«Смотрю на птиц в небе — и кажется, что это те самые снаряды»: история девушки, которая пережила начало военных действий в Харькове и столкнулась с ПТСР
В феврале 2022 года Елена (имя изменено по просьбе героини) училась в одном из университетов Харькова. Она провела месяц в осаждаемом городе, где пережила обстрелы, голод и переболела коронавирусом. После она переехала в Белгород и обнаружила у себя симптомы ПТСР.
Для «Переживу» девушка рассказала, из-за чего у нее возникло расстройство, как она решилась пойти к психологу и что помогло ей вновь вернуться к жизни.
«Помню только смутные картинки, как летят снаряды»
Я родилась в Луганской области в небольшом поселке городского типа, там же провела детство. События 2014 года *Вооруженный конфликт на Донбассе начался в апреле 2014 года* нас не коснулись. В 17 лет, в 2021 году, я поступила в университет в Харькове и поехала туда учиться. Там меня и застала «СВО». Не могу сказать, что увидела слишком много, но для моей психики этого было достаточно. Хотя, может, это и самообесценивание.
Утром 24 февраля мне написал мой молодой человек. Он предложил выехать вместе с ним и его семьей на Западную Украину. Я ответила, что мне нужно посоветоваться с родителями. Буквально через полчаса он сообщил, что они уже на заправке на выезде из Харькова. Считаю, что он меня бросил.
Я планировала поехать домой к родителям 25 февраля. Но когда все началось, они убедили меня остаться в Харькове. Думали, что так будет безопаснее и вуз о нас позаботится. На деле руководству университета было на нас все равно, и мы разбирались сами.
С нами остались только несколько вахтерш и староста общежития, который выступал за старшего и много нам помогал. В первый же день нам сказали спуститься в полуподвальное помещение спортзала. Постепенно мы оборудовали там убежище. Сами перетащили матрасы и холодильники с верхних этажей, протянули ниточку из переходников до розетки на первом этаже, чтобы заряжать телефоны. В спортзале мы ночевали и проводили почти целый день. Подниматься на верхние этажи разрешали только раз в день, если не было ракетной опасности. Так я научилась мыться и мыть голову буквально за 5 минут.
Изначально нас было около сорока человек. Больше половины из нас заболело коронавирусом, и я в том числе. Лежали с температурой, иммунитет ослаб на фоне стресса, еще и таблетки заканчивались — приходилось делиться лекарствами друг с другом.
Ходил слух, что если кто-то из парней выйдет на улицу, его заберет в плен российская армия. Поэтому в магазины ходили в основном девочки. Однажды я с другими студентками пошла за покупками и попала под обстрел. Помню только смутные картинки, как летят снаряды.
Цены на хлеб и подобные продукты задрали. Первостепенные товары в панике раскупили, на полках остались одни чипсы. Очереди в магазины и аптеки были километровые — по три-четыре часа в них стояли, на холоде, снаружи магазина. Раздается воздушная тревога — и надо бежать в укрытие, поэтому иногда возвращались ни с чем.
Ситуация была безвыходной, и нам пришлось вскрыть комнаты уехавших студентов, чтобы забрать оттуда еду и лекарства. Университет не выдавал гуманитарку, пока мы не начали жаловаться и освещать это в СМИ. И то передали конфеты какие-то, а не продукты — просто смешно! Потом привозить нам помощь стали волонтеры.
«Я была уверена, что всё: это конец»
В Харькове я провела почти месяц. Каждый воспринимал происходящее по-разному. Кто-то уверял, что все будет нормально, но у меня мир рухнул. Я была уверена, что всё: это конец. Мне не хотелось есть и пить, мне не хотелось жить. Вернее, жить очень хотелось! Но все, что я делала для жизни, я делала не для себя. Я знала, как переживают мои близкие, и понимала, что должна выбраться ради них.
Мы с другими ребятами много общались: играли в настольные игры, вместе готовили, просто разговаривали. Беда нас очень сблизила, я наладила отношения даже с теми, с кем была в ссоре. Но при этом я ощущала, что каждый был сам за себя. Я чувствовала невыносимое одиночество, ведь мои самые близкие люди были далеко. Мои друзья уехали — кто в Европу, кто на Западную Украину. Я понимала, что я больше их не увижу, хотя при прощании они убеждали меня, что мы скоро встретимся. Увы, интуиция меня не подвела, наши дороги и правда разошлись.
