«По соображениям совести»: история московского репатрианта, который вернулся в Армению, прошел войну в Карабахе и написал повесть о том, как спустя 70 дней безвестия выбрался из азербайджанского окружения
Коля Степанян — московский лингвист. Он репатриировался в Армению в 2019 году, а год спустя пошел по призыву в армию. Оказался на войне, попал в окружение и пропал без вести на 70 дней. Он лишился обеих ног, но смог выжить и вернуться к мирной жизни, а об этой истории написал повесть. Его книга «Где» уже стала одним из главных произведений минувшего февраля по версии «Правил жизни» (бывший Esquire) и попала в топ «Яндекс.Книг». Корреспондент «Вот Так» встретился в Ереване с автором и поговорил с ним о самой повести, о его юности в России и истории репатриации, о войне, возвращении к мирной жизни и о сегодняшней Армении.
«Мы боялись дня рождения Гитлера»
— Коля, ты переехал в Армению из России. Расскажи, почему твоя семья эмигрировала из Армении?
— Мои родители родом из Гориса. Во время первой карабахской войны (активная фаза боевых действий между азербайджанскими и армянскими вооруженными формированиями за контроль над Нагорным Карабахом и прилегающими территориями в 1992–1994 годах. — Ред.) город бомбили и они постоянно прятались в подвалах. Послевоенное время оказалось не менее тяжелым: не было отопления, электричества, да будто и перспективы в эти годы не было никакой.
Почему 1990-е в Армении считают «темными годами» и что происходило тогда в Армении и Грузии — читайте в нашем материале.
Тогда мои отец и дядя стали предпринимателями — перепродавали продукты в Россию. Затем и переехали. Родители поселились в Подмосковье, открыли семейный бизнес, построили большой дом. И они видели мое будущее там, чтобы я отучился и продолжил дело, но эта перспектива мне не очень нравилась.
— Ты не хотел заниматься семейным бизнесом или тебе не нравилось именно в России?
— С поселком, где жила наша семья, у меня связано много плохих воспоминаний. Вообще Россия для меня — это смесь очень хороших и очень плохих историй. Я рос в 2000-е — в эпоху расцвета скинхедов. В общем, сложное время для нерусского парня, коим был я. В сети было много страшных кадров насилия над мигрантами, и я помню, что мы правда боялись.
Особенно страшно было весной — на день рождения Гитлера, 20 апреля. Мама меня предупреждала, чтобы я бежал в школу и потом — мигом обратно, чтобы меня не избили. И я реально бежал. Как будто в какой-то игре: выходишь на улицу и должен не попасться.
Бывало, и меня оскорбляли за то, что нерусский. С другой стороны, университетские годы были реально крутыми. Я работал в ЦУМе, у меня были классные друзья и я влюбился в ту Москву. Все-таки та Москва, какой я ее помню, — очень либеральный город.
И наверное, эту свободу я привез с собой в Армению: люди тут столетиями варятся в собственном котле и из-за этого весьма консервативны. Я и книгу писал в достаточно свободной манере. Там есть мат, например, а в Армении мат всё ещё очень табуирован.
«Смотрел на Армению глазами русского»
— А когда ты осознанно захотел репатриироваться в Армению?
— Где-то лет в 15, когда я впервые в осознанном возрасте приехал в Армению. Тогда возникло ощущение дома. Здесь такие же люди, как и я, говорят на том же языке и никто не может подойти и сказать тебе: «Проваливай домой» — я уже дома. А в России порой было очень больно такое слышать.
Здесь у меня появилось ценное ощущение, что я на своем месте. У меня столько же прав на эту страну, как и у других. Этого я не ощущал в России. Хотя у репатриантов из других стран такого чувства в Армении нет: армяне из США или Европы чувствуют себя принятыми и в своих обществах. У них, например, работает много армянских школ.
А в России я мог учить армянский только в воскресной школе. Во время поездки я подумал: почему мои родители живут там, а не здесь? Там, в России, я второстепенный какой-то персонаж, а тут — главный. Может, дело было в желании ассоциировать себя с Россией — с чем-то большим, сильным и успешным?
До приезда в Армению я сторонился всего армянского, смотрел на армянскую культуру глазами русского. Как тут говорят «русацац» — обрусевший. В этом была правда, конечно. А уже после судьбоносной поездки (в 15 лет) я начал учить язык, следить за новостями, интересоваться переездом и в конце концов готовиться.
— Как семья отреагировала на твое решение уехать в Армению?
