Как 100 лет назад Булгаков защищал Пушкина во Владикавказе.

Место событий:
Владикавказ.

Время событий:
Июнь - Июль 1920 года.

***

Лето 1920 года тоже оказалось тяжелым. Еще про­должалась гражданская война, еще многие районы страны были охвачены пламенем ожесточенной борьбы с контрреволюцией: в Крыму держались недобитые белогвардейцы, в лесах и горах Северного Кавказа свирепствовали банды всех мастей, в городах притаи­лись не успевшие сбежать враги Советской власти. Во Владикавказе — повсюду следы уличных боев, го­лод, разруха, страшные эпидемии сыпного и возврат­ного тифа, тысячи беженцев и беспризорных детей.

Они ютились повсюду — на вокзалах, чердаках, в раз­рушенных домах, скверах и подъездах...
Но ничто не могло поколебать революционного энтузиазма масс. Они поднялись для героических свершений, для. того, чтобы, разрушив старый мир эксплуатации и рабства, создать новую жизнь, осно­ванную на высоких идеалах Свободы, Равенства и Братства. Вечерами на улицах притихшего городка мо­лодые голоса распевали:

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем...

***

VII. ДИСПУТ О ПУШКИНЕ

Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронес,
Я с Пушкиным шатался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос...

Э. Багрицкий

Еще накануне ничто не предвещало бури. Обыч­ный литературный вечер. В газете объявление: «Сегод­ня, в 9 часов вечера, в «Доме артиста» пятый вечер творчества.
Большие цветные плакаты у входа в городской парк и на бульваре уточняли: «Литературный диспут на тему: «Пушкин и его творчество с революционной точки зрения. Докладчик Астахов, оппоненты Булгаков, Беме и другие».

Ну что же, диспут так диспут: выяснение истины, уточнение взглядов и оценок. Духовное обогащение. Доэтого, такие вечера уже бывали. Астахов выступал с докладами о Гоголе и Достоевском. Покончил с ними’ решительно и быстро. Стер с лица земли. Даже в памя­ти рекомендовал не оставлять. Тогда же пообещал приготовить доклад о Пушкине.

В 1920 году вопрос о классиках был далеко не ре­шенным. На повестке дня стояла проблема: каким должно быть революционное искусство, какова его роль в строительстве нового мира?
Спорили остро, «до полной победы над противни­ком». Были уверены, что защищают дело мирового про­летариата.

Литературные диспуты становились рупором време­ни. Они были проникнуты духом революционного пафо­са и неукротимой жаждой разрушать до основания старый мир, веками обрекавший трудовой люд на стра­дания. И не удивительно, что в обстановке острой клас­совой борьбы многие активные деятели революции бы­ли убеждены в необходимости уничтожения не только старого социального строя, но и всей культуры, создан­ной этим строем. Проблемы культурного наследства в те годы приобрели актуальный характер и обсуждались очень широко.

2 октября 1920 года на III Всероссийском съезде ком­сомола прозвучала вдохновенная речь В. И. Ленина «Задачи Союзов молодежи». Она озарила революцион­ную Россию светом бережного партийного отношения ко всем материальным и духовным ценностям прошлого, которые пролетариат должен разумно использовать для воспитания нового человека.
Призвав молодежь учиться, учиться и учиться, В. И. Ленин утверждал:

«Только точным знанием культуры, созданной всём развитием человечества, только переработкой; ее можно строить пролетарскую культуру».

Однако эти слова вождя, полные глубокого смысла; станут достоянием широких народных масс лишь через три месяца после событий во Владикавказе, о которых дальше пойдет рассказ. Эти события сыграли в судьбе Булгакова роковую роль.

***

Такого во Владикавказе прежде не бывало. Диспут о Пушкине длился в течение трех вечеров. И все три вечера «Дом артиста» или, как его называли обыч­но, Летний театр был переполнен. Жара — не мень­ше, чем в африканской пустыне. И не потому, что на­ступил июль,— бушевали страсти человеческие.

Задолго до начала диспута повалила публика—спе­шили занять места поближе к сцене. Пришли воспи­танники бывших женской и мужской гимназий, реаль­ного училища, музыканты, актеры, учителя, адвокаты, служащие советских учреждений и люди без определен­ных занятий. С тревогой глядя на пестрый поток людей, который вливался в зал, Астахов повернулся к одному из своих соратников по цеху поэтов.

