«Я не верю, что россияне обречены жить в рабстве». Александр Роднянский — о своем фильме «Записки настоящего преступника»
На 82-м Венецианском кинофестивале вне конкурса состоялась премьера документального фильма Александра Роднянского «Записки настоящего преступника», сделанного совместно с украинским режиссером Андреем Алферовым. Картина, созданная без участия студий и платформ, выросла из внутренней потребности режиссера вновь высказаться — о войне, памяти, поколениях и цене несвободы. Роднянский обращается к истории — национальной и личной.
Его фильм не стремится к хронологической реконструкции событий: от референдума о независимости Украины — до Бабьего Яра, от Чернобыля — до распада Советского Союза, от вывода войск из Германии — до полномасштабного вторжения 2022 года. Все эти вехи складываются не в учебник истории, а в хронику человеческих судеб, в размышление о том, как война, словно наследственное проклятие, пронизывает поколения. «Вот Так» встретился с режиссером в Венеции и поговорил о его новом фильме.
— Один из ваших героев говорит: «Я оптимист». И я в фильме почувствовала, что у вас есть какая-то надежда. Как бы вы ответили на этот вопрос, вы оптимист?
— Знаете, я обычно говорю, что я «хорошо информированный оптимист». Обычно так называют пессимистов. То есть я вижу огромное количество сложностей. Я не верю никогда в легкие выходы из положения, не верю в чудеса, не верю в «черных лебедей», которые неожиданно ворвутся в жизнь и изменят все к лучшему.
Я решил для себя, что я принимаю позицию такого вот трезвого оптимиста, человека, который уверен в том, что все можно изменить к лучшему, но понимает, что это может произойти в течение ближайших столетий.
— Почему вы решили вернуться в кинорежиссуру спустя 30 лет? Когда пришла вам эта идея и что изменилось в вашем подходе с того времени?
Я решил сделать фильм — один фильм. У меня возникла внутренняя потребность, которая давно назревала. Потому что последним фильмом, который я сделал как режиссер, перед тем как сосредоточился полностью на продюсировании, создании и развитии телевизионных каналов (прежде всего «1+1» в Украине), был фильм 31 год назад. Он состоял из двух частей. Большой фильм, документальное эссе, которое я несколько преждевременно назвал «Прощай, СССР».
Преждевременно, понятно, потому что СССР вроде бы тогда не закончился. А то, что мы видим в настоящее время — это последние судороги империи, которая распадается только сейчас, болезненно. Тогда я сделал этот фильм, построенный на огромном количестве разных эпизодов, снятых на руинах этой распадавшейся на моих глазах империи.
Среди этих эпизодов (особенно во второй части, которая была посвящена проклятию бесконечной войны, выпавшей на долю нескольких поколений советских граждан) был эпизод выхода советской армии — «ограниченного контингента» советских войск — из Восточной Германии. Там было почти миллион человек, семьи, жившие в более чем 700 военных городках. И вот когда я смотрел на этих солдат и офицеров, стоявших в одном строю и до этого момента являвшихся гражданами одного государства, служивших в одной советской армии, я задавался вопросом, который звучал и в фильме.
Я его использую и в нынешних фильмах, просто цитирую, как он был сказан в 1994 году: «Они возвращаются с войны или отправляются на новую?» Ведь тогда они возвращались в новые страны, становились гражданами государств, между которыми сразу возникли конфликты.
Собственно говоря, к этому вопросу я начал возвращаться с момента начала российско-украинской войны, и, конечно же, прежде всего ее полномасштабной части в 2022 году. Я решил сделать фильм для себя, для начала просто для себя. Это без преувеличения.
Именно поэтому я не стал обращаться ни к телеканалам, ни к платформам, ни к компаниям, которых в силу своего продюсерского опыта и успеха я знаю если не все, то почти все. Я решил сделать очень скромный, собственный фильм, построенный на моем личном опыте, за собственный счет, «из кармана», очень небольшими усилиями. Думая о том, что это будет, во-первых, возможность для меня высказаться.