— Сначала они восприняли это несерьезно. Может быть, они смотрят на страну через призму тяжелых 1990-х, в которые они уезжали.
Я приехал в Армению в 2019 году по волонтерской программе «Депи Айк» и остался. Я в любом случае хотел переехать и такой вариант показался мне хорошей возможностью. Сперва я волонтерствовал в языковом центре, затем начал в нем работать, а потом быстро оформил армянское гражданство, встал на военный учет и пошел служить.
Причем всей истории моей книги могло бы и не быть: я должен был пойти в армию в начале 2020 года, но меня не взяли. Из-за проблем по здоровью хотели дать отсрочку на год, но я попросил, чтобы дали полгода. Я все исправил и летом пошел служить.
— А зачем это тебе, ведь ты же мог продолжать спокойно жить здесь с российским паспортом и тебя бы никакая армия не коснулась?
— Наверное, по соображениям совести. Дело в том, что после 90-х война-то в Карабахе не прекращалась. Перестрелки были регулярно и постоянно кто-то умирал. Было мучительно, что с каждым годом дата рождения погибших парней приближается к твоей, а потом стали погибать и те, кто моложе меня.
И я думаю: вот хочу жить в Армении, весь такой патриотичный — так почему не должен служить? Чем я лучше этих ребят? Да, многие «косят» от армии, но положено отслужить два года. Было бы несправедливо и странно, думал я, если не сделаю то, что положено.
Плюс я уже тогда думал, что хочу писать на армянскую тематику. Какое моральное право будет у меня писать на животрепещущие темы, если не отслужу? Еще для меня армия стала прекрасной возможностью увидеть армянское общество глазами аутсайдера. В армии все же служат самые разные люди.
Я сказал родителям о решении пойти в армию за неделю до отправления, то есть почти тайком ушел. Написал им письмо, очень долго не решался его отправить. Конечно, они приняли новость очень тяжело. Несколько дней отец со мной не общался. Мама звонила и плакала, но это уже было не остановить.
«Какой понт служить под Ереваном?»
— И ты отправился на призывной пункт, а оттуда — в Нагорный Карабах. Тебе «повезло» или ты хотел туда попасть?
— Да, хотел. Ну а какой понт служить под Ереваном? Я в этом видел мало смысла, это казалось бессмысленным. Я хотел в гущу событий. Мне важно было быть именно там, в Арцахе (армянское название Нагорного Карабаха. — Ред.).
СПРАВКА. По итогам первой карабахской войны нагорно-карабахская армия при поддержке Армении заняла почти всю территорию бывшей Нагорно-Карабахской автономной области (НКАО), а также оккупировала семь районов Азербайджана вокруг нее, сформировав так называемый пояс безопасности. В отличие от НКАО там преобладало азербайджанское население. В ходе боевых действий около 500 тысяч азербайджанцев были вынуждены бежать из этих мест.
Во время боевых действий Совбез ООН неоднократно призывал армянские силы покинуть эти территории. Азербайджан же считал оккупированными все земли Карабаха, перешедшие де-факто под армянский контроль в 1990-е. В итоге они стали предметом многолетнего и безрезультатного политического торга в обмен на гарантии безопасности для армянского населения Нагорного Карабаха. По мнению армянской стороны, ВС Армении находились там в качестве гаранта безопасности непризнанной Нагорно-Карабахской Республики.
На призывном проходит жеребьевка: тянут бумажки, кто куда отправляется. Я вытянул часть из Карабаха, район города Джебраила — это было на границе с Ираном и Азербайджаном. Как оказалось, почти все бумажки были связаны с Карабахом.
Российская «мясная система» на армянский лад
— Какой была твоя служба до начала войны?
— В моей книге есть целая глава об этом, потому не буду сильно спойлерить, но армия напоминала больше тюрьму. По укладу, по взаимоотношениям. Я не служил в России, но представляю, что там примерно то же самое: солдат не ценится, солдат не уважается. Кто более громкий и доминантный, тот берет власть в свои руки. Какая-то такая система.
Ни о какой военной подготовке речи не идет. До войны я служил три месяца. Было много строевой подготовки, а стрелял я один раз.
— Как и срочники в России? Плюс-минус шесть патронов на стрельбище?
— Ну где-то так. Я и не видел, куда стрелял. Россия даже так может выигрывать войны, с такой вот «мясной системой», но у России много людей. Мы не можем себе этого позволить, но позаимствовали такую систему.