— Посмотри, Костя, что за публика валит... Самая буржуазная. А разодета как! Для этих девиц и дамо­чек Булгаков «душка» да и только... А где пролетарский зритель?
Но тревога Астахова была преждевременной. Про­летарский зритель не заставил себя долго ждать. С лихой песней и присвистом прибыл взвод красноармей­цев кавалерийского полка, за ними шумной ватагой хлынули комсомольцы вагоноремонтного завода, уча­щиеся трудовой школы.

Несколько минут спустя зал переполнился. Дежур­ным с трудом удалось сохранить несколько стульев в первом ряду для участников диспута. Оппоненты при­шли вместе и с большими усилиями протиснулись к своим местам. Взглянув на сцену, Булгаков удивленно спросил соседа:

— Что бы это значило, Борис Ричардович?

Беме вскинул большую красивую голову с пышной шевелюрой седеющих волос, водрузил на нос Очки и неко­торое время молча глядел на сцену. Там, как и положено, стоял стол, покрытый красным ситцем, справа кафедра для выступающих, а слева старое кожаное кресло с ды­рами, из которых торчали клочья грязной ваты, а на нем большой портрет Пушкина, привязанный толстой веревкой.

На лице Беме появилась болезненная гримаса. Он повернул голову к Булгакову и растерянно процедил сквозь сжатые зубы:

— Не по-ни-ма-ююю...

— А я все понимаю,— резко сказал Булгаков.— Это же...

Его перебил колокольчик председательствующего. Стало потише.

— Граждане, товарищи, начинаем вечер-диспут. Се­годня у нас на скамье подсудимых помещик и камер- юнкер царской России Пушкин Александр Сергеевич...

Булгаков вскочил и дрожащим голосом прокри­чал:

— Гражданин председатель! Мы, оппоненты на этом диспуте, категорически протестуем. Мы пришли сюда для ведения честного спора, а не для издевательства над портретом великого русского поэта... Снимите с не­го веревки и найдите ему место, более соответствую­щее вечеру...

Поднялся Беме. Его сильный баритон, отточенная дикция и убеждающая манера говорить увлекали ауди­торию.

— Кроме того, я как адвокат заверяю почтенную публику, что человек, убитый почти сто лет назад, неподсуден... Такого закона нет...

В зале будто лопнула бомба. Кричали, свистели, стучали. Особенно на высоких нотах звучали женские голоса. Председательствующий куда-то убежал, потом вновь появился у самого края сцены и, отчаянно тряся колокольчиком, прокричал:

— Давайте проголосуем!..

Но в ответ вновь плеснула бурная волна. Зал раз­делился надвое. Задние ряды напирали на партер. Конфликт принимал острый характер. Воспользовавшись минутной паузой, Булгаков громко заявил:

— Если кощунство над портретом Пушкина и над его памятью здесь не будет прекращено, мы, оппонен­ты, покинем зал...

В ответ вновь волны прибоя:

— Долой недобитых буржуев!

— Да здравствует Пушкин!

— Прекратить!

Кто знает, могли и кулаки пойти в ход. Такого на­чала никто не ждал. Но тут два смышленых парня вы­скочили из-за кулис, подхватили кресло с портретом Пушкина и унесли прочь. Волны, потрясавшие ветхое деревянное здание Летнего театра, стали утихать. За кафедрой занял свое место докладчик.

Астахов — типичный оратор той эпохи. Говорил как на митинге: взволнованно, резко жестикулируя, выкри­кивая концы фраз. С фактами жизни и творчества Пушкина он был знаком в такой мере, чтобы удачно по­добрав их, убедить неискушенную аудиторию в правоте своих суждений. Особенно эффектной была концовка его выступления. Он выбежал из-за кафедры к самому краю сцены и, потрясая листком бумаги, чуть накло­нившись в сторону зала, прокричал:

— Я спрашиваю наших уважаемых оппонентов, где был Пушкин, когда восстали декабристы? Где он был, когда декабристов расстреливали, вешали и ссылали в Сибирь? Не надейтесь, товарищи, получить ответы у защитников Пушкина. Они оставят эти вопросы в заб­вении. Ответ дам я. Пушкин в те ужасные дни танцевал мазурку и крутился в котильоне, поедал трюфели и страсбургский пирог, запивал шампанским, писал мад­ригалы и экспромты о хорошеньких ножках. Вся его связь с декабристами заключалась в том, что он рисо­вал карикатуры на повешанных и цинично приписывал: «И я бы мог, как они...» Нет, напрасно будут стараться защитники Пушкина! Им не удастся уберечь своего кумира от пролетарского суда. Мы помним камер-юнкерство и холопскую стихию, которые овладели Пушкиным, когда революционный народ сотрясал устой царской империи! Мы помним все это и смело бросаем Пушкина в очистительный огонь революции!..