Во мне возникла эта потребность, легко понятная мне самому, но тяжело формулируемая для людей «со стороны». Потребность, основанная на моем опыте, когда я снимал в 1980-е и 1990-е годы, и идея — снять разные сцены современной войны, нынешней истории, и соединить их с тем, что я снимал в 1980-х, начале 1990-х с тем, что снимал или к чему был причастен мой дед во время Второй мировой войны, с фрагментами фильмов моего учителя, замечательного режиссера Феликса Соболева.
Сделать фильм не столько о войне, сколько о людях и о судьбах нескольких поколений — о том, как эти судьбы переплетены и зависимы от судеб собственных стран. До какой степени проклятие бесконечной войны влияет на поколения, казалось бы, настолько далекие от этих войн, насколько это вообще возможно. Этот фильм — история нескольких поколений моей семьи, своего рода модель, «мульти-сессия», где все так или иначе коснулись войн, конфликтов, их последствий и депрессий.
— Вопрос про Соболева. Вы говорили, что когда учились в его мастерской, у него было две оценки «Лихо» или «Липа». Как вы думаете, что бы он сказал, если бы увидел ваш фильм сейчас?
Соболев — очень важный для меня человек, который на меня сильно повлиял. В советские времена система образования наших вузов была особенная. Было всего три института, которые готовили режиссеров, и система всегда была построена на мастерских. Один режиссер набирал мастерскую, в нее входило, допустим, от 5 до 10 человек, и дальше он 5 лет их формировал — так сказать, выпускал людей. Поэтому мы всегда задавались вопросом, встречая коллег: «Ты чью мастерскую заканчивал? Ты чьих будешь?» И всё.
Поэтому я, во-первых, был страстно и страшно горд тем, что я поступал именно к нему. Я его первый фильм увидел, когда мне было лет 6 или 7. И для меня это был важный фактор решения, куда и кому поступать. Он был очень жестким человеком. Набрал пятерых, выпустил троих. Из троих только я остался в кино и работал.
Я вспоминаю о нем в фильме как раз с этой точки зрения, что он был классическим человеком 1960-х годов, как и мои родители. Пройдя через ужасы советской эпохи с отцом, расстрелянным в репрессиях 37-го года, с матерью, которой запрещено было преподавать, живя в маленькой коморке, этот человек стал одним из самых оптимистичных людей эпохи, которых я видел.
Когда он стал терять оптимизм, когда он столкнулся с системой, которая начала его давить и требовать от него компромиссов и конформизма, с которым он боролся так удачно и, я бы сказал, убедительно в фильме «Я и другие», он просто умер. Он не выдержал.
И для меня его оптимизм, его вера в человека стали очень важным компонентом фильма, в котором я рассказываю о трагизме эпохи и о крушении огромного количества гуманистических ценностей.
— Лейтмотивом вашего фильма стало конформное поведение, о котором в фильме «Я и другие» говорил Соболев. Пленные в картине — это не только конкретные люди, но и метафора зависимости, несвободы. Можно ли сказать, что тема «пленного» у вас — это способ показать, что ХХ и ХХI век так и не научили Россию быть свободными?
— Мы же можем теоретизировать на эти темы. Мы выбираем подход, как и большинство людей сегодня, во что верить. Поэтому так легко распространяются секты: люди не смотрят на факты, не сопоставляют и не анализируют, а выбирают подходящее под их представление. Я для себя, если следовать вот этой логике, выбрал быть гуманистом — и ни в коем случае не соглашаться с тем, что народы разнятся по происхождению, по генокоду, по паспорту.
Я не верю, что россияне обречены жить в рабстве, в то время как какие-нибудь генетически свободные и восточноевропейские народы будут бенефициарами западных ценностей и прав человека. Вот в это я не верю. Я думаю, что это все функции обстоятельств.