— Сентябрь 2020-го, началась война. Что было у вас в части?
— «Молодых», то есть тех, кто не окончил шестимесячную подготовку, на передовую не отправляли. В начале мы были во второй линии. По нам тупо сыпались снаряды, и мы просто ждали. Перед их падением был слышен свист.
Иногда кружили дроны. Один раз нам дали приказ стрелять по беспилотнику: мы легли на спины, вся рота опустошила по магазину, но его не сбили. Тогда офицер плюнул на это и сказал не тратить патроны: было уже понятно, что ничего мы не можем противопоставить. От дронов ты чувствуешь беспомощность.
Плюс я видел, что наши офицеры абсолютно профнепригодны, некомпетентны. Они не знали, что происходит, не давали конкретных приказов. Я, да и мои сослуживцы, почти никогда не понимали, где наши, а где не наши.
— Насколько я помню, фронт на юге Нагорного Карабаха «посыпался» достаточно быстро. Что видел тогда ты сам?
— Да, дней 10 или пару недель мы были на второй линии. Потом нам приказали отступать и мы отошли к Гадруту. Там и начинается история книги, где мы попадаем в окружение. Это случилось после того, как командир нашего батальона майор Ишхан Ваганян сбежал на скорой помощи. Его сейчас судят.
Много парней попали в окружение, была бойня. Кто-то успел отступить, кто-то остался, кто-то попал в плен. Мы скрывались в ущелье вместе с ранеными, ожидая помощи. Помощь не пришла, пришлось самим искать путь к спасению — именно этот путь и лег в основу повести.
Когда мы выбрались, это был большой инфоповод в Армении и Арцахе. Это случилось уже после прекращения огня. Много тогда говорили об этом. Но многие до сих пор думают, что нас из плена достали. Это очень неприятно слышать, потому что мы всё сделали, чтобы в плен не попасть. И в плен мы не попали.
Смерть лучше плена
— Почему вы наотрез отказались от возможности сдаться в плен?
— Думаю, все понимают, что из себя представляет плен, особенно азербайджанский. На любой войне есть военные преступления с обеих сторон — нет абсолютно рыцарской стороны. И для меня это наиболее печальная сторона войны. Варварство на войне — это самое ужасное во всем этом. Когда убивают пленных и звонят их близким, когда надругаются над людьми: живыми и мёртвыми…
Мы, конечно, понимали, что в плену могут произойти ужасные вещи. То есть в первую очередь надо попытаться выйти к своим, но умереть было более предпочтительно, чем сдаться в плен.
СПРАВКА. Вторая карабахская война шла 44 дня — с 27 сентября по 10 ноября 2020 года. По ее итогам Азербайджан вернул под свой контроль «пояса безопасности», а также часть самой НКР, включая Шушинский и Гадрутский районы бывшей НКАО. Степанян с сослуживцами выбрались к своим лишь в конце декабря 2020 года.
— Хорошо, а что было с тобой потом, когда вы смогли выбраться?
—- Я полгода лежал в госпитале. Это были тяжелые шесть месяцев, я был при смерти. Это было не менее тяжелое время, чем вся эта история на войне. Обморожение, гангрена. Мне в итоге отрезали ноги ниже колена.
Когда в больнице сказали, что придется их отнимать, я не испытал абсолютно ничего. Потому что на протяжении долгого времени я думал, что всё — уже умру и не выберусь. Ноги уже не казались чем-то критически важным.
— А как вообще это все пережили твои родители?
— Очень тяжело перенесли. Они приезжали в Степанакерт. Мама плакала, а на нее чуть ли не злились некоторые. Говорили, что вот столько матерей не дождались своих детей, твой пришел, а ты тут по ногам плачешь.
Мне кажется, ужасно любой матери такое сказать. Что она должна делать? Ну она так чувствует. Ей больно. Грустно, что у разных людей есть ноги, а у ее сына уже нет.
— Многие после такого жуткого опыта отчаиваются. Как ты прошел этот путь?
— Помогла поддержка родных и друзей. А еще у меня была цель — встать на протезы, научиться на них ходить. Это меня увлекло. Ампутация ниже колена оказалась не такой уж проблемой: я хожу много и так же хорошо, как и другие люди.
Потом — общение: про нас снимала документальный фильм американская армянка. Он так и не вышел, но она проводила с нами много времени, это было интересно, а еще я вспомнил английский.