Астахов пятерней отбросил рыжий чуб назад и, до­вольный собой, уселся за столом. В зале вновь подня­лись волны прибоя. Они мощно бились, словно перед ними стояли гранитные скалы. И опять, покрывая ки­пенье зала, визгливый женский голос призывал:

— Долой докладчика!

А из глубины зала эхом отзывался дразнящий тенор:

— Долой Пушкина-а-а!..

Председательствующий наконец выкрикнул:

— Ну что же, оппоненты, выступайте!

Наступила напряженная тишина. Булгаков вполго­лоса произнес:

— Не хочется что-то...

Тогда Астахов с усмешкой громко сказал:

— У вас нет гражданского мужества...

Булгаков порывисто вскочил:

— Вот как! Хорошо, я выступлю!

Но тут вдруг поднялся Беме, схватил Булгакова за РУКУ-

— Позвольте, прежде чем перейти к диспуту, сле­дует заслушать вопросы. Они, вероятно, возникли у многих...

— Правильно! Давай вопросы! — гудел зал.

— Хочу уточнить,— продолжал Беме, когда Булга­ков уселся на место.— Известно ли докладчику, что во время восстания декабристов зимой 1825 года Пушкин сам был в ссылке в селе Михайловском? Таким обра­зом, он никак не мог принять участия в событиях, ко­торые происходили от него за сотни верст...

Астахов, не задумываясь, бойко ответил:

— Подумайте, гражданин Беме, да какое значение имеет вопрос о том, где находилось тело Пушкина в те дни. Важно другое: с кем он был по убеждениям...

Зал недоумевал. Беме тут же с улыбкой продолжал:

— Благодарю. Я вполне удовлетворен ответом док­ладчика. Он утверждает, что неважно, где находился сам Пушкин в дни восстания декабристов. Важно дру­гое: где и с кем был его дух. Из этого следует, что и духи могут свершать революции...

В первых рядах поднялся смех. Покатился в глубь зала и гулко ударился о высокую стену. Беме подо­ждал, пока наступит тишина, и продолжал:

— Хочу сделать второе уточнение. Докладчик ут­верждает, что в 1825 году революционный народ сотря­сал устои царской империи, а Пушкин в то время пое­дал страсбургский пирог и пил шампанское. Но извест­но ли докладчику, что еще в 1912 году товарищ Ленин Владимир Ильич в статье «Памяти Герцена» выска­зался иначе. Он писал, что декабристы, будучи поме­щиками и дворянами, оказались страшно далекими от народа. Из этого ленинского утверждения следует, что не революционный народ сотрясал устои империи в де­кабре 1825 года, как говорил нам докладчик, а «луч­шие люди из дворян»... Спешу подчеркнуть — это то­же ленинское определение, а не мое... И как тут быть с Пушкиным?

Беме резко оборвал фразу, эффектно тряхнул седой шевелюрой, поддернул брюки у самых колен и солидно сел. В зале воцарилась тишина. Булгакову было даже слышно, как за спиной у него кто-то тяжело дышал. Астахов растерялся. Его прищуренные глазки кидали злые огоньки в сторону оппонентов. Затем он что-то шепнул председательствующему, и тот объявил:

— Товарищи, вопросов у всех очень много. Это хоро­шо, но время уже позднее. Есть предложение наш диспут продолжить послезавтра. Итак, в четверг, 1 июля, в де­вять часов вечера мы возобновим наше обсуждение Пушкина в этом же зале...

Когда вышли на бульвар, Булгаков, все еще нахо­дясь в состоянии крайнего возбуждения, как после на­стоящего горячего боя, заговорил первый.

— Я вам, Борис Ричардович, очень благодарен за то, что вы согласились участвовать в этом диспуте. Од­ному было бы очень трудно...

— Да полно, Михаил Афанасьевич, какой из меня помощник. Я же не литератор, не пушкинист, а просто рядовой адвокат, любящий Пушкина.

— Вот в том-то и дело, что любит Пушкина боль­шинство нормальных людей, а встать на его защиту от таких лихих кавалеристов, как Астахов и его друзья, никто не захотел...

— Это как же?