Да, я верю в то, что у всех есть свои исторические опыты. Россиянам нужно намного больше времени и больше поколений, чтобы победить наследие рабских времен, даже крепостничества и тем более советского крепостничества. Крестьян в Советском Союзе, лишенных паспорта, свободы передвижения и так далее, иначе как «крепостными» назвать нельзя.
Но тем не менее, у них есть все шансы стать свободными и жить совершенно иначе. Может быть, это не будет Россия в нынешних границах, но это точно не мне судить, в каких она должна жить границах. Но шанс у всех есть, и в это я верю. И мне кажется, что это то, чем должно быть озабочено огромное количество людей.
Я верю, среди прочего, и в теорию малых дел, которая была такой важной в конце существования Российской империи: что учителя должны учить, врачи лечить, судьи должны быть честными. Вот в эти вещи я верю. И для этого нужно совершенно особое образование, совершенно особое следование морали, такой стержень в людях нужно выковывать — сделать социально неприемлемой ложь, предательство и так далее.
— Как работа над этим проектом помогла вам прояснить и осмыслить собственное отношение к войне и ее трагедиям?
— Я по-прежнему эмоционально реагирую на трагедии — может быть, это качество необходимое для кино и выкованное опытом жизни в кино. Ты не можешь быть циничным. Современная политика предельно цинична, особенно ее такой путинский вариант.
Почему Путинский больше, чем другие? Потому что они цинизм сделали частью своей идеологии. Их идеология, если говорить о путинизме, очень простая: это тотальный цинизм, в котором не существует ни принципов, ни ценностей, ни идеалов. Я исхожу из того, что культура основана прежде всего на гуманизме и эмпатии. И их надо сохранять.
Поэтому отношение к трагедии, к человеческой смерти, к жизни и ко всему, что касается ценности отдельной человеческой жизни, сохранилось. Я не смотрю на это сегодня иначе, чем с ужасом и болью. И это не преувеличение. Я с трудом это все выдерживаю.
— Украинские коллеги здесь на фестивале высказывали претензии по поводу использования в фильме русского языка. Как вы смотрите на эти претензии?
— Смотрю на них, честно говоря, с недоумением. Потому что русский — мой родной язык, и я — коренной киевлянин. На нем говорили все мои близкие, моя семья. Я могу говорить по-украински. Я не делаю фильм в Украине на государственные деньги, я смело могу даже не показывать этот фильм в Украине. Если люди не хотят слышать язык, если они воюют с языком и культурой, мне нечего им сказать. Я считаю, что культура — единственный союзник в борьбе с войной.
Но это же и беда, которая затронула огромное количество украинцев тоже. Это безосмысление, которое заставляет в качестве врага искать язык. Мне кажется, врагом являются носители языка — и далеко не все, кстати. Огромное количество людей разделяют те ценности, которые являются для меня важными, и поддерживают Украину очень часто, намного больше, чем многие из тех, кто изображает из себя патриотов сегодня.
Я говорю по-украински немногим хуже, чем по-русски. Я украиноязычное телевидение, извините, основал. И сегодня ровно 30 лет с того момента, как канал «1+1» вышел в эфир. Такая вот ирония судьбы: 30 лет назад вышел канал, который стал главной частью независимой истории страны, и изменил во многом ее где-то, украинизировал несколько поколений ее жителей.
Сегодня же — премьера документального фильма, который я сделал спустя 31 год после предыдущего, прежде чем я решил сфокусироваться на создании независимого телевизионного канала.
Я специально принял решение делать фильм по-русски. Это мой язык, этот фильм — очень личный. Я говорю в нем, как я говорю дома, с детьми, как я говорил с мамой, с папой. Если бы я говорил в фильме по-украински, это была бы неправда, так как я не говорю с близкими по-украински.
Я говорю в публичном сегменте по-украински. Я приеду сейчас в Киев, буду там какое-то интервью давать, я буду говорить по-украински. Потому что там это задевает какую-то часть людей, а я не хочу никого задевать. Но когда я рассказываю свою личную историю для тех зрителей, сколько бы их ни было, я не хочу врать.