И может быть, война позволила взглянуть на многие вещи по-другому. Просто когда ты что-то теряешь, то потом ты это ценишь по-особому. Вот если у тебя заложен нос — потом ты по-другому ценишь свободное дыхание. Наверное, как-то так и здесь.
Еще начал заниматься спортом. Это всем важно, но особенно, я считаю, это необходимо для ветерана. И я начал заниматься творчеством, что тоже своего рода терапия. Еще я три года ходил к психологу. Это не связано с войной, но о ней мы тоже разговаривали. Важно не держать мысли в себе — необходимо выговариваться. Раньше это ходили делать к священникам, сейчас есть психологи.
Но все-таки, даже в первую очередь, важной для меня кроме поддержки родных и друзей оказалась любовь. Не просто материнская, а именно романтическая. Я здесь, в Армении, встретил свою любовь. Мы поженились и живем счастливо.
С другой стороны, я вижу своих друзей, они живут в своих семьях. И каждый день у них говорится о политике, о проигранной войне. Гости приходят — опять об этом. И вот представь: парни слышат все эти разговоры. Мало того, что они пережили эту боль, теперь они постоянно в этом варятся. Мне кажется, это неправильно. Это сумасшествие.
Проблемой после войны может стать озлобленность, которая заставляет ненавидеть весь мир. Подобные чувства понятны и естественны после такого тяжелого опыта, ты видел много зверств — в том числе и проявления этого зверства в самом себе, — но подобное отношение бесперспективно: оно ведет к разрушению и ни к чему более… Потому я и говорю, что важна любовь.
— Кстати, в твоей книге, несмотря на весь этот исторический конфликт, нет политики. Это такая задумка или ты хотел этим что-то еще донести?
— Возможно, политика там есть. Но если книга хорошая, то ты этого не замечаешь, это не ощущается. Но у меня точно нет ненависти. Нет уничижения и расчеловечения. Да, я осознаю, что это [азербайджанцы] — враги. А век назад был турок, русский, иранец — какая разница? Ничего личного у меня нет.
Скорее здесь даже важно, что концентрация с врага должна сместиться на самого себя. И мне кажется, если бы каждый народ вообще сместился с концентрации на враге на самого себя, то мир стал бы лучше. Все бы думали о своих проблемах, а не искали причины во врагах.
Окошко свободы через Ереван
— Как ты воспринял события 2022–2023 годов, когда в Нагорном Карабахе сначала была блокада, а потом новая, но уже короткая война, которая привела к исходу почти всего населения?
— Предел эмоций я испытал, когда пришел в себя в больнице Степанакерта и увидел новые карты (с НКР в границах после соглашения от 9 ноября 2020 года. — Ред.). Тогда для меня это было очень-очень больно. И я достиг предела. После этого я уже реагировал на все более приглушенно.
Я понимаю, что все закономерно, что мы все это заслужили. Но если постоянно перекладывать ответственность на кого-то, постоянно ныть, то это ни к чему не приведет. Надо взять на себя ответственность и спросить у нас всех: «А что мы можем сделать дальше?» Это позиция силы. Из состояния обиды на всех ведь сложно что-то создавать.
- Бывшим руководителям НКР, включая миллиардера и филантропа Рубена Варданяна, грозит пожизненное заключение в Азербайджане
Для меня война просто стала частью жизни. Это мои протезы, это моя книга. Опять же любая война — это ужасно, и лучше бы ее не было, но я просто принимаю это и пытаюсь жить дальше.
— Не было ли у тебя разочарования от жизни в Армении?
— Мне нравится жить в Армении. У меня есть любимая женщина, я преподаю английский, вижусь с друзьями. Несмотря на ужасающую внешнюю политику, внутренняя мне кажется весьма положительной. Хотя для многих местных, мне кажется, это было бы ужасно слышать, и я понимаю их. Но я согласен со многими своими русскими друзьями, которым Ереван напоминает Москву в то самое «окошко свободы» 2000–2010-х.
Есть ощущение, что у нас все же демократическая страна, свободная. Нет страха перед тем, что условный полицейский может тебя прессануть. Это на самом деле важно.
Вот я летал недавно в Москву, и она уже далеко не такая либеральная, какой я ее помню. На третий час моего нахождения там ко мне подошли полицейские. Никого вокруг не было. Меня попросили показать рюкзак, есть ли там оружие, а потом — историю поиска в «Яндекс.Картах».
Это было, конечно, удивительно. Стало стремно. А что еще они могут попросить? А могу ли я отказать? В Армении такое сложно представить сейчас, а лет 10 назад вполне возможно было.