— Да вот так. Я просил лекторов, преподавателей литературы, Слезкина, его жену, кое-кого из актеров... Увы, никого... В кусты. Слезкин так сказал, что ему, как начальнику подотдела искусств, неудобно связы­ваться с Астаховым, а Пушкин и не нуждается в за­щите...

— Нуждается, очень даже нуждается,—горячо пе­ребил Беме.— Вся беда в том, что воинствующие про­фаны и глупцы всегда опасны — ведь они формируют мнение да еще с апломбом прикрываются именем ре­волюции и пролетариата...

Они проходили как раз перекресток, на котором го­рел фонарь. Голова старого адвоката с крупными чер­тами, с высоким лбом и седеющей шевелюрой до плеч показалась ему высеченной из белого мрамора. Немно­го успокоившись, сказал:

— Нет, что и говорить, цитатой из Ленина вы его здорово подрубили. Я не знаю этой статьи...

— Для таких выскочек, как Астахов, логические до­воды, убеждения, факты — ничего не значат. Их мож­но сразить лишь великими авторитетами масштаба Ле­нина. Умнейший человек... Вы Сергея Мироновича Ки­рова не знаете?

Булгаков покачал головой. Беме продолжал:

— Киров — наш владикавказский журналист, в «Тереке» много лет работал. Сейчас вместе с Орджо­никидзе стоит во главе революционного движения на Тереке...

Булгаков улыбнулся.

— Ну это, Борис Ричардович, я успел узнать...

— Конечно, конечно... Я хотел сказать,, что с Киро­вым мы знакомы уже лет десять. Одно время вместе в газете сотрудничали. Милейший человек. Он много раз встречался с Лениным, рассказывал о нем и давал мне почитать его статьи еще до революции. Это, конечно, колоссальная духовная сила... Я вас как-нибудь позна­комлю с Кировым. Замечательный человек. С ним мож­но соглашаться или не соглашаться по отдельным во­просам, но не видеть огромного ума и человеческого обаяния невозможно... А что касается Астахова, так это противник фанатичный и опасный. К нему я применил старый полемический прием — осмеяние. Не все у меня было стройно, но смех в зале сделал свое дело...

Они дошли до конца бульвара и на углу Московской расстались. Булгаков повернул назад и, заложив за спину руки, шел, глубоко вдыхая сладкий запах липы, которая в тот год цвела пышно и медоносно. Ночь, ти­хая и теплая, несла успокоение. На душу ложилось ощущение чего-то очень приятного, располагающего к раздумьям. И вдруг на фоне дальнего шума волн Тере­ка в сознании возникли строки:

Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

И тотчас же Булгаков увидел перед собой его — человека в крылатке, с черной кудрявой головой и ог­ненными глазами. Он улыбался так, будто солнце оза­ряло все его существо изнутри. Булгаков даже остано­вился, приподнял голову и вперился застывшим взо­ром в темноту. Только черные стволы старых лип, гу­стые тени и отблески далеких фонарей на крашенных эмалью скамейках. И опять возник человек с огненны­ми глазами. Но теперь солнечная улыбка сбежала с его лица. Оно стало грустным, задумчивым. Тонкие губы чуть шевельнулись.

— Не верь ему: камер-юнкерский мундир — это же трагедия моей жизни... Он жег тело и спалил меня... Впрочем... Клевету приемли равнодушно...

Булгаков дрогнул точно от удара.

— Нет, не равнодушно! Нет! Ты не прав! Я им по­кажу! Дело не только в тебе, Пушкин! Они же подняли руку на самое дорогое для нас!

Он еще несколько секунд с ожесточением что-то выкрикивал и, тряся кулаком, грозил черной ночи. По­том сообразил, что его могут принять за безумца, опу­стил руку и огляделся. На бульваре никого не было. Исчез и человек с огненными глазами. Булгаков в смя­тении постоял минуту, другую и вдруг рассмеялся.

Вернувшись домой, он никак не мог уснуть. Встал, зажег лампу и принялся записывать впечатления дня. Бумага в тетради была плохая, острое перо то и дело цеплялось, и брызги жидких красных чернил разлета­лись по всей странице. Но рука лихорадочно бежала все вперед и вперед.

...В одну из июньских ночей кавалерист из це­ха поэтов Пушкина обработал на славу. За белые штаны, за «вперед гляжу я без боязни», за камер- юнкерство и холопскую стихию, вообще за «псев­дореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживания за женщинами... Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пере­сохшее горло, он предложил в заключение Пуш­кина выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня бери!; Кавалерист метнул злой взгляд, точно саблей полоснул... Но улыбка не воробей...