Чтобы не сойти с ума, я поддерживала связь с молодым человеком. Они с семьей были на Западной Украине, где ничего не происходило, кроме наплыва беженцев. Им выдавали гуманитарку — и он мне жаловался, мол, там какой-то чай не такой. А я думала: «Боже ты мой, бедный!». Это хоть как-то меня развлекало.
Я все время чувствовала невыносимую слабость и мечтала заснуть, чтобы хотя бы как-то отвлечься от реальности — но тревога, мысли и обстрелы не давали. К тому же, постоянно звонили близкие. Они волновались, как я, потому что в украинских СМИ часто бывали вбросы, якобы в наш университет попало, нас завалило. Было очень страшно.
В конце марта к нам пришла украинская тероборона и сказала: «Ребята, мы здесь будем жить». Военные заняли средние этажи и намекнули, что нам надо переместиться в другое место. Я позвонила родителям и рассказала, что не знаю, где жить. Тогда мама нашла женщину, которая пустила нас со знакомой переночевать. Мы добирались до нее на такси за безумные деньги. Водитель вез нас, над головой висели снаряды, а банковский перевод не проходил — и мужчина матерился, что высадит нас прямо под обстрелом.
На следующий день мой папа и его знакомый на свой страх и риск приехали в Харьков меня забрать. Мне были известны случаи, когда моих знакомых расстреливали, поэтому я не понимала, доедем мы или нет. Было известно, что по машинам могут стрелять, если в ней едут мужчины. Мой папа прицепил табличку «Дети» — тогда мне было 17 лет. Не знаю, спасло ли нас именно это, но мы успешно прошли несколько военных проверок — и русских, и украинских.
«Мне казалось: все, сейчас в меня прилетит, и я умру»
Все то время, что я была в Харькове, в моем родном поселке было сравнительно безопасно: только украинские военные разбомбили мосты. Российские зашли уже при мне и провозгласили «ЛНР».
Когда я приехала на родину в конце марта, то испытала облегчение и чувство, что я в безопасности. Старалась больше общаться с близкими, по которым очень соскучилась. Но при этом вообще ничего не понимала. Папа пытался со мной говорить о политике и обсуждать происходящее, а я вообще не осознавала, что случилось и зачем. Ощущала себя подавлено, много спала. Тогда же дистанционно рассталась с молодым человеком, что тоже было стрессом.
Несколько дней я провела дома, а после мама предложила ехать в Белгород. Мои многочисленные родственники в России тоже стали звонить и уговаривать: «Приезжай к нам, надо же как-то дальше жить, учиться, это [конфликт], наверное, еще долго будет». Я согласилась, почти не думая, и уже в начале апреля переехала в Белгород.
Там я поселилась у сестры и поступила. Все мои основные документы, включая аттестат, остались в Харькове. У меня была только копия зачетной книжки, подтверждавшая, что я сдала первую сессию. Но ко мне отнеслись с пониманием и без проблем зачислили на курс: буквально на следующий же день я подключилась к дистанционным парам. Спустя месяц я переехала в общежитие, а позже — сняла квартиру.
В Белгороде, как только я оказалась в относительной безопасности, у меня начали проявляться первые признаки ПТСР. Постепенно они прогрессировали. Я ощущала тревожность, была в подавленном состоянии. Поняла, что все воспоминания об этом периоде словно затертые. У меня никогда в жизни не было проблем с памятью, и это меня очень испугало.
Появились флешбеки: смотрю на птиц в небе — и кажется, что это те самые снаряды, которые летели у меня над головой в Харькове. Когда мы ночевали у маминой знакомой перед отъездом из Харькова, из еды у нее была только картошка. Помню, как мы сидели с фонариками и ее чистили во время ракетной тревоги. Теперь сразу вспоминаю то время, когда жарю картошку или вижу, как кто-то это делает.
Еще одним триггером стал темно-зеленый. Так получилось, что в те дни я носила одежду в основном этого цвета. Сейчас стараюсь избегать его в гардеробе, а когда вижу темно-зеленый на других — чувствую отторжение. Новый костюм, в котором я уезжала, я подарила знакомой. Всего раз его надевала.
