, когда тот днем поднимается выше кучевых облаков). Постепенно зрение Кирила вывело его сознание на уровень беспредельного удивления.
«Что за бля-я-я» — подумал он, понимая, что стоит на мягком облачке. И вот тут уже заулыбались все. Такие реакции смешны всегда, сколько бы раз ты их не слышал. А так как Кирилла в этом райском месте знали все, то это казалось вдвойне смешнее.
«Не бойся — ты просто умер» — прозвучал до боли знакомый голос прямо у него в голове. Кирилл опешил, поднял глаза, намереваясь оглядеться по сторонам, но вдруг увидел свою мать. Во рту пересохло. «Жесть какая» — подумал он и сказал:
— Мама?
Мать, молодая и красивая, стояла в золотой дымке солнца. В белоснежном платье, что, казалось, продолжало облако. Её белокурые волосы блестели, отражая свет. Её голубые глаза отражали и дополняли небо. Не открывая рта, она произнесла:
«Сынок — это я. Ты рад меня видеть?»
«Ебаный сон. Это просто ебаный сон» — подумал Кирилл.
«Нет, сынок. Я настоящая. Живая. Мы все тут» — повернувшись вполоборота, она указала на людей, стоящих чуть поодаль от неё.
«Как живая» — подумал Кирилл. Во рту было так сухо, казалось, что он набит мелким песком. «Она говорит прямо в моей голове?».
Позади матери стоял отец. За ним бабушка с дедом, тетя Наташа и дядя Семён. Еще дальше были друзья, знакомые, все те, кого он знал при жизни и кого он успел проводить на тот свет. Все они, как и мать, были молоды и красивы, все они были в белом. Они встречали его.
«Ты тоже так можешь, сынок, попробуй» — раздался голос матери в голове.
«Правда, этот голос словно в моей голове».
— Что? Как могу? — произнес Кирилл.
«Можешь говорить с нами мыслью» — на этот раз голос в его голове был мужским, басовитым. Кирилл тут же узнал его. Это был голос отца. Отец сделал шаг вперед, поравнявшись с матерью. Отец смотрел ему прямо в глаза.

«Ебаная дичь... Господи, когда я проснусь» — подумал Кирилл и увидел, как после этой мысли отец чуть нахмурился.
— Эм... Как я это сделаю? Я не понимаю.
«Это легче легкого, Кирилл, просто берешь и говоришь. Как ртом, только мыслью» — ответил ему отец.
«Сука, козел ты... Вечно у тебя всё так легко». — молнией сверкнула мысль в голове новоприбывшего.
«Что ты сейчас сказал?» — теперь выражение лица у отца стало строгим.
«Что слышал, бля».
— Что я сказал? Ничего я не говорил.
Все родственники и друзья, встречающие Кирилла, от таких мыслей стали тихонечко переглядываться.
«Ах ты щенок!» — отец с грозным видом сделал шаг вперед.
«Так стоп!» — остановила отца мать. — «Не забывай! Он только что умер! Сынок, иди к нам, мы сейчас тебе все объясним».
«Что это за бред» — подумал Кирилл.
Жажда стала настолько невыносимой, что все присутствующие узнали об этом тут же.
Он хотел было попросить попить своими пересохшими губами, но его опередили.
«Ах да, конечно» — это был очень знакомый голос...
«Очень знакомый голос. Кто же это?» — стоило только это подумать, как из глубины стоящих вышел невысокий паренёк.
«Привет, Кирилл! Вот попей!»
«Димон!?»
Держа в одной руки кувшин с чем-то белым, к нему шёл его друг детства.
— Дима?
«Рад тебя видеть, друг!» — не открывая рта, а только смотря прямо в глаза, к нему обращался человек, на похоронах которого он присутствовал 5 лет назад. — «Это молоко. Оно здесь просто божественное! Попробуй!» — он протянул Кириллу графин.
Кирилл взял в руки графин. Череда мыслей атаковала его разум всего за какое-то мгновение, пока в ожидающей тишине он подносил к губам прохладный кувшин. Конечно же, эти мысли слышали все:
«Я что, реально умер?.. Надеюсь, он не знает, что я ее ебал?.. Какое молоко, нахер?.. Когда я проснусь?.. А как я умер?.. Как они читают мои мысли?.. Но она сама хотела!.. Это что, небеса?.. Отец... Какой позор! Я их всех ненавижу... А я ему еще 5000 должен...»
Боясь поднять глаза, он стал жадно пить. В нескончаемой тишине он слышал только своё горло и мысли.
«Молоко и правда божественное! Как вкусно! Какое оно нежное и... Надеюсь, у них здесь всё такое! Ладно... со всем разберемся. БОЖЕ МОЙ, Я БЫ ЕГО ПИЛ БЫ И ПИЛ!»
И так жадно Кирилл и пил, пока кувшин не опустел.
«Ещё, блять, хочу!» — он поднял глаза. Жажда нисколько не ушла. Глаза его так и просили еще... А глаза других, знакомых и родных ему людей, были почему-то полны ужаса и переживания. Переживания за него, растерянности. Мать держала руку у рта, отец смотрел на него каким-то презрительным и одновременно прощающим взглядом. Кто-то отвернулся, а Димон. Димон смотрел вниз, на ноги своего друга детства.
Кирилл последовал его взгляду и увидел, как последние струйки молока стекали по его прозрачному телу куда-то прямо в облако, делая его с каждым мгновением всё более и более прозрачным, отсутствующим, пустым.
«Что за хуйня» — Кирилл поднял глаза и понял, что все, кто его встречал, были словно наполнены изнутри. Наполнены прекрасным, божественным молоком. Это не кристально белые, сияющие одежды — это молоко внутри тех, кто теперь с сожалением и сочувствием осознавали, что Кириллу никогда не смочь прочесть чужих мыслей и утолить этой невыносимой жажды.