Два следующих дня Булгакова лихорадило. На ра­боте он с нетерпением ждал того момента, когда мож­но будет свернуть дела и убежать домой, к своему письменному столу, на котором лежала куча книг и все о Пушкине: биография, статьи, монографии, тома с сочинениями, газетные и журнальные вырезки. Татьяна Павловна постаралась. Пустила в ход все свои знаком­ства. Два библиотекаря и библиограф подбирали нуж­ную литературу. Михаил Афанасьевич работал с упое­нием. Порою волнение сжимало горло. Тогда он вска­кивал, ходил по комнате и вполголоса произносил пуш­кинские стихи. Они ласкали слух, казались самой прек­расной и вдохновенной музыкой. Как можно было не понимать и не любить такие стихи! Он был убежден, что только слепая враждебность могла помешать че­ловеку почувствовать красоту пушкинского стиха...

Наконец план выступления был готов. Довольный результатами своего труда, Булгаков еще раз пробежал глазами листки, исписанные размашистым почерком.

1. Пушкин и его эпоха. Певец декабризма. Он ненавидел тиранию, которая угнетала Россию. (Процити­ровать письма к Жуковскому об отечестве и иностран­цах...). Движение декабристов — волна, поднявшая Пушкина. Трагедия декабристов и Пушкина. (Вставить цитату из «Памяти Герцена»).

2. Пушкин — революционер духа. Он, теоретик и художественный выразитель идей декабризма, сам не мог быть на баррикадах. Над революционным творче­ством Пушкина старые власти воздвигли завесу запре­та.

3. Гуманизм Пушкина. Его общечеловечность (ин­тернационализм). Высокие идеалы. Жизнеутверждение, солнечность. Высокая нравственность...

Прочитал, откинулся на спинку кресла, с удо­вольствием закурил. Некоторое время сидел недвижно. Глядел, как кольца дыма тянутся поверх настольной лампы в открытое окно. Потом порывисто взял ручку, ткнул ее в чернильницу и дописал:

4. Жизнь Пушкина — пример трагедии творческой личности, которая вступила в конфликт с обществом. Наша совесть, наша гордость, наше прошлое и светлое будущее.

Так!

Заторопился. Уже темнело. Нужно было идти. Тща­тельно выбрился, оделся, собрал листки с планом вы­ступления и отправился в Летний театр...

Неуютный зал театра, длинный, обшарпанный, как плохая конюшня, опять был переполнен. Люди с нетер­пением ждали начала. Понимали, что дело тут не толь­ко в Пушкине, но и в бескомпромиссном сражении идей, без утверждения которых нельзя было двигаться даль­ше.

На предыдущем заседании покончили с многочис­ленными вопросами, поспорили вокруг пушкинской биографии, выслушали первого оппонента. Выступление Беме произвело приятное впечатление. Его речь могла служить образцом профессионального мастерства. Од­нако была несколько академична и холодновата. Слуша­тели аплодировали, но остались равнодушны. Беме, ви­димо, не смог уловить дыхания времени и особенностей аудитории, находящейся под воздействием эмоций эпо­хи революции и гражданской войны...

Наконец председательствующий объявил:

— Слово предоставляется второму оппоненту, ли­тератору Булгакову.

В отличие от Беме, который, выступая накануне, был одет изысканно и держался подчеркнуто-величаво, Михаил Афанасьевич сразу подкупил аудиторию прос­тотой. Она сказалась и в одежде, и в манере держаться. На нем были потертые, но тщательно отглаженные се­рые брюки, светлая рубаха-косоворотка, сверху синяя сатиновая блуза с двумя карманами. На ногах старень­кие полуботинки, голова острижена под машинку, в руке листки бумаги. Не торопясь обошел высокую крас­ную трибуну и остановился у маленького столика на самом краю сцены. Положил листки с тезисами и по­глядел в зал. Он казался черным и бесконечным. Толь­ко в первых рядах горела сотня глаз. Дальше все то­нуло во мгле и клубах табачного дыма.

Накануне, готовясь к своему первому и такому важ­ному выступлению в огромной аудитории, Булгаков тревожно думал: «Как обратиться к слушателям? При­вычно, конечно, было бы — «дамы и господа», но «гос­под» уж прогнали, а слово «дамы» за последние годы приобрело новое содержание. В нем чувствовались и насмешка и уничижение. Можно использовать хорошее слово «граждане», однако оно слишком официально и не подходит к литературному вечеру. Наконец на устах у всех очень современное и сильное слово «товарищ», но... Какие же мне товарищи люди, которые стремятся уничтожить Пушкина, стереть с лица земли даже память о нем? Нет, назвать их товарищами неле­по...»