В марте 2022 года я на повторе слушала группу «Три дня дождя». Когда одна из тех песен попалась мне почти год спустя, у меня началась паническая атака. Долгое время эти треки ассоциировались только с Харьковом. Я решила с этим бороться, потому что это достаточно популярные песни, и они все равно будут мне попадаться. Слушала их до тошноты, пока ассоциация не прошла.
От новостей или сработки ПВО у меня тоже случались панические атаки. Мне казалось: все, сейчас в меня прилетит, и я умру. Помню, по вечерам я приходила в свою комнату в общежитии — и меня словно накрывало волной, я начинала задыхаться… Было настолько плохо, что я ложилась на пол, смотрела в потолок и ждала, пока это пройдет. И длиться это могло часами.
Симптомы обострялись в одиночестве, поэтому я старалась как можно больше времени проводить с людьми и делиться своими проблемами и мыслями. Мне казалось, что никто меня не слышит и не понимает. Хотя, на самом деле, так оно и было. Мои собеседники только делали вид, что разделяют мои переживания — а после сразу переводили беседу на свои проблемы. Они просто не могли меня понять.
Мои родственники видели, что я в подавленном состоянии, и советовали обратиться к специалисту. Преподаватели тоже предлагали бесплатную психологическую помощь при вузе. Но долгое время я игнорировала симптомы — мне казалось, что все нормально.
«Медицинское заключение помогло мне убедиться, что я не сумасшедшая»
Осенью 2022 года я осознала, что ситуация стала критической. Меня накрывало негативом, появились суицидальные мысли. Я понимала, что надо обратиться к специалисту, но долго не могла решиться. Казалось, что это бесполезно и ничего мне не даст. Наконец, в конце осени я пошла к университетским психологам. Уже на втором сеансе мне выписали направление к психотерапевту.
Воспользоваться им я не решалась до середины зимы: казалось, что если я обращаюсь к психотерапевту — значит, все, крыша поехала. С первым специалистом мне не повезло — он не провел обследований. Я сразу же обратилась к другому, и он диагностировал мне ПТСР.
Я догадывалась об этом диагнозе, но медицинское заключение помогло мне убедиться, что я не сумасшедшая. Что у меня действительно есть проблема, а не я выдумала ее, как мне многие говорили.
Весной 2023 года у меня была попытка суицида. Причем такая неудачная, что мне сразу за нее даже стало стыдно! И тогда я поняла: «Хватит, меня уже тошнит от самой себя. Все, что было — то было». Надо было поставить цель и двигаться дальше.
Когда я так решила, рядом сразу появились люди, которые мне помогли. Родственники тоже поверили, что я не выдумываю свои проблемы, и меня поддержали. Я начала ходить на тренировки и на йогу, старалась много гулять, начала налаживать социальную жизнь, нашла работу. Постепенно научилась контролировать панические атаки: когда меня накрывает, я стараюсь чем-то себя занять.
Я прорабатывала попытку самоубийства с психологом и анализировала, почему я это сделала. Пришла к выводу, что после пережитого я умерла внутри. Моя психика восприняла произошедшее, будто жизнь закончилась и началось какое-то выживание неизвестно зачем.
Занятия с психологом очень помогли. Главное, что они мне дали — ощущение, что меня внимательно и без осуждений слушают, которого так не хватало. Мне было необходимо выговориться, это позволило отпустить ситуацию.
Часто окружающие не понимают, как важно не осуждать и не обесценивать то, чем делится человек с ПТСР. Бывало, мне заявляли: «Ну, у тебя же все близкие живы и здоровы, радуйся!». Нельзя так говорить! Важно выслушать, быть рядом и показать, что жизнь продолжается несмотря ни на что. А еще — посоветовать обратиться к психологу и объяснить, что это не страшно и не стыдно.
Тем, кто столкнулся с ПТСР, я советую не прятаться от своих чувств. Важно осознать: да, это произошло, но я продолжу жить дальше. Не закрывайтесь в себе, обращайтесь за поддержкой к окружающими, а если они не понимают — лучше лишний раз сходить к психологу. Не нужно бежать от проблемы, от нее не убежишь. Стоит ее принять и бороться.