Вопрос так и не получил ответа. Об этом Булгаков вспомнил только в тот момент, когда вышел на сцену и стал лицом к лицу с аудиторией в черном провале зала. Там напряженно ждали.

— Глубокоуважаемые слушатели, дорогие друзья, любители пушкинской поэзии,— заговорил он негром­ко, но чеканно, чтобы каждая фраза долетала до послед­них рядов. — В истории каждой нации есть эпохи, ког­да в глубине народных масс происходят духовные изме­нения, определяющие движение на целые столетия. И в этих сложных процессах качественного обновления на­ции немалая роль принадлежит искусству и литерату­ре. Они становятся духовным катализатором, они по­могают вызреть новому сознанию миллионов людей и поднимают их на свершение великих подвигов. Так бы­ло в разные эпохи истории Италии, Англии, Франции, Германии. Мы помним, какую блистательную роль сыг­рало творчество великих художников слова — Данте, Шекспира, Мольера, Виктора Гюго, Байрона, Гете, Гейне... Мы помним, что с «Марсельезой» поэта Руже де Лиля народ Франции вершил свои революционные под­виги, а в дни Парижской коммуны Эжени Потье создал «Интернационал»... Великие поэты и писатели потому и становятся бессмертными, что в их произведениях за­ложен мир идей, обновляющих духовную жизнь наро­да. Таким революционером духа русского народа был Пушкин...

Собираясь с мыслями, Булгаков сделал паузу. И вдруг в первых рядах поднялись аплодисменты. Они на­растали и ширились, бились в деревянные стены зала. Булгаков подумал: «Это мне аванс. Его нужно оплатить сполна...»

Никогда до этого он не выступал с таким подъемом. И откуда только приходили свежие мысли и яркие сло­ва! Крылья вдохновения поднимали его и несли к серд­цам людей. Будучи в культурном отношении на голо­ву выше противников, обладая тонким художественным вкусом, великолепными данными оратора-полемиста и лектора, Булгаков на диспуте оказался явным победи­телем. В «Записках» он позднее вспоминал:

«...В цехе было смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я без­молвное, веселое:

— Дожми его! Дожми!»

А потом опять гремели аплодисменты, в зале что-то кричали, свистели...

Выступая с заключительным словом, докладчик многозначительно сказал:

— Наш спор — это спор двух психологий: пролетар­ско-революционной и буржуазно-идеалистической. Он еще не кончен. Он продолжается. Мы кинем в очисти­тельный костер народного гнева всех так называемых корифеев литературы. После этого костра вся их божественность, гениальность, солнечность должна исчезнуть, как дурман, навеянный столетиями...

Расходились далеко за полночь. На пустынных улицах сонного Владикавказа еще долго слышались возбужденные голоса. Продолжали спорить—никто не хотел остаться в стороне от решения важного вопроса: кому принадлежит Пушкин? На бульваре гремела пес­ня:

Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:
«А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да во солдаты!
С Красной Армией пойду
Я походом,
Смертный бой я поведу
С барским сбродом...

Через несколько дней средь ясного неба грянул гром. Придя на работу в подотдел искусств, Булгаков увидел на своем столе свежий номер владикавказской газеты. На четвертой полосе была обведена синим карандашом статья под бойким названием: «Покушение с негодны­ми средствами».

В комнате никого не было. Две девицы машинистки и методист театральной секции куда-то вышли. С недоб­рым предчувствием Булгаков присел к столу и принял­ся читать.

«Русская буржуазия, не сумев убедить рабо­чих языком оружия, вынуждена попытаться завое­вать их оружием языка. Объективно такой попыт­кой использовать «легальные возможности» яв­ляются выступления гг. Булгакова и Беме на дис­путе о Пушкине. Казалось бы, что общего с ре­волюцией у покойного поэта и у этих господ. Од­нако именно они и именно Пушкина как револю­ционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его рево­люционности... Они вскрывают контрреволюцион­ность этих защитников «революционности» Пушкина...»

Статья была подписана псевдонимом М. Скром­ный, за которым скрывался Астахов. Впрочем, это не спасло и его от больших неприятностей. Через несколь­ко дней решением Владикавказского Ревкома Астахов был освобожден от обязанностей редактора «за допу­щенные ошибки» по руководству